Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

IV. Америка, она же Франция

В один из последних дней 1974 года пузатый «Боинг» с шумом сел в аэропорту имени Джона Кеннеди. Несколько долгих минут он стоял неподвижно, в полной тишине, будто его захватили террористы. Наконец к нему подъехал трап, по которому начали спускаться, поправляя на ходу пальто, куртки и шубы, разнообразные люди: угрюмое семейство евреев, какие-то невозмутимые австрийцы, убийственно жизнерадостный американский священник и так далее и тому подобное.

Была в этой пестрой зимней толпе одна пара: мужчина лет сорока с лицом худеющего человека и модной шапкой на голове, которую он, кажется, не снимал во время всего перелета, и его жена – чем-то то ли расстроенная, то ли попросту недовольная. Человек в шапке и его супруга торопливо скрылись в одном из многочисленных терминалов, но уже через час или полтора мчались в такси с водителем-итальянцем по просторно-расшатанным авеню семидесятнического Нью-Йорка, этого бетонно-кирпичного спрута, вытаскивающего свое циклопическое тело из болота социальных потрясений в сторону гедонистической противоположности бунта.

Итальянец (с профилем Данте, как отметил про себя Мамлеев, хотя ничего даже близко напоминающего итальянского гения в его облике не было) привез их к отелю, а вернее, гостинице, где метрдотелем служил его кузен: почерневшее здание с высокими узкими окнами явно непросторных номеров, расположенное где-то в предбаннике большого города, не внушало доверия, но и не слишком пугало. Да и чета Мамлеевых, одуревшая от долгого перелета, пока не придавала значения деталям. Расплатившись, вышли.

– Скажи, Машенька, – сказал Мамлеев, выдохнув густое облако крутого пара, – воздух совсем другой: не Москва и не Европа.

Машенька угрюмо посмотрела на мужа, но ничего необычного в воздухе не заметила. По правде говоря, ничего необычного в нью-йоркском воздухе и не было: самый рядовой холодок, глушивший запах мусора и как будто чего-то рыбного. «Возможно, телесная оболочка китайца», – подумал Мамлеев, где-то слышавший или читавший, что в Нью-Йорке полным-полно китайцев, переселившихся из Гонконга, чтобы, как и он, нести Западу великую тайну Востока в обмен на демократические права и свободы.

– How are you? – спросил он метрдотеля на цокольном этаже, но тот, кажется, не сразу понял, чего от него хочет этот улыбающийся сразу всем ртом человек.

В номере стояла кровать с пахнущими химической свежестью простынями и новенький японский телевизор. Машенька отправилась принимать ванну, которой, впрочем, не оказалось, вместо нее мыться предлагалось под струей душа. Мамлеев же разобрался с телевизором и улегся в несвежей одежде на чистую и бесконечно чужую постель.

На маленьком экране происходило что-то интересное. Бригада рабочих раздобыла бочку с веществом и решила надышаться его парами, как это в теперь уже бесконечно далекой несвободной Москве прямо сейчас, вероятно, делал Пятница в поисках ядовитого кайфа. Да, это вам не производственные мелодрамы, которыми развлекали полоумного советского обывателя, вот она – правда жизни как она есть, искусство, свободное от политической диктатуры. Мамлеев даже перекатился от удовольствия на живот и устроился так, чтобы глаза его маленькие поближе пялились в телевизионную установку.

В bathroom’е шумела вода, а из телевизора шумели крики, приведшие Юрия Витальевича в необычайный восторг. Оказалось, что кинофильм этот посвящен не только и не столько рабочим, сколько мертвецам, которые, как понял Мамлеев, под воздействием отравляющего вещества приступили к подъему из могил. Облик их был так полон реализма, что, если бы Юрий Витальевич не имел представления о том, как работает современная западная киноиндустрия, он бы, верно, решил, что это документальная хроника кладбищенского погрома, учиненного его постояльцами. От удовольствия он застучал пятками в шерстяных носках.

– Это еще что такое? – сказала вышедшая из bathroom’а Машенька. – Это что за ужас?

Мамлеев попытался было объяснить ей, в чем сюжет кинофильма, но супруга не разделила его восторгов, объявив это зрелище ужасом и пошлостью, а когда на экране мелькнула белая женская грудь, тут же потребовала остановить показ этой дряни. Покраснев от неожиданности и стыда, Юрий Витальевич попытался объяснить философию, которую хотели вложить создатели фильма в свое произведение, но бесполезно: просмотр американского кино был безнадежно испорчен. Мамлеев даже обозвал жену мещанкой, но, конечно, про себя, вслух он этого произносить не стал бы – хотя бы потому, что это определение, отпущенное в адрес супруги, могло бы бросить тень и на него самого.

Очень хотелось еще посмотреть что-нибудь подобное и прогуляться по авеню и стритам, но усталость одолела духовные порывы Мамлеевых.

– Посмотрим еще кино твое, – примирительно сказала Мария.

Но Мамлеев не ответил – делал вид, будто уснул, а сам думал о мертвецах-токсикоманах, грызущих белоснежные и как будто рассыпчатые груди американок.

Маша, словно мучимая тем, что обидела мужа, на следующий день разрешила им вдвоем сходить в кино. Мамлеева потянуло в порнографический театр, но тут уж Машенька совсем запротестовала, поэтому отправились в театр ужасов. Но там Юрий Витальевич, огорченный новым отказом в зрелищах, сказал, что в фильме, на который они купили билеты, нет и доли философской глубины, увиденной им вчера, так что ушли с середины сеанса, даже хлопнув дверью – чтобы чернокожие курильщики, разместившиеся в задних рядах, поняли, какого мнения были Мамлеевы об этом аттракционе.

И они побрели дальше по Бродвею – искать каких-нибудь русских, которые бы помогли с обустройством и публикациями.

– Тебя надо крестить, – вдруг сказала Мария Александровна, когда они проходили мимо очередной витрины клуба со стриптизом. – Все влиятельные русские люди, живущие в Америке, крещеные.