Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

* * *

С Шолоховым к тому времени (времени написания статьи) сложилась странная ситуация, и я знал ее как никто другой, так как к этому времени перелопатил практически всю литературу о писателе, начиная с 20-х годов. За исключением нескольких имен, вроде Б. Емельянова, И. Ермакова, Н. Кравченко, никакой серьезности в научном смысле по отношению к Шолохову и не предполагалось. Это был писатель, какой как бы иллюстрировал своим творчеством идеологическую правоту советской системы на всех этапах ее развития – от гражданской войны до Великой Отечественной, включая период коллективизации.

Но за основной массой этих исследований не было самого Шолохова, не было его удивительно живых героев, их мучений, любви, не было великой и сложной философии жизни, какая бросалась в глаза любому читателю. Было такое ощущение, что существуют два разных писателя – для власти и рядового, внимательного поглотителя литературы. Причем власть с удовольствием поддерживала такого рода дихотомию, так как это отвечало ее примитивным идеологическим установкам.

Был во всей этой истории с Шолоховым еще один аспект, который лично для меня стал, чуть ли не главным импульсом к занятию его миром с научной точки зрения. Особое отношение к нему со стороны, так называемых «интеллектуалов», увлеченно занимавшихся М. Цветаевой, Б. Пастернаком, А. Ахматовой. Отношение явно пренебрежительное. Это меня крайне удивляло, так как и эти русские поэты входят в круг моих любимейших, и я с ними, к слову сказать, знакомился в архивах Вильнюсских библиотек, читая их тексты в оригиналах первовыпусков 20-х годов, будучи знаком с белогвардейскими стихами Цветаевой и запрещенными поэмами Ахматовой. (Так случилось, и я описывал эту ситуацию в других своих книгах, что я имел доступ к зарубежным изданиям этих текстов в богатейших виленских библиотеках). Но для меня это вовсе не отменяло Шолохова. Более того, я видел, что эти великие тексты русской литературы дополняют друг друга, становятся едиными на каком-то ином, более высоком уровне русской словесности.

Потом все это я объясню и самому себе и читателям в своих книгах, но тогда свой общечеловеческий интерес к Шолохову я решил подкрепить научным исследованием его мира, хотя к этому времени Достоевский интересовал меня ничуть не меньше. (Правда, потом я и Достоевскому с Толстым отдал дань, выпустив ряд книг об этих гениях русской классической литературы). И вот в ряду пустых и бессодержательных работ о Шолохове вдруг появляется небольшая статья Палиевского о мировом значении Шолохова. И многое встало на свои места. Он сказал твердо и определенно о гении Шолохова, о той правде, какую он единственный сохранил в советской литературе, описывая самые страшные и тяжелые периоды истории России (СССР). Все, что было очевидно как бы подспудно, при чтении книг писателя, благодаря ясности и какой-то трезвости размышлений исследователя вышло на поверхность и закрыло дискуссию, кто же является главным автором русской литературы советского периода.

Этот декабрьский номер журнала «Современник» за 1973 год я помню до сих пор и бережно храню в своем архиве.

Палиевский обладал удивительной научной прозрачностью в изложении своих идей. Они вовсе не выглядели у него простыми формулами примитивизированного содержания, напротив, за ними скрывалась и чувствовалась большая культура, знание многочисленных источников. Но главное – за всем этим стоял сам автор, откровенный и ясный в своей позиции человек, любящий свою родину не «с закрытыми глазами» (слова Чаадаева), знающего, что именно и как необходимо защищать. Надо прямо сказать, что молодые ученые, занимавшиеся в то время Шолоховым, почувствовали себя гораздо увереннее, чем до появления этой статьи. Когда двумя годами позже вышел сборник его работ под скромным названием «Литература и теория», впоследствии неоднократно переиздаваемый, я с удовольствием обнаружил другие статьи, какие также произвели на меня сильное впечатление.

Одна из этих работ называлась «К понятию гения», посвященная вылезшему на первый план культу некоторых современных авторов, которых Палиевский метко и ядовито развенчивал, показывая некую доморощенность, отсутствие стиля, настоящей художественности, но прикрытых так называемой скрытой оппозиционной актуальностью. И никаких авторитетов для него в этом отношении не существовало. Поэтому, говоря о его творческом методе, я, безусловно, выделяю вот ту самую научную трезвую объективность, от которой он никогда не отказывался. Конечно, впоследствии я пойму, где те корни, которые питали его творчество, – это, разумеется, русская религиозная философия, Бахтин, да и вся русская классическая традиция понималась им в своей целостности как главный вклад России в мировое художество. И всему этому он старался неуклонно следовать.

А его статья о «гениях» ныне приобрела свое новое звучание, поскольку гениев развелось нынче столько, что, куда ни повернись, точно уткнешься в одного из них. Торжествует бойкость пера прямо-таки хлестаковская: есть у тебя некая склонность соединять слова, ну так и пиши себе в удовольствие, хоть другу Тряпичкину, который нынче отчего-то по счастливому случаю заведует чуть ли не всей русской литературой, ну хоть самому Городничему… Глядишь, на самом деле выйдет тебе какая-никакая награда. Не то, что всякие господа чиновники средней руки, подавшиеся в литературу, – всякие Пушкины, Лермонтовы, гоголи – ни чинов, ни денег, ни наград, одни неприятности от начальства.

Но мы, несколько поиронизировав над современными гениями, скажем о другом, о том серьезном и академическом духе, который все же еще не забыт в русской науке. И здесь заслуга таких исследователей, как П. В. Палиевский, крайне велика.

И вот вам сюжет. К примеру, нормальный человек, читающий на русском, знакомый с текстами Тургенева, Толстого, Достоевского, взяв в руки «Тихий Дон» Михаила Шолохова, не совсем понимая, о чем и – главное – о ком этот роман, желает в нем разобраться. Пытаясь в критике обнаружить объяснение данному гениальному тексту, который он (воображаемый читатель) перечел несчетное количество раз, но не все в нем понял, – то ничего путного в этой критике он бы не нашел. По крайней мере, такого рода «закрытость» Шолохова для критики была характерна для всего так называемого шолоховедения чуть ли не до начала 70-х годов, не взирая на отдельные важные достижения на этом пути.

И вот вам парадокс. Должен ли был наш безымянный, но не совсем глупый читатель, обращаться к так называемым литературным критикам, а по существу, местным коммивояжерам, забавным образом получившим право изъяснять русскую литературу в сложное время, только завершившейся одной исторической эпохи и начала другой, если он не находил там ответа? Ну, какой тут пример может помочь: вот, к слову, закончилось время Перикла и началось время Алкивиада, содержание комедий и трагедий изменилось – тут и нужен некий Сократ, который все это разъяснит. И ситуация в неком мировом смысле не изменилась – всегда нужны истолкователи, настоящие мыслители, отделяющие зерна от плевел и создающие истинный, а не ложный, ландшафт культуры.

Такого рода «комивояжерные» разъяснения и велись по отношению к Шолохову вплоть до конца 60-х-начала 70-х годов. Если быть в меру учтивым, то это были попытки рассказать о Венере Милосской устами маркетолога по продаже кирзовых сапог и прилагаемой к ним сапожной ваксы. Перечитывая тогдашние тексты так называемых шолоховедов, не всех, конечно, и об этом мы скажем ниже, возникал дичайший когнитивный диссонанс в головах читателей после прочтения всех этих трудов (не будем вспоминать все их имена, Бог им судья).

Но что было делать с поиском правды не самого простого по мировым меркам читателя, воспитанного на русской классике? Удовольствоваться концепциями «об историческом заблуждении» Григории Мелехова или о его «отщепенстве»? Сейчас, по прошествии времени данные вопросы выглядят сущим бредом, хотя мы понимаем, что попытки неких шолоховедов «смягчить» историческую оценку главного героя «Тихого Дона», есть иное развитие либеральных интенций оттепели, которая, несмотря на то, что наш главный персонаж, якобы, назвал ее «слякотью», стала синонимом культурной и идеологической расслабленности социума.

Тем-то и хороша была работа Палиевского, наряду, правда, с уже появившимися трудами А. И. Хватова, Л. Ф. Ершова, что национальный гений стал пониматься именно как гений со всеми атрибутами и привязками к исторической судьбе своей родины и мировой художественной мысли.