Корсар

XVI

— Хотите, — предложила маркиза Иорисака, внезапно покраснев под своими румянами, — хотите, чтобы я вам позировала, совсем как настоящая аристократка былых времен? Я это сделаю, чтобы доставить вам удовольствие, и еще потому, что вы обещали мне спрятать этот портрет в тайниках вашей парижской мастерской и никому его не показывать… Да, я вспомнила, что здесь есть кото, и я буду делать вид, что играю на нем, пока вы будете писать. На старинных какемоно жены даймио часто так изображались — за своим кото, потому что кото считался исключительно благородным инструментом…

С прической из гладких широких бандо, в одежде из темно-синего китайского крепа, на котором выделялись гиерати-ческие белые розетки «мои», маркиза Иорисака, в своей парижской гостиной, между роялем и зеркалом в стиле помпадур, казалась ожившей драгоценной архаической статуэткой, какими украшали легендарные императоры свои дворцы из чистого золота, и какие теперь печально стареют в банальных галереях европейских музеев между занавеской из красного репса и тремя оштукатуренными стенами.

Фельз писал молча, с энтузиазмом… Его натурщица приняла позу и сохраняла ее с азиатской неподвижностью. Она сидела на коленях, на черной бархатной подушке; распахнутое спереди платье, разлетаясь, ложилось кругом нее, и высвобожденная из рукава, широкого, как юбка, маленькая ручка, вооруженная крючком из слоновой кости, дотрагивалась до струн кото.

— Вы не устали?.. — спросил Фельз после доброго получаса.

— Нет. Когда-то у нас была привычка вот так на коленях просиживать бесконечно долго…

Он продолжал писать, и его усердие не ослабевало. В эти полчаса на полотне появился прелестный набросок.

— Вы бы должны были играть по-настоящему, а не только делать вид, что играете… Мне нужно, чтобы вы играли… для выражения лица.

Она вся задрожала:

— Я не умею играть на кото…

Но он поглядел на нее:

— Поистине — когда умеют так склонять колени на подушку из Осаки, трудно поверить, чтобы не умели играть на кото…

Она опять покраснела и потупила глаза. Потом, уступая магнетической власти его воли, которой она поддавалась, тихо начала перебирать звучные струны.

Полилась странная мелодия.

Фельз с нахмуренными бровями, с пересохшими губами, с каким-то ожесточением водил кистью по яркому полотну. И под этой волшебной кистью набросок точно оживал.

Теперь кото звучал громче. Осмелевшая рука невольно вызывала из него все с большей страстностью таинственный ритм, так отличающийся от всех ритмов, известных Европе. А склоненное личико постепенно озарялось беспокоящей улыбкой тех созерцательных идолов, которых древняя Япония выделывала из нефрита или слоновой кости.

— Пойте!.. — почти резко приказал художник.

Узкие накрашенные уста послушно запели. Песня была странная: скорее какая-то неясная мелодия, начинавшаяся и кончавшаяся шепотом. Кото продолжал ее заглушенные звуки, подчеркивая иногда более резким аккордом непонятные слова. Несколько минут длилась эта необычная музыка. Потом певица замолкла — и казалось, что она в изнеможении.

Фельз, не поднимая головы, спросил почти шепотом:

— Где вы этому научились?..

Ответ был словно во сне:

— Там… когда я была совсем, совсем маленькая… В старом замке Хоки, где я родилась… Каждым зимним утром, перед зарей, как только служанки открывали «шоджи»[18] и ледяной ветер с гор прогонял мой сон и заставлял меня вскочить с тоненького тюфяка, который мне служил вместо кровати, мне приносили кото для занятий. И я играла до восхода солнца. А потом я выбегала босиком в большой двор — даже когда был снег — и смотрела, как мои братья упражнялись в фехтовании на мечах… и сама упражнялась в фехтовании на алебардах, потому что такое было правило. Длинные бамбуковые лезвия стучали, скрещиваясь… Надо было молча выносить жгучие удары по рукам… и снег, и холод… А после урока прислужницы надевали на меня парадные одежды, и я шла упасть ниц перед моим отцом. Я его всегда находила на женской половине… Потом он брал меня с собой, чтобы я принимала приветствия самураев, оруженосцев и другой челяди… Переливались складки красивых шелковых одежд, лакированные ножны мечей сталкивались с лакированными ножнами кинжалов… О… я желала в сердце моем, чтобы все осталось таким на тысячу веков…

Кисть замерла, и художник закрыл глаза, чтобы лучше слушать.

— И я желала в сердце моем лучше тысячу раз умереть, чем жить чуждой, другой жизнью… Но скорее, чем Фудзияма меняет цвет в сумерках, переменилась вся поверхность земли!.. А я не умерла…

Пальцы опять начали задумчиво перебирать струны кото.

Проснулись тоскливые звуки. Тихий голосок повторял припев песни:

— А я не умерла… не умерла… не умерла… И новая жизнь захватила меня… как сети птицелова захватывают пойманных фазанов. Фазаны, которых поймали в западню и слишком долго держали в тесных клетках, не умеют больше развертывать крыльев — и отвыкают от прежней свободы…

Кото тихо плакал.

— В моей клетке, куда меня заперли искусные и мудрые птицеловы, я тоже боюсь, что забуду былую жизнь… Вот я уже больше не помню тех поучений, что когда-то учила в классических и священных книгах[19]… И порой… порой я даже не хочу вспоминать их…

Кото бросил три звука — точно три вскрика.

— Я больше не хочу… И потом… я не знаю, не знаю… Может быть, я должна их забыть… Теперь меня учат другому. А как сохранить вкус горячего риса на языке, когда во рту сырая рыба?.. Я думаю, что я должна забыть…

— В Хоки моим босым ногам было так холодно от снега на большом дворе, а моим нежным рукам так больно от ударов бамбука… Теперь нет ни снега, ни бамбука, и прислужницы не открывают шоджи, пока меня не разбудит горячее солнце…

Раздался неожиданный взрыв смеха, звенящего, как звон разбитого хрусталя.

— …Конечно, лучше все забыть, все забыть!.. И я забуду, о!..

Кото, нечаянно задетый ногой, зазвучал, как удар гонга.

Маркиза Иорисака не сразу отодвинула ножку. Ее блуждающие глаза смотрели куда-то в пространство, словно не видя ничего. И она оставалась недвижной, как коленопреклоненная статуя. Наконец, она поднесла руки к вискам, как будто от мигрени. И снова засмеялась, на этот раз тихонько:

— Э! — сказала она… — Я, кажется, надоела вам своей глупой болтовней?..

Жан-Франсуа Фельз продолжал писать. Он ничего не ответил.

— Да, — продолжала маркиза Иорисака, — я говорила, сама не слушая своих слов… Женщины иногда бывают очень неразумны.

Она дотронулась до кото.

— А все — это старая-старая музыка мне затуманила голову… Не надо никому об этом говорить — никому, правда?.. Потому что ведь это стыдно — болтать такие глупости…

Фельз продолжал молча писать.

— Вы никому не расскажете, я знаю… Вашему другу — м-сс Гоклей — это не понравилось бы… Я думаю, что она стала бы меня презирать. А она такая очаровательная… Я в восторге от нее… И так хотела бы быть похожей на нее!..

Фельз отступил на два шага — и торжествующе кистью указал на холст. Портрет — еще неоконченный — уже жил, жил своей собственной, мощной жизнью. И глаза портрета — глаза крайней Азии, глубокие, таинственные, темные, — устремляли на маркизу Иорисака, восторгавшуюся американкой, свой взгляд, полный странной иронии.