Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Дункан в большевистской России

Если когда-то Дункан обещала вдохнуть свежие силы в загнившую жизнь императорской России, то в 1921 году она же преисполнилась надежды на то, что революционная Россия вдохнет новую жизнь в нее саму: после неудач, и особенно после трагической гибели двух ее маленьких детей в 1913 году, Дункан переживала тяжелый кризис. Она писала вскоре после приезда в Советскую Россию:

Этот приезд в Россию – событие колоссальной важности, и я ни за что от него не отказалась бы. Здесь, наконец, я обрела достаточно прочное основание под ногами, чтобы работать, и впервые в жизни я чувствую, что могу распростереть руки и задышать.

Ее приводила в восторг мысль о предстоящем создании «великой школы новых людей, которые будут достойны идеалов нового мира»[447].

Хотя Дункан и излучала оптимизм, на деле ее пребывание в Советской России очень часто омрачалось раздражением и разочарованием. Когда Айседора вместе с ученицей, протеже и приемной дочерью Ирмой и горничной-француженкой Жанной прибыли в Москву, на вокзале их никто не встретил. Еще больше они удивились, узнав, что никто не удосужился заранее найти им жилье. Проведя первую ночь в маленьком гостиничном номере с мухами, крысами и клопами, все три женщины временно поселились в пустующей квартире, и Дункан стала с нетерпением ждать известий о том, где же все-таки разместится ее танцевальная школа и когда она сможет открыться.

Между тем Дункан побывала на своем первом советском вечере, который прошел в особняке, принадлежавшем раньше одной из русских дворянских семей. Безвкусная обстановка в стиле Людовика XV показалась танцовщице уродливой и неуместной, но еще больше ее поразил и возмутил вид расположившихся в гостиной большевиков: хорошо одетые, они с довольным видом поглощали закуски, прихлебывали вино и слушали молодую женщину, которая пела по-французски и аккомпанировала себе на фортепиано. Дункан же явилась в наряде, по ее мнению, наиболее соответствующем случаю: в своем лучшем красном хитоне с красной кашемировой шалью и красным тюлевым шарфом, обмотанным вокруг головы наподобие тюрбана. Кто-то приветствовал ее как «мадемуазель Дункан», – она же перебила говорившего и настоятельно попросила называть ее «товарищ Дункан». Затем она поднялась и с бокалом в руке обратилась ко всем присутствующим в зале, наверняка ошеломив их:

Товарищи, вы совершили революцию. Вы строите новый, прекрасный мир, а значит, вы рвете связь со всем старым, ненужным и прогнившим. Этот разрыв должен произойти во всем – в воспитании, в искусстве, в морали, в быту, в одежде… Я надеялась увидеть здесь нечто новое, но, похоже, вам нужны только сюртуки и цилиндры – чтобы не отличаться внешне от других дипломатов[448].

Больше всего Дункан хотелось показать русским, как правильно обучать детей. Ее повезли в Подмосковье, чтобы показать одну детскую колонию, и она предложила дать детям урок. Посмотрев вначале выступление мальчиков и девочек, исполнивших крестьянские танцы, Дункан через переводчика принялась объяснять им, что они танцуют неправильно:

Вы сейчас исполнили танец рабов. Все движения устремлены в землю. Вы должны научиться танцевать как свободные люди. Вы должны высоко держать головы и широко раскидывать руки – так, словно вы в большом братском порыве хотите обнять весь мир![449]

Тут можно вспомнить планы Дункан обучить детей-сирот, пострадавших от голода, показывать в танце особые движения, чтобы разжалобить жителей Запада: в этих ее замечаниях тоже проскальзывают и снисходительное отношение к культуре русского народа, и наивное непонимание огромных препятствий, которые советскому обществу еще предстояло преодолевать. С другой стороны, идеализм Дункан – одно из объяснений того огромного воздействия, которое она в итоге оказала на многих людей.

Дункан встретила в России единомышленников. На ее долю выпали даже революционные озарения. Николай Подвойский, председатель Красного спортивного интернационала, сразу же оценил по достоинству миссию, с которой Дункан приехала в Россию. Дункан не хотела заниматься подготовкой профессиональных танцовщиц, она хотела освободить молодых людей посредством танца, дать им для физического и душевного возрождения такие инструменты, которые они сами затем передали бы другим. Подвойский рассказал Дункан о своих планах: натренировать «сильных и великолепных спортсменов», построить «огромный стадион на пятьдесят тысяч человек» и вырастить советскую молодежь «на идеалах нового мира»[450].

Перспективы, которые обрисовал Подвойский, привели Дункан в восторг. Но она отнеслась к его плану не без критики, особо отметив недостаточность феминистского сознания. Побывав в молодежном лагере, находившемся в ведении Подвойского, она обратила внимание на группку девочек, которые шли следом за вереницей мальчиков в плавках. Все они спускались по склону холма и пели песню. «Я с огорчением заметила, что девочки одеты в шаровары и короткие блузки, – сказала она. – Выглядели они не такими прекрасными и свободными, как мальчики». Дункан заявила Подвойскому, что

шаровары тут неуместны, да и купальные трусы тоже. [Она] сказала, что всех мальчиков нужно одеть в короткие хитоны, как у Ахилла, и что девочки не должны идти позади мальчиков, а все должны, двигаясь вниз по холму, танцевать вместе, держась за руки[451].

Открыто выражая восхищение замыслами Подвойского, Дункан получила взамен его поддержку и покровительство. Именно он помог ей «выбить» здание для танцевальной школы в сентябре 1921 года – что было огромным достижением, потому что происходило все это в разгар массового голода, когда на первом плане у советского правительства стояли совсем другие задачи. Большой особняк на некогда модной Пречистенке был отобран у хозяина, богатого совладельца чайной плантации, чья жена, балерина, танцевала на сцене Большого театра[452]. Айседора, Ирма и Жанна обосновались в хозяйских спальне и будуаре и стали дожидаться, когда другие комнаты особняка освободят от жильцов, чтобы там могла расположиться школа.

Подготовка к открытию школы продвигалась медленно. Уже появились в штате привратники, горничные, секретари, повара и другой персонал, но все еще не было кухонной плиты, не было даже посуды для приготовления пищи. Не было и топлива в достаточном количестве. Однако это не помешало привезти в школу 150 детей. Предпочтение при наборе отдавалось детям промышленных рабочих. У учеников было мало танцевального опыта или не было вовсе, и Дункан начинала с азов: учила их ступать «естественно, но красиво под медленный марш; затем стоять, ритмично покачиваясь, „словно под напором легкого ветра“»[453].

Хотя обучение только-только началось, Дункан решила, что все дети примут участие в ее первом концерте в Москве – в Большом театре. Это было торжественное представление в честь четвертой годовщины большевистской революции. Подразумевалось, что вход будет бесплатным. Но рабочие, перед которыми и желала танцевать Айседора, остались мерзнуть на заснеженной улице, за полицейским кордоном, а зал наполнили руководители ВКП(б), правительственные чиновники, офицеры Красной армии, профсоюзные лидеры, корреспонденты иностранной прессы и театралы. Прошел слух, что Дункан собирается танцевать под «Славянский марш» Чайковского, в котором использована музыкальная тема из гимна Российской империи «Боже, царя храни». Бескомпромиссные коммунисты возмущались, но Луначарский, уже побывавший на предварительном просмотре спектакля, счел его «сокрушительным» выражением Айседориной солидарности с революционерами и одержанной ими победой.

Программа заканчивалась тем, что

Дункан… энергичными, ритмичными шагами ступала под музыку «Интернационала», словно призывая массы к борьбе, а ее рука с двумя выставленными пальцами дирижировала пением воображаемой толпы. Под заключительные аккорды артистка отбежала в глубину сцены и обнажила левую грудь – как олицетворение кормящей матери, дающей силы народным элементам.

На бис вся публика встала и запела «Интернационал», а Ирма между тем вывела на сцену 150 детей в красных хитонах. Держась за руки, дети стали кружиться вокруг своей наставницы, а сомкнутые руки тянули ввысь[454].

Под конец представления сам Ленин поднялся и прокричал: «Браво, браво, мисс Дункан!» Айви Литвинова, уроженка Британии и жена советского дипломата Максима Литвинова, была изумлена увиденным представлением: «Я никогда даже не думала, что возможна такая человечная, живая связь между артистом и публикой, – написала она Дункан и приложила к письму сделанные ею наброски, изображавшие танцующих детей («чтобы вы увидели, как пробудили мое воображение: теперь оно вовсю работает и не дает мне уснуть»). – Теперь вы по-настоящему подарили московскому пролетариату нечто такое, что принадлежит ему самому». Несмотря на такой восторженный прием, многие люди были по-настоящему «потрясены внешностью [Дункан]» (потому что она оказалась значительно старше и тяжеловеснее того ее образа, который запомнился им в прошлом), и, как позволяют предположить эскизы Литвиновой, возможно, больше всего их тронул вид детей.

Когда школа наконец официально открылась (3 декабря 1921 года), в нее приняли только сорок детей из тех ста пятидесяти, что выступали в Большом театре. Это, конечно, было очень мало: ведь сама Дункан хотела обучать «тысячу мальчиков и девочек из беднейших детей». Но, во всяком случае, некоторое время советское правительство по мере возможностей поддерживало школу – при участии (наверное, неумышленном) США, так как одеяла и значительную часть продовольствия поставляла Американская администрация помощи. Стены завесили синими шторами, чтобы скрыть последствия дурного вкуса бывших хозяев особняка; поверх люстры в главном зале, чтобы рассеять слишком яркий свет, набросили розовый шарф. Девочек и мальчиков поселили в разных комнатах, одели их в слегка различавшиеся хитоны, но в остальном потребностям мальчиков не уделялось достаточного внимания, и со временем они один за другим покидали школу, пока там не остались только девочки. Зато ученицы обожали Дункан, а она – их. Ирма показывала танцы, а Айседора сосредоточивалась на «духовной стороне танца»[455].

Не прошло и года, как советское правительство прекратило материально поддерживать школу Дункан, и ей пришлось самостоятельно добывать средства на ее содержание: набирать дополнительные группы учениц и выступать на сцене – и в одиночку, и вместе с ученицами. Это оказалось палкой о двух концах: хотя раньше Дункан и отвергала идею выступать за деньги, в итоге билеты оптом приобретали профсоюзы и распределяли среди рабочих. Так наконец сбылась мечта Дункан – танцевать перед массами.

На выступлении перед матросами в Петрограде в ходе ее гастролей, призванных собрать средства для школы, аварийную ситуацию на сцене удалось обратить в эффектный номер. После первого танца вдруг погас свет. Из темноты послышались шарканье ног и смех. Кто-то засвистал, кто-то закричал. Наконец, нашли фонарь со свечой и принесли его Дункан, замершей на сцене в тревожном ожидании. Вместо того чтобы продолжить танец, она подняла фонарь высоко над головой и попросила матросов спеть для нее. Просьба была переведена на русский – и встречена молчанием. Но спустя несколько мгновений послышался одинокий голос – «сильный, звонкий, уверенный, он выводил первые слова старой революционной песни, „Варшавянки“». А потом к нему присоединилось еще много голосов: