Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после
- Автор: Эдуард Лукоянов
- Жанр: Критика / Литературоведение / Биографии и Мемуары
- Дата выхода: 2023
Читать книгу "Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после"
«Блуждающее время» (2001): подвал в подвале
Авторское заглавие первого романа, написанного Мамлеевым в XXI веке, звучит немного иначе: «Время и хохот». Надо признать, что название «Блуждающее время» солиднее и благозвучнее, однако оно играет дурную шутку и с автором, и с читателем, сразу смещая все акценты к одному, причем не самому значительному пласту книги – к ее внешнему сюжету, не отличающемуся особой внятностью и тем более оригинальностью.
Интересующийся метафизикой молодой москвич Павел Далинин, живущий на стыке двух тысячелетий, по злой воле демонического старичка Тимофея Игнатьевича Безлунного попадает на какую-то вечеринку, где никого не знает, но все кажется ему странным: девушки застенчивые, «питье какое-то архаическое»[407] и так далее. На этой вечеринке он видит беременную женщину, которая кажется ему очень знакомой, другую женщину затаскивает в стенной шкаф, насилует, после чего крепко бьет по морде одного из участников торжества и убегает в ночную Москву, прихватив с собой чужой плащ. На следующий день он просыпается с похмельем, рассматривает плащ и находит, что он очень старомодный.
Потом Павел постепенно начинает догадываться о том, что читателю понятно с первых же страниц: он попал в пространственно-временную складку, где встретил беременную им родную мать, избил отца, изнасиловал девушку и зачал себе сына. Параллельно разворачивается еще один лихой сюжет о парочке борцов за торжество материализма, которые убивают детей со способностями к пониманию тонких слоев вселенной. Один из них, душитель Юлик, своеобразная бездуховная реинкарнация Федора Соннова, оказывается сыном Павла, зачатым через изнасилование в тот вечер, когда Далинин попал в складку времени. Об этом он узнаёт, убив родного отца и обнаружив на его теле родинку, о которой, оказывается, ему когда-то говорила мама. В общем, тотальный бред даже по меркам Мамлеева-романиста.
Нет ничего удивительного в том, что критики если как-то и отреагировали на «Блуждающее время», то в лучшем случае с недоумением. Пожалуй, самый показательный отзыв на этот мамлеевский роман написал Никита Львович Елисеев. Его рецензия, опубликованная в журнале «Новая Русская Книга», сосредоточена на Мамлееве как авторе жанровой литературы – в данном случае детективной и научно-фантастической. Доходит до странного: так, Елисеев вменяет Юрию Витальевичу в вину, что с сугубо художественной точки зрения ему далеко до Марка Твена и Герберта Уэллса. Сосредоточившись на чисто внешнем ходульном сюжете, Никита Львович оказался справедлив в своих упреках:
Поскольку все сюжетные тайны раскрыты с первых страниц, читателю остается жевать сырую слонятину мистических благоглупостей. Куда интереснее, куда убедительнее была бы книга, если бы провалившийся в прошлое человек был бы никак и ничем не связан с экзотерическими[408] кругами, если бы он был плоским рационалистом, позитивистом, верил бы только в выводы разума и данные опыта. Вот если бы такой человек, расследуя, исследуя странное происшествие, убедился бы в правоте экзотериков, страшной для него правоте – вот это был бы… не роман «Блуждающее время», а трагедия «Царь Эдип», и не Мамлеев, а Софокл. Но Мамлеев не решается даже на тот жуткий мистический ход, что подсказан логикой сюжета: женщина, которую его герой изнасиловал до своего рождения, – его мать. На такие кощунства наши смелые мистики, готовые смотреть в глаза Ужаса, органически неспособны[409].
В самом деле, Юрий Витальевич не умел и не любил сочинять и рассказывать истории – по крайней мере, того качества, которого требует весь опыт мировой словесности, поэтому «Блуждающее время» как образец жанровой литературы не выдерживает никакой критики. Однако это лишь один, самый простой и неплодотворный способ прочтения мамлеевского романа.
Сам Мамлеев настаивал на том, что «Блуждающее время» – продолжение «Шатунов», а вместе с «Миром и хохотом» они образуют трилогию. «В романе „Блуждающее время“ речь идет о философском поиске современной российской интеллигенции, то переносящейся в прошлое, то обретающей мистический „за-смертный“ покой»[410], – утверждал Юрий Витальевич в одном интервью и в данном случае был совершенно прав.
Смысловым центром этих поисков становится подвал обычного московского дома – пожалуй, самое жуткое из пространств, описанных Мамлеевым. В него мы попадаем с первых же строк:
Шептун наклонился к полутрупу. Тот посмотрел на него отрешенно и нежно. Тогда Шептун, в миру его иногда называли Славой, что-то забормотал над уходящим. Но полутруп вовсе не собирался совсем умирать: он ласково погладил себя за ушком и улыбнулся, перевернувшись вдруг на своем ложе как-то по-кошачьи сладостно, а вовсе не как покойник. Но Слава шептал твердо и уверенно. И они вдвоем рядышком были совершенно сами по себе: вроде бы умирающий Роман Любуев и что-то советующий ему человек по прозвищу Шептун: ибо он обычно нашептывал нечто малопонятное окружающим[411].
Подвал этот населяют бездомные: «бывшие видные ученые, врачи, эксперты, инженеры, но и бывших рабочих тоже хватало»[412]. Если в это место, где Шептун что-то нашептывает живому трупу, заходит случайный человек (скажем, милиционер), его психика не выдерживает и он кончает с собой. Звуковой образ подвала состоит из непрерывного плача, воя и хохота. Важная деталь: в подземном общежитии, где обитают третьестепенные персонажи романа, нет зеркал – в книгах Мамлеева это равнозначно отсутствию икон, – то есть мы находимся в месте не просто инфернальном, но обустроенном специально для проникновения в ад. Время от времени сюда заходят гости – метафизики, знакомые с блуждающим во времени Павлом Далининым, которые пытаются направить его по верному астральному пути. Кроме того, периодически персонажи суетятся вокруг фигуры некоего Никиты – бедолаги, попавшего в настоящее из невообразимо отдаленного будущего.
Сюжетная канва и общий антураж, как это часто бывает у Мамлеева, становятся лишь поводом пересказать его лекции об адвайта-веданте средствами беллетристики. И все же подвал, населенный обезумевшими полутрупами, оправдывает существование в остальном заунывного, тяжеловесного, переполненного мелодраматическими кривляниями романа «Блуждающее время».
Кульминацию всей книги я обнаруживаю не в перипетиях с убитыми отцами и их родимыми пятнами, а в демоническом и неприкрыто богохульном пире в подвале, напоминающем пародию на тайную вечерю; Шептун здесь, посреди стаканов с водкой и кусков черного хлеба, становится чем-то вроде нечестивого двойника Христа:
Слава-шептун, который оказался рядом с Никитой, сразу же начал что-то ему шептать на ухо величественное и лихое. Не то про смерть, не то про бессмертие. Лицо Никиты, лишенное возраста, вытянулось, в ответ он закричал, а потом поцеловал шептуна – но как-то сверхабстрактно и отчужденно, точно целовал камень[413].
Сцена пира в подвале завершает первую часть «Блуждающего времени», чтобы вторая началась с символического воскресения – естественно, тоже носящего сатанинский травестийный характер: «Клим Черепов вылез из канавы. Отряхнулся и пошел вперед. Было уже раннее утро»[414]. Так в романе, и без того страдающем от перенаселения, появляется еще один герой с говорящей фамилией – череп в данном случае скорее отсылает к символике Христа и бессмертия, чем служит для устрашения. Но не буду останавливаться на «череповской» линии, выводящей мамлеевский сюжетный сумбур на качественно новый уровень.
Если некоторые предлагают читать «Анну Каренину» как роман о Кити и Левине, то я предлагаю читать «Блуждающее время» как повесть о Шептуне и Трупе, а также о звуках, которые их сопровождают: шепоте и тишине соответственно. При таком прочтении подлинным апофеозом романа становится эпилог, в котором Мамлеев в своей способности леденить читательскую душу демонстрирует мастерство уровня «Шатунов»:
Наконец [метафизик] Егор добрался до квартиры Романа.
Робко постучал и первое, что увидел – лицо Шептуна. Оно было не только измято, но губы его медленно шептали, может быть, на этот раз он шептал себе некое внутреннее откровение…
<…>
– Вы пришли ко мне, – тихо сказал Шептун, – потому что хотите знать, где Никита именно сейчас проживает, чтобы выведать, дорогой мой, его тайну… – Егор замер.
– И что дальше? – внезапно спросил он.
– А дальше… Я могу дать вам адресок один. – Шептун вдруг опять перешел на шепот: – И найдете там Никиту-то своего.
<…>
– Откуда же вы все это знаете? И адресок, и вообще… – Шептун тут же ответил:
– А потому что шепот везде здесь. От шепота и знаю. Это, если хотите, Егор, целое царство шепота, с того света тоже шепчут. Только прислушиваться надо. Очень точно слышать надо. И вот со всех концов шепот-то ко мне и стекается, даже умерших, – перешел он внезапно на визг, но тоже шепотливый такой. – Вот отсюда я и знаю все. Из шепота! И адресок этот приготовил заранее.
В это время в дверь раздался резкий звонок.
Роман даже вскочил с постели, как будто это нарушало его нарциссическое оцепенение. Шептун пошел, открыл, и что же – на пороге стоял он, Боренька-хохотун. Егор тоже оцепенел, но уже от удивления.
<…>
Егор почувствовал сразу, интуитивно, всей обнаженной кожей своей: с Боренькой что-то произошло. Боренька хохотать-то перестал, но первопричина этого хохота так в нем и осталась. Первопричина была тайная, и суть ее была в том, что мир нелеп, и к тому же иллюзорен, и можно потому хохотать над ним. Так, примерно, объяснял Боренька. Итак, хохот пропал, а первопричина осталась. И потому Боренька выглядел мрачновато, ибо внутри-то все застыло, а хохот исчез[415].
Итак, Роман, прежде лежавший в подвальном гробу, переселился в квартиру, забрав с собой Шептуна, будто он его раб и собственность. Сделал он это с одной целью – чтобы Шептун продолжал шептать ему что-то неведомое, пока он трупом лежит в кровати. Ад, смерть, загробный мир выползли из темницы, переместившись в самый обыкновенный московский дом. Через это физическое перемещение мы узнаём, что вселенскому шепоту тесно в инфернальном логове, он уже проник в наш мир и разливается по нему.
Боренька-хохотун тем временем перестал хохотать над нелепостью мира – таков был его способ сопротивляться абсурдности бытия, в котором все зачем-то рождается и зачем-то умирает. Он тоже стал чем-то большим, чем труп. Труп – это просто мертвое тело, которое покинул дух. Хохотун и вчерашний полутруп – это сущности гораздо более темные, мучающиеся от того, что потеряли собственный труп, а нового не нашли, став живой оболочкой при отсутствии души.
При внимательном чтении процитированного выше фрагмента становится ясно, что метафизический ужас в данном случае выстраивается не столько на описании психологических перверсий героев, сколько на звуках, которые издают они и пространство вокруг них. Егор робко стучит в дверь, глухим этим звукам вторит тихий голос Шептуна, время от времени переходящего на шепот, чтобы затем издать «шепотливый» визг; звуковое полотно, сотканное из шепота, перестуков и тишины, разрывает звонок в дверь. Он обещает развить симфонию мертвецкой тишины спасительным хохотом. Однако этого не происходит: самый обыкновенный московский дом навеки погрузился в шепот, лишь обостряющий восприятие тишины, восприятие чего-то пострашнее, чем физическая смерть.