Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Сталин(изм), патриотизм и вероломство

В «Незавершенной женщине» (1969) Хеллман сообщала, что уехала из Москвы на неделю раньше запланированного, чтобы избежать разговора со Сталиным, который согласился дать ей интервью, о котором она и не просила. После отъезда она все же написала ему теплое письмо – очевидно, в ответ на его записку. Хеллман благодарила Сталина за «поистине удивительные три месяца, проведенные в [его] стране», и добавляла, что трудно подыскать слова, которые передали бы всю глубину ее чувств:

Все мои соотечественники испытывают к Советскому Союзу огромное уважение и восхищение, и теперь я обязательно попытаюсь рассказать им о теплоте, добродушии, юморе и настоящей человеческой ласке, которые я повсюду видела в СССР[637].

Хеллман действительно испытывала теплоту и симпатию по отношению к советскому народу, и, похоже, эти чувства были взаимными – судя по многим письмам, которые она получала от самых разных русских – от актеров, игравших в спектаклях по ее пьесам, и режиссеров (Пудовкина, Эйзенштейна и Александрова) до женщин, с которыми Хеллман познакомилась во время пребывания в СССР. В конце дневника, который она вела во время поездки, упоминается чье-то замечание – о том, что приезд Хеллман в Советский Союз принес больше пользы, чем чей-либо еще визит. Вполне возможно, это ощущение возникло благодаря прямым человеческим контактам, которые ей удалось установить с большим количеством людей[638].

Пусть Хеллман и не встречалась лично со Сталиным и, предположительно, не хотела этой встречи, это все равно не оградило ее от обвинений в сталинизме, преследовавших ее всю оставшуюся жизнь. Более того, эти обвинения и лежали в основе утверждений о ее «лживости». В книге «Незавершенная женщина» Хеллман замечала в связи с Московским театральным фестивалем 1937 года, на который она приезжала: «Я даже не знала, что оказалась там в разгар ужасных чисток». Даже если бы она это знала, вряд ли это что-либо изменило бы: в 1938 году она подписала заявление в поддержку Московских процессов, опубликованное в коммунистическом журнале New Masses. К 1969 году Хеллман явно успела изменить свое отношение к сталинскому террору. Но тогда же она утверждала, будто написала в своем дневнике 1944 года (на страницах, которые я не нашла в русских дневниках, хранящихся в ее архиве), что

следует отдать великую честь тем, кто не побоялся выступить против преступных чисток. Трудно осуждать тех, кто метался в молчаливых сомнениях и отчаянии, но еще труднее поверить в то, что они не понимали происходившего тогда[639].

В глазах критиков Народного фронта худшим проявлением добровольного неведения сталинистов была как раз попытка не замечать происходившего. Однако с началом Второй мировой войны эту моральную «слепоту» порой стали расценивать как признак патриотизма – примеры можно увидеть в «Миссии в Москву» и в сборнике Женевьевы Таггард «Сокол: стихи на советские темы» (1942). В книгу Таггард вошли стихотворения, написанные ею на протяжении двадцати пяти лет, причем многие из них она сочинила во время пребывания в Советском Союзе в 1936–1937 годах, когда общалась с москвичами вроде Маркуши Фишер (которая позднее, как мы уже упоминали, писала об атмосфере страха тех лет). Но, например, в стихотворении Таггард «Дом отдыха на Черном море» (1937) ощущается только надежда. В стихотворении есть отсылка к истории и античным мифом, связанными с этими краями: упоминаются Ясон и Медея, «древние народы» и богатство, добытое благодаря «согнутым спинам рабов». А теперь здесь «то, чего люди на земле не видели еще никогда, новое и прочное, словно скала: богатство по справедливости, начало без конца, советское». Здесь «отдыхает искусный рабочий». Здесь «раздеваются и плавают творцы грядущего великого века»[640]. Другие стихи из того же сборника, прославлявшие героизм военной поры, во многом покоились на основании, заложенном в предшествующие годы. Быть может, Хеллман – и Таггард – действительно не понимали, что идут чистки. А может быть, они просто убеждали себя в том, что все происходящее ведет к лучшему.

Некоторые из критиков Хеллман утверждали, что она изобразила в «Северной звезде» процветающий украинский колхоз и колхозников, оказывающих сопротивление нацистам, по указке советского правительства. Того самого советского правительства, которое уморило украинских крестьян голодом в отместку за то, что тамошние кулаки (десятилетием раньше) ожесточенно противились коллективизации. А когда началась война, многие украинцы в действительности сотрудничали с нацистами, а вовсе не боролись с ними и не защищали советскую власть. Впрочем, у Бурк-Уайт есть фотографии, запечатлевшие как раз украинских колхозников, вооружавшихся против нацистов[641].

Помимо самого фильма, многие высказывания Хеллман намекали на то, что она молчаливо соглашалась с советской линией. В 1945 году журналист Эрик Севарейд попросил ее сказать что-нибудь о Финляндии (нападение на которую широко осуждалось в США). Та ответила: «Ну, я не припомню, чтобы кто-то хотя бы упоминал о финнах. Тем более, там считают, что финны виновны в страшных зверствах. Я считаю, с ними заключили мир на очень щедрых условиях». А потом она перевела разговор на другую тему[642]. Хотя этот ответ мог указывать на то, что Хеллман просто следовала коммунистической «линии», ее пьесы были последовательно антифашистскими – даже в период действия нацистско-советского пакта (когда сами коммунисты, по сути, отказались от прежней антифашистской риторики). Более того, именно по этой причине коммунисты подвергли критике ее пьесу «Стража на Рейне», когда она только вышла.

По-видимому, Бурк-Уайт была лучше осведомлена о сталинских чистках, когда находилась в Москве, но ее они тоже мало тревожили. Возможно, это чувство отстраненности, которое она всегда выказывала, и помогло ей в дальнейшем избежать обвинений в сталинизме. Бурк-Уайт не только лично встречалась со Сталиным – она настойчиво добивалась от советских властей разрешения сфотографировать его. Один сделанный ею фотопортрет Сталина стал впоследствии каноническим символом союза США – СССР, его помещал на своей обложке журнал Life. И в книге «Снимая русскую войну», и по меньшей мере в одной опубликованной статье Бурк-Уайт рассказывала о своих попытках пробиться к вождю и о неожиданной удаче – когда ей удалось дождаться от него намека на улыбку: она опустилась на колени, чтобы снять Сталина снизу, а потом привлекла к работе и его переводчика – попросила подержать фотовспышки. Ей хотелось снять Сталина сидящим или ведущим разговор, но – писала она – «непонятно, что можно сделать, если сам диктатор желает просто стоять посреди ковра». Ее впечатления от самого Сталина в чем-то перекликаются со словами Анны Луизы Стронг, сказанными десятилетием ранее:

Он выглядит очень сильным человеком, неподвижным и невозмутимым, но сквозь эту видимость пробивается отчетливое ощущение, что это человек огромного обаяния, притягивающий к себе как магнит[643].

В «Снимая русскую войну» Бурк-Уайт признает, что «с несогласными, которые еще оставались в последние годы, покончено. Таким образом, никакой организованной оппозиции больше не существует». Она упоминает о том, что принятые «радикальные меры» помогли укрепить Советский Союз, однако «оставили след – посеяли страх. Этот страх заметен даже среди патриотов и людей, верных режиму». У нее проскальзывает мысль, что репрессированные были действительно виноваты – или же, в крайнем случае, что справедливость в итоге брала верх. Здесь весьма показателен рассказ Бурк-Уайт о ее московском секретаре Татьяне. Татьяну – по словам Бурк-Уайт, «добрейшей души человека, каких мало на свете», – арестовали «в начале 1938 года, в пору чисток», но когда это произошло, она не столько испугалась, сколько удивилась. «Я не волновалась, – рассказывала Татьяна. – Я же знала, что не сделала ничего дурного». Татьяна провела два года в Средней Азии, работая в крестьянском хозяйстве при тюрьме, и отсидела полгода в московской тюрьме, но все это время, по ее словам, она «верила, что [ее] освободят». И ее в самом деле выпустили – когда выяснилось, что какой-то вредитель «нарочно доносил на лучших сотрудников, чтобы их посадили», добиваясь замедления работы. «Его ликвидировали, а всех, кого он оболгал, выпустили на свободу», – рассказывала Татьяна. По словам Бурк-Уайт, Татьяна не держала зла на правительство. Ей позволили вернуться на прежнюю работу, выплатили зарплату за все пропущенное время и даже дали новую квартиру – «просторнее старой и окнами на парк» – в качестве компенсации[644]. Если опыт Татьяны и был хоть в чем-то типичным, можно было сделать вывод, что в спешке, когда велась охота на врагов режима, изредка совершались ошибки, но потом эти ошибки – неизбежные издержки при неизбежных мерах – в большинстве своем исправлялись. Безусловно, именно такую картину желало бы преподносить советское правительство.

Впоследствии и Хеллман, и Бурк-Уайт (как и многих других) неотступно преследовали за то, что в военное время они восхваляли в своих работах Советский Союз. Хеллман лишилась работы в Голливуде, попав в «черный список» после «недружественного» выступления в качестве свидетеля перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. Однако она продолжила писать пьесы. Имя Бурк-Уайт звучало в HUAC, но ее так и не вызвали туда давать показания. Досье, собранное на нее в ФБР, было не меньше, чем у Хеллман, и редакции Life приходилось отбиваться от жалоб на то, что они держат у себя «красного» фотографа. И все-таки, как заметил один исследователь, «охота на ведьм не повредила ее профессиональной деятельности и не нанесла ущерба ее репутации: она продолжала считаться одним из великих фотографов». В январе 1951 года Бурк-Уайт представила министру обороны США заявление, в котором утверждала, что никогда не была коммунисткой, никогда сознательно не поддерживала коммунистические организации и «никогда не сочувствовала коммунистической партии или коммунистической идеологии». Хотя Бурк-Уайт и поддерживала многочисленные левые организации, сомнительно, что она сама когда-либо состояла в компартии; Хеллман же точно там состояла, пусть и славилась тем, что далеко не всегда придерживалась партийной линии[645].

В своем заявлении 1951 года Бурк-Уайт утверждала, что в 1941 году они с Колдуэллом поехали в СССР по инициативе высшего руководства империи Люса[646]. В действительности они с Колдуэллом по крайней мере с 1936 года переписывались с советскими культурными деятелями – вначале с Сергеем Динамовым, членом Международного объединения революционных писателей (МОРП), а потом, после того как в 1938 году Динамова репрессировали, с Михаилом Аплетиным, возглавившим МОРП. В апреле 1939 года Колдуэлл в письме Аплетину выражал надежду, что через полгода они с Бурк-Уайт смогут приехать в Советский Союз[647]. Словом, инициатором поездки вовсе не был Люс. Обе женщины лукавили, когда речь заходила об их советском опыте. Но поскольку разные ведомства американского правительства одновременно и поощряли, и осуждали их интерес к СССР, этот недостаток искренности не должен вызывать удивления.