Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

* * *

Естественный, природный мир самодостаточен, он равновесен сам по себе, и никогда не возникает вопроса, отчего он таков, каким мы его наблюдаем. Мы принимаем его соответствие нам, людям, расселившимся по территории земли, как само собой разумеющееся явление. Вместе с тем возникает существенный вопрос о целесообразности, соответствии мира, его внутренней телеологичности именно применительно к нам, людям. Почему, собственно, мы уверены, что мир должен быть благожелателен по отношению к нам, быть «родственным» нашей природе, помогать, в конце концов, людям? Мы же уверовали (да если бы и не уверовали бы, то нам деваться некуда в своих размышлениях, настолько это очевидно) в то, что всякая эволюция, проходившая в этом мире, является внутренне обоснованной, есть нечто закономерное и органичное, ориентированной на наше появление в мире, возникновение человека разумного.

Этот мир для нас прекрасен, но означает ли это, что кто-то, кто создал и мир, и человека, уверен в том, что мы соответствуем друг другу. Но опять-таки представление о красоте действительности связано с каким-то возвышением мысли, духовным усилием, производимым человеком. Ведь, если разбираться в самой реальности, то там для человеческого восприятии обнаруживается немалое количество явлений и предметов безобразных, отвратительных, ужасных именно для человека. Ведь, змея, крокодил, скорпион, паук и всякая другая гадость сами по себе таковы как они есть. Но для нас они отвратительны, опасны, как непереносима грязь, вонь, элементы тлена и разложения. Для нас (в идеале) ужасна смерть любого органического природного явления – от смерти дерева и бабочки до смерти самого человека с процессом гниения и всякого отчуждения от красоты и чего-то возвышенного. Как будто миру не хватает подтверждения того, что он прекрасен и уникален, что его разнообразие живой жизни является чудом, и об этом необходимо свидетельствовать и «обратным образом», указывая нам на другую, неприглядную сторону реальности, связанную со смертью и разложением. Такое представление кажется абсурдным и не имеющим особого смысла, но тогда возникает реальная онтологическая проблема: возникшее человеческое сознание начинает вносить в этот уже созданный и определенный природный мир свои изменения.

Во-первых, оно его изменяет физически – человек занимается одомашниванием скота, распахивает земли, сводит леса, чтобы добывать себе пищу, уничтожает определенную часть природного мира. А во-вторых, и это самое главное – он вносит критерии оценки этого мира, он начинает исправлять его по этим им самым придуманным (идеальным – то есть не связанным с естественной эволюцией) критериям. (Мы спрямляем этот процесс, он занимал десятки тысяч лет, но не сотни и не миллионы, то есть человек эволюционировал и менялся через свое идеальное целеполагание по отношению к миру очень быстро по сравнению с миллионами лет последовательной эволюции живой природы).

Конечно, все меняется, если мы вносим в эту систему некоего высшего судию и творца одновременно – Бога, который все это устраивает по своим правилам и законам. И очень похоже на то, что эволюционное развитие природного – и мира и человека, в том числе, – не могли продуцировать идеальное целеполагание – этого параметра просто не было заложено в программе развития человека. Более изящной является идея, что Богу не хватало собеседника, оценивателя созданного им мира: жажда стороннего мнения заставила Бога отступить от своих правил и дать разум одному из живых существ.

Как правило, идеальное – это ненужное в потребностях человека прямоходящего, кроманьонца. Безусловно, неожиданным и ускоряющим весь этот процесс, является вторжение языка, даже на первоначальной стадии его примитивного оформления. Через звук, междометие, крик, передается дополнительная информация, расширяющая возможности человека. Но между этими феноменами – неосознанным во многом испусканием звуков первобытным человеком и развитой эпистемологической системой древнегреческого языка – даже не пропасть, а бездна. Процесс шел исключительно быстро – понятия длины, тяжести, объема, силы носят столь отвлеченный характер, что непонятен механизм, по какому происходит увязывание таких абстракций и первоначального, сплошь практического, материального опыта человека. Скажем по-другому, ему незачем, этому первобытному человеку, прилаживать к своей жизни данные вышеперечисленные понятия, не говоря уже о таких представлениях, как бесконечность, космос, божество, смерть и т. д.

Даже на этапах раннего развития культуры (а кстати, что это такое в своем прямом понимании?), она не воспринимается как нечто отвлеченное, как «высокое» понятие, а как хорошо сделанное изделие – тэхне. 40 000 скульптур было в Афинах во время расцвета полиса, почти столько же, сколько было свободных граждан. Ваятель – это тоже, что и горшечник. Аристотель в своем трактате «О душе» все чувства человека объясняет строением человеческого тела – «горделивый» имеет расстояние от шеи до пупка больше, чем от пупка до чресел. И дальше подобным образом изъясняется душа человека у великого Стагирита, все можно измерить, объяснить физически. Это не изжитый еще антропоморфизм, но впоследствии он умудрился стать посредством именно что древнегреческой мифологии философией объяснения всего в действительности, и нам с этим приходится мириться.

Собственно, никаких специальных предпосылок к этому не было, но человек единым усилием упорядочил весь видимый и невидимый мир. И в этом мире значительное место заняла мифология, пережившая в дальнейшем трансформацию в различные виды и формы искусства. Хотя и здесь возникают «наивные» вопросы. Ведь, прямой перевод слова мимесис значит подражание действительности, и не только в слове, но прежде всего через него. Суметь воспроизвести реальность близко к оригиналу и было целью того, что было названо искусством в Древней Греции. (Правда, название сочинения Аристотеля «Поэтика» было придумано в средние века первыми истолкователями и переводчиками ее на латынь, и мы не знаем, как она называлась на самом деле, а поиски утраченной 3 части, в которой, по мнению ряда исследователей, был дан ответ на главные тайны искусства, продолжаются до сих пор. Мы помним, что именно этот сюжет стал предметом одного из романов Умберто Эко).

И когда мы продолжаем мучиться аристотелевским определением катарсиса, что это есть «переживание трагического конфликта, сопровождающееся состраданием и ужасом», мы забываем, что под состраданием он, да и все древние греки, понимали со-положение, сочетание себя, конкретного человека, с мифическим героем, не желая подобной судьбы, боясь ее. С ними, древними греками, неизбежно происходил катарсис, когда они наблюдали за перипетиями судьбы царя Эдипа, из чего, впоследствии при посредстве культуры модернизма, получилась целая психоаналитическая психология, о чем не мог предположить и гениальный Аристотель, не говоря уже об Эсхиле.

Древние греки больше думали о пользе, о гражданственности, как ни странно может показаться сейчас, искусства, чем об отвлеченных свойствах красоты или гармонии. Искусство для них – это ремесло. Представления о гармонии, пропорциях, образности появляются позднее, в основном этим занимаются эстетики и философы эпохи эллинизма, когда древнегреческая цивилизация уходит на второй план в региональном и геополитическом смыслах. Наконец, настоящие критерии красоты и гармонии появляются после создания больших объясняющих систем (религий), и особенно здесь потрудилось христианство, причем не только в положительном отношении. (Мы имеем в виду разрушительное воздействие христианской доктрины по отношению ко всему «языческому» искусству, включая древнегреческое, что привело к сознательному уничтожению многочисленных памятников и письменных источников античной эпохи в «темные» средние века, вплоть до наступления Ренессанса).

Что такое умиление, вера, грех, совесть, какое они имеют отношение к пропорциям, гармониям? Христианство добавляет к уже существующим, сложившимся идеальностям и отвлеченностям свои категории, какие резко выбиваются из ряда прежних дефиниций. Они переводят весь регистр когнитивной деятельности человека из сферы антропоморфизма в сферу чистой антропологии. Христианская доктрина в Новом Завете заговорила прежде всего не о Боге, но о человеке. Евангелие это не просто жизнеописание Христа, но проповедь о его учении, обращенного к человеку. Да и сам Бог должен был принять облик человека, чтобы сделать этот переход более убедительным. Он уже не просто Бог, но Человеко-бог, или Богочеловек. Это поразительно: Бог должен был не просто вообразить себя в облике человека и поиграть (в божественном, конечно, смысле) с человеком, как позволяли себе это древнегреческие божества, но пройти весь путь человека – от рождения до смерти, чтобы иметь право говорить о том, что является для человека истинно человеческим. За это заплачено его, Христа, кровью и жизнью.

Переключение, если можно этим слабым словом назвать революционный перелом, какой происходит в сознании раннехристианского человека (то есть в его пока слабых отражающих и интерпретационно-оценочных возможностях), делает, таким образом, главенствующим, основным началом в существовании человека не его материальное жизненное воплощение (жизнь как некая предметность и пластический слепок человека), но его идеальные представления о самом существенном в жизни, и обо всем, что подпадает под это определение – мечты, фантазии, идеалы, вся сфера морали, любовь к себе подобным.

Оказывается, с торжеством христианства – не как религии, но новой сферы духовного существования человека – «спрятанный», незаметный внешне, внутренний человек становится важнее и существеннее человека предметного и материально воплощенного. Именно погруженность в идеальное и дает человеку возможность обрести жизнь вечную, то есть приблизиться к Богу (богам, посчитали бы древние греки), стать ему равным в самом прямом смысле, так как человек начинает оперировать и управлять эфемерными, как бы несуществующими – идеальными проекциями человеческой жизни. Эти проекции приближают человека к тому бытию, какое не выражается в материальном виде, но включает его в космические характеристики бесконечности, бессмертия, торжества духа над плотью.

Сегодняшнее опрокидывание человека в его предметную вещественность, замыкание его в скорлупе индивидуалистичности, не есть повторение пройденного и некая похожесть на то, что было в Древней Греции – вовсе нет. Сегодня – это сознательный отказ от идеальности, а стало быть, и от Бога и от его морали, и от почитания человека равного себя высшему существу в своих намерениях и идеалах (притом, что и самому высшему существу не осталось никакого приличного места в построениях современного, западного, в основном, человека). Все это оказывается у этого человека выброшенным на помойку, а его внутреннее существование, на развитие которого было потрачено столько усилий духа и принесено человеческих жертв, так обеднело, что он сам превращается в тусклое отражение языческого, примитивного избывания жизни, усиленного игрушками сегодняшней цивилизации в плане утончения чувственных наслаждений его плоти.