Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Автобиография, самокритика и коммунизм

В книге «Я меняю миры» Стронг рассказала о своем жизненном опыте и о процессе самопознания, который она переживала в СССР; как объясняла сама журналистка чиновникам из коммунистической партии в Москве, там «раскрывается классовый характер [ее] прошлых колебаний, тревог и эмоций». Она надеялась, что эта книга послужит и ее неофициальной «заявкой на вступление в ряды компартии»[431].

Стронг понимала, какое значение для коммунистов имеет автобиография. Чтобы стать – и оставаться – членом компартии, нужно было регулярно составлять автобиографию (объемом обычно от одной до пяти страниц) – в придачу к заполненной анкете с вопросами, касавшимися происхождения и среды влияния. Это требовалось не только для информирования партийного начальства:

Составляя краткую историю собственной жизни, каждый товарищ должен был понять, оттуда он происходит, что привело его в партию и какие обязанности перед движением ему предстоит выполнять.

Так и Стронг в предисловии к «Я меняю миры» замечала: «Эта книга сделала для меня самой больше, чем она сделает для любого из моих читателей». Майра Пейдж, корреспондентка Daily Worker, работавшая в начале 1930-х в Москве, в типичной анкете для Коминтерна рассказывала о классовом происхождении своей семьи, о полученном воспитании, о появлении своих первых представлений о классовых различиях и социальной несправедливости, о своей деятельности – борьбе за права женщин и афроамериканцев, об участии в профсоюзном движении, о прочитанных марксистских работах, о заслугах перед партией. В порядке ожидаемой «самокритики» Пейдж отмечала, что не проявляла «необходимой беспощадности» в борьбе за перемены в редакции Daily Worker, пока еще работала ее штатной сотрудницей в Нью-Йорке; возможно, виной тому было ее происхождение из «южной мелкобуржуазной среды»[432].

Введенная коммунистической партией практика публичного самоанализа и публичной самокритики сравнивалась с христианскими ритуалами исповеди и покаяния, которые считались необходимыми для духовного просветления самого верующего. А еще автобиографии коммунистов нужны были для того, чтобы отличать «истинных революционеров от самозванцев». С точки зрения тогдашних коммунистов, 422-страничная автобиография Стронг свидетельствовала скорее о ее «индивидуализме», чем о годности для партии. А с нашей точки зрения, тот факт, что Стронг одновременно старалась быть честной с самой собой и с читателями – и при этом пыталась вступить в компартию, – должен безусловно учитываться при оценке ее журналистской работы. Кроме того, тот же поиск подвижного равновесия между общественным давлением и личным желанием мы можем наблюдать и в деятельности других журналисток из Moscow News – от язвительных, но чрезвычайно легковерных Милли Беннет и Рут Кеннелл до Розы Коэн – британской коммунистки, расстрелянной в разгар сталинского Большого террора.

В ноябре 1934 года Стронг официально подала заявление в иностранный отдел коммунистической партии и назвала свою деятельность в Советском Союзе на протяжении последних тринадцати лет подготовкой к этому моменту. По ее словам, она медлила с подачей заявления отчасти из-за «личной эмоциональной неустойчивости, оставшейся от [ее] мелкобуржуазного прошлого». Она заявляла, что написание мемуаров «заставило [ее] очень тщательно проанализировать классовые истоки этой неустойчивости, после чего, как [она] полагает, ее удалось преодолеть». Стронг называла свои мемуары самым значительным из всех написанных ею произведений, книгой, рассказывающей «не только о внешних событиях исторической важности, но и о внутренних переменах, которые наконец привели [ее] к партии»[433].

Два экземпляра заявления Стронг – одно на английском, другое на русском языке – хранятся в ее личном деле в собрании Коминтерна в Москве. В русском варианте замечания об эмоциональной неустойчивости подчеркнуты красным карандашом. Неофициально Стронг сказали, что ее заявление «преждевременно» и (снова) что она может принести больше пользы «со стороны». Стронг, в которой боролись желания быть послушной и все-таки вступить в партию, предложила компромисс: она могла бы стать тайным членом партии, тем самым сохранив за собой тот статус «посторонней», который давал ей доступ в некоторые круги. Представитель советской компартии написал американскому товарищу, прося у него совета относительно заявки Стронг: «Нашим друзьям хотелось бы узнать ваше мнение. Мы сами не горим желанием принимать ее». В записке, вложенной в личное дело Стронг несколькими годами позже, говорится, что она обладает «кипучей энергией, знаниями и энтузиазмом», «пишет хорошо и много», однако «политический и теоретический уровень» ее подготовки «недостаточно высок». Она – «индивидуалистка» и держится «высокого мнения о себе». Известно, что она жаловалась на то, что «в СССР к ней относятся недостаточно хорошо и не всегда ей доверяют. Она обижена на то, что ее до сих пор не приняли в коммунистическую партию»[434].

Хотя Стронг и не смогла возвестить в опубликованном варианте книги «Я меняю миры» о своем вступлении в партию, она все равно рвалась вперед – и в январе 1935 года отправилась в лекционное турне по США для рекламы своей книги, которая была очень хорошо принята критиками и даже попала в список бестселлеров. Во время этой поездки Стронг подступилась к генеральному секретарю компартии США Эрлу Браудеру с вопросом о возможности членства. Он тоже ответил, что она может приносить больше пользы, оставаясь беспартийной. Но Стронг не отступалась, и наконец он принял от нее чек в качестве партийного «взноса», и в дальнейшем она продолжала присылать новые чеки через нейтрального связного. Ей так и не прислали партбилета и не прикрепили ни к какой партийной ячейке. По замечанию биографа Стронг, «эта неоднозначность явно устраивала всех, кого касалась»[435].

Вернувшись в марте 1935 года в СССР, Стронг попыталась окунуться в газетную работу, но эта деятельность постепенно теряла смысл. В Moscow Daily News печаталось все меньше авторских статей, все больше переводов пространных выступлений чиновников и сообщений о судах над вредителями, а еще – огромные портреты улыбающегося Сталина. За пределами редакции жизнь в Советском Союзе становилась все труднее, и из семян Большого террора, посеянных с убийством Сергея Кирова в декабре 1934 года, уже всходили ростки, которые наберут полную силу к концу 1936-го. Стронг вначале не знала, как ко всему этому относиться, но в итоге поняла, что лучше убраться подальше от Москвы. В конце 1936 года она уволилась из газеты и уехала в Испанию.

Стронг оказалась в изоляции от сообщества, которое возникло в Москве ее стараниями, но Кеннелл и Беннет, а таже Ллойд О’Коннор и Аллан сохраняли тесные дружеские связи всю оставшуюся жизнь. Спустя годы дочь Аллан рассказывала:

Мне бы больше всего хотелось донести мысль о том, что они были очень счастливы: когда я думаю о Москве, то думаю о людях, которые собирались у моих родителей за столом и с огромным удовольствием беседовали. Несмотря на все, что выяснилось потом, для них это было главное приключение в жизни… Они не испытывали горечи… Они с сарказмом говорили о том, чего тогда не знали, и о сталинизме, но с ними навсегда осталась радость простых людей, которые сумели изменить свою жизнь.

Для этих женщин Москва и советский эксперимент стали возможностью увидеть собственными глазами и запечатлеть в своих репортажах становление нового типа общества, поучаствовать в «разворачивавшейся на глазах у всего мира великой драме», где, по идее, человеческое развитие ценилось выше, чем извлечение выгоды, и где женщины могли совмещать профессиональную карьеру с любовными или семейными отношениями, не испорченными ни экономическим давлением, ни двойными стандартами в подходе к мужчинам и женщинам, ни неравным распределением домашних обязанностей.

Преувеличение успехов этой программы и одновременно преуменьшение ее неудач и социальных издержек – вот та цена, которую явно приходилось платить, чтобы преуспеть репортеру в Moscow News – да и вообще в любом новостном бюро в Москве, где попытки выставить Страну Советов в негативном свете были чреваты выдворением и потерей работы. Если, как выразился Вальтер Беньямин, после поездки в Советский Союз «начинаешь наблюдать и оценивать Европу с сознанием того, что происходит в России»[436], то эти американки на собственном опыте узнали, что одна вера еще не наделяет способностью видеть, что желание и надежда мимолетны, а новости, правда и пропаганда – лишь точки в непрерывном пространстве, параметры которого постоянно изменяются.

Если некоторым женщинам было трудно находить в своей репортерской работе равновесие между профессионализмом, правдой и желанием, то другие пытались нащупать точку опоры в «великой драме», совершавшейся в Советской России, сознательно вливаясь в ряды исполнителей.