Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Подытоживая, зададимся вопросом: что же важного мы узнаем, рассматривая совокупно случаи Хеллман и Бурк-Уайт в связи с войной и в связи с Советским Союзом? Обеих женщин часто критиковали, ставя под вопрос их намерения, но обе ненавидели нацистов совершенно искренне: Хеллман была еврейкой, а Бурк-Уайт – наполовину еврейкой, хотя с иудаизмом у обеих были довольно сложные отношения[648]. Причина неприязни, которую навлекали на себя обе женщины с самых разных сторон, коренилась в том, что обе они, будучи женщинами, добились большого успеха (пусть и с некоторыми оговорками) в традиционно мужских профессиональных сферах. Но злобу вызывала еще и их связь с Советским Союзом. В условиях военной экономики попытки представить русских в выигрышном свете были необходимы для поддержания заключенного с СССР альянса, который всегда оставался хрупким и никогда не пользовался большой популярностью в США. Но ни Хеллман, ни Бурк-Уайт не оправдывали ни свои поездки в Советский Союз, ни свою работу – изображение военных усилий СССР – просто (или вообще) желанием исполнить патриотический долг. Как независимым женщинам, высоко ценившим свое творчество, свою карьеру и свое право любить тех и так, как они сами желают, и вообще сопротивляться предписанным нормам женственности, и Хеллман, и Бурк-Уайт наверняка очень понравилось советское пренебрежение буржуазными понятиями о гендерных ролях – и особенно то, что женщин в СССР запросто отправляли на фронт. Судя по свидетельскому выступлению Айн Рэнд в HUAC, именно эти факторы отчасти способствовали тому, что некоторых американцев так пугал Советский Союз, тем более что в пору холодной войны традиционные гендерные роли вновь стали считаться очень важными. Поэтому неудивительно, что «миссии в Москву» Хеллман и Бурк-Уайт вызвали в обществе столько жарких споров.

Как ни парадоксально, ни Бурк-Уайт, ни Хеллман не слишком-то интересовались Сталиным или советской идеологией. Обе были очень впечатлены ожесточенным сопротивлением советского народа нацистам, их привлекали и другие стороны жизни в Советском Союзе, и не в последнюю очередь – то, что там высоко оценили их самих. Здесь уместно вспомнить, что Анна Луиза Стронг, напротив, всей душой была предана Сталину, но ее собственную деятельность в СССР так до конца и не оценили. Кроме того, если и Хеллман, и Бурк-Уайт в США сопутствовал коммерческий успех (пусть не всегда очень громкий), то книги Стронг никогда не продавались там очень хорошо, и критики тоже не особенно хвалили их.

У Стронг ближе к концу «Буйной реки» один из мальчишек из старой компании Степана (вместе с ним вступивший в «Красную зарю» и вместе с ним строивший Днепровскую плотину), когда они уже разрушают плотину, а Аня с товарищами поджигают крестьянское хозяйство, чтобы ничего не досталось врагу, вслух задается вопросом: неужели они вернулись к той точке, с которой начинали? И Степан ему отвечает:

Нет, мы туда не вернулись. Мы оказались на двести миллионов жизней впереди. Мы не только построили колхоз «Красная заря» и Днепровскую плотину. Мы создали народ, который сжег колхоз и взорвал плотину – на войне, которую мы ведем, чтобы спасти весь мир.

Хотя «Буйная река» вызвала и ряд положительных откликов, особенно показателен отрицательный отзыв. Бертрам Вольф в рецензии для The New York Times написал, что эта книга интересна прежде всего «как документ, свидетельствующий о психологическом саморазоблачении». По словам Вольфа, Стронг стала

символом целого поколения восторженных паломников – чьи «репортажи» рассказывают не столько о том, что они увидели в Москве, сколько об их готовности поверить во что угодно[649],[650].

Если во время Второй мировой войны во многих заметных областях массовой культуры и можно было восхвалять Советский Союз и особенно новую советскую женщину – например, в фильмах, номинировавшихся на «Оскар», на страницах журнала Life и в романах, получавших хотя бы немного серьезного внимания и признания, – то уже становилось ясно, что американский «роман» с Советской Россией близится к концу. Так, один обозреватель похвалил Маркушу Фишер за то, что в книге «Мои жизни в СССР» (1944) она написала о Большом терроре (ведь «в ту пору было не очень принято, да и считалось бестактным, критиковать внутренние дела Советского Союза»), но одновременно осудил ее за «утопическую слепоту» – то есть за упорную надежду на то, что когда-нибудь Советский Союз еще станет демократической страной.

Союз США – СССР был «браком по расчету». В конце войны сталинский террор, предшествовавший войне и в ослабленном виде продолжавшийся после нее, практически свел на нет или, во всяком случае, сильно обесценил многие реальные советские достижения. Среди прочего, по этой причине померк и образ новой советской женщины, так ярко сиявший и в романах вроде «Буйной реки», и в выставках, организованных NCASF, и на фотографиях, и в книгах и статьях Бурк-Уайт, и в фильмах вроде «Северной звезды» и «Песни о России».