Корсар

XXX

С вершины той груды обломков и развалин, что оставалась от мостика и рубки, снесенных одним и тем же снарядом, виконт Хирата Такамори в последний раз нагнулся к отверстию, ведущему к центральному посту, и выкрикнул последний приказ — приказ, оканчивавший день и окончательно превращавший сражение в победу:

— Прекратить огонь!

— На главной мачте «Миказы» флаг Того веял и сверкал, подобно сияющей радуге в конце грозы. На небе — среди еще темных туч — открывался голубой просвет в форме летящей крылатой богини…

Оглушительный крик перелетал с корабля на корабль скорее, чем северо-восточный шквал, когда его гонят осенние муссоны: торжествующий крик победившей Японии, крик восторга и торжества древней Азии, навсегда освобожденной от европейского ярма:

— Тейкок банзай!..

— Вечная жизнь империи!..

Хирата Такамори стоя трижды повторил этот крик. Потом, сухим ударом развернув веер, который так все время и оставался у него за рукавом, окинул все кругом — с севера на юг и с востока на запад — взором невыразимой гордости. Час для этого был действительно подходящий и опьянял больше, чем десять тысяч чашек саке… Тридцать три года — с тех пор, как его мать разрешилась им — он, Хирата Такамори, сознательно, бессознательно ли, жил только в ожидании этого часа. Но для того высшего опьянения, которое теперь заставляло его задыхаться и топило его точно в море чистого алкоголя, тридцать три года ожидания не были слишком долгим сроком:

— Тейкок банзай!..

Крик смолкал на минуту и снова усиливался и разрастался. Мимо броненосцев прошло посылочное судно «Тат-сута» — на мостике офицер, стоя с рупором, повторял каждому дневной приказ:

«Великие добродетели императора и невидимое покровительство императорских предков даровали нам полную и решительную победу. Всем, исполнившим свой долг, — поздравление».

В эту самую минуту солнце, разорвав тучи и туман, появилось на западном горизонте, почти касаясь его.

Оно появилось красное, похожее на чудовищный шар цвета огня и крови, который катит Небесный Дракон по лазурным долинам, — подобное ослепительному диску, царящему в центре императорского знамени, — и величаво стало погружаться в море.

Хирата Такамори провожал его взглядом. Оно было как бы эмблемой японской родины, посылавшей свой последний луч, свою последнюю ласку на поле сражения, где только что пролито было столько крови во имя величия этой японской родины… И вдруг аллегория стала еще яснее, еще значительнее: русский корабль — побежденный, разбитый, охваченный пожаром… далеко на западе — умирал в агонии. Внезапно солнце озарило этот разоренный остов, эту тень, готовую исчезнуть, — и набросило на него саван из пурпура и золота… Сломанные мачты, покосившиеся трубы, разбитый, обезображенный корпус — зловеще вырисовались на лучезарном фоне светила. Хирата Такамори узнал этот умирающий корабль. Это было «Бородино», одно из ближайших к «Никко» судов, с которыми шло сражение…

Солнце окончательно погрузилось и исчезло в море. И в то же время исчез и корабль…

Хирата Такамори повернулся, чтобы идти. «Татсута» приблизился к «Никко» и офицер окликнул его:

— Ночью — действовать по усмотрению. Встреча завтра утром в Матсусиме.

— Есть, — ответил Хирата.

— Адмирал желает знать имя офицера, который принял командование после разрушения рубки.

— Это я… виконт Хирата — Хирата шишаку!..

Он не сказал своего имени и только повторил фамилию и титул, чтобы все его предки имели справедливую долю в почести, оказанной их потомку.

Оба судна уже отдалялись друг от друга.

— Виконт Хирата, — крикнул офицер с «Татсуты», — имею удовольствие передать вам особую благодарность адмирала и его намерение отметить вас в своем донесении божественному императору.

Виконт Хирата, не отвечая, склонился до земли. Когда он поднялся, «Татсута» был уже вне досягаемости.

Горнист проходил по палубе. Хирата Такамори позвал его и отдал приказ играть вечернюю зарю.

— Перенести мертвых на ют… со всем почетом.

Ночь быстро надвигалась. Зажгли огни. Хирата Такамори, на время сложив с себя обязанности командира, ушел с мостика и обошел опустошенные проходы «Никко». Электрические провода были попорчены, но удалось установить временную проводку, и почти везде освещение действовало нормально.

В конце своего обхода Хирата Такамори дошел до юта и, сделав два поклона по древнему обычаю, осмотрел убитых…

Их было тридцать девять. Их положили в два ряда, одного около другого, под двойным дулом гигантских орудий-близнецов. Они спали там — их растерзанные тела были собраны и останки зашиты в мешки из серого холста: их спокойные лица улыбались под лунным светом. Два квартирмейстера с фонарями в руках освещали каждого покойника в лицо. Молодой мичман почтительным тоном делал перекличку. Сперва он прошел мимо трех пустых мешков: останки капитана и двух старших офицеров так и не были найдены.

Перед четвертым мешком мичман назвал:

— Капитан Герберт В. Ферган.

Хирата Такамори наклонился. Английский офицер был ранен осколком снаряда ниже подбородка — в горло. Сонные артерии были перерезаны и совершенно разрушен спинной мозг.

— Где он был убит? — спросил Хирата.

— В 12-дюймовой башне.

— Э!.. Умереть везде можно.

Это было единственное надгробное слово над Гербертом Ферганом.

Перед пятым мешком мичман произнес:

— Лейтенант Иорисака Садао.

Хирата Такамори остановился как вкопанный, открыл рот, чтобы что-то сказать — и замолчал.

У мертвого маркиза Иорисака Садао были широко открыты глаза. И казалось, что они еще смотрят… прямо перед собой — прямо через жизнь — смотрят презрительно, гордо, торжествующе…

Быстро, неровными шагами виконт Хирата прошел один за другим оба рада спокойно спавших мертвецов…

Мичман, отдав честь, хотел удалиться. Виконт удержал его, назвав по имени:

— Наримаза, не сделаете ли вы мне честь зайти в мою каюту?..

— Почтительно готов сделать это, — ответил поспешно мичман.

Они спустились вместе. По знаку виконта мичман присел на колени. Циновок не было — современные правила не разрешали их на военных кораблях: они слишком легко воспламенялись. Но Хирата бросил на пол два бархатных четырехугольника.

— Простите мою невежливость, — сказал он, — я позволю себе при вас отдать распоряжения на ночь прежде всего…

— Умоляю вас, — ответил мичман.

Вошли старшины, которым виконт передал приказы. Когда все удалились, Хирата Такамори взял кисточку и начертил на двух страницах своего блокнота несколько сот красиво выведенных знаков.

— Простите мне, — опять сказал он, — но все это было необходимо.

Он вырвал исписанные страницы и протянул их мичману.

— К тому же, это — для вас… если вы удостоите оказать мне милость быть исполнителем моей последней воли.

Пораженный, мичман взглянул на своего начальника.

— Да, — сказал Хирата Такамори. — Я, Наримаза, сейчас покончу с собой. И буду вам крайне обязан, если вы, принадлежащий к очень благородному дому хороших самураев, будете любезны оказать мне помощь при харакири.

Молодой офицер больше не удивлялся и остерегся задать какой-нибудь нескромный вопрос.

— Вы оказываете мне и моим предкам несказанную честь, — просто ответил он. — Я очень счастлив, что могу служить вам.

— Вот мой меч… — сказал Хирата.

Он вынул из лакированных ножен великолепный древний меч, рукоять которого была из кованого железа в форме дубовых листьев. Он обернул клинок в шелковую бумагу и протянул меч мичману Наримазе.

— Я в вашем распоряжении, — почтительно сказал мичман, принимая меч.

Хирата Такамори опустился на колени напротив своего гостя и заговорил по правилам учтивости.

— Наримаза, так как вы удостаиваетесь служить мне секундантом в этой церемонии, то надлежит, чтобы вы узнали ее причину. Сегодня утром, во время беседы, которой почтил меня маркиз Иорисака, мой слабый рассудок побудил меня произнести некоторые слова, неприличие которых я понял сегодня вечером. Я думаю, что предпочтительно будет смыть эти слова кровью.

— Я не буду противоречить вам, если таково ваше мнение.

— Так значит вы будете добры подождать, пока я приготовлю все, что надо?

— Со всем почтением.

Нечто вроде маленькой уборной примыкало к каюте. Виконт Хирата удалился туда, чтобы облечься в установленную обрядом одежду.

Он возвратился.

— Поистине, — сказал он, — я смущен: вы слишком далеко простираете вашу любезность.

— Я только совершаю свой долг, — сказал Наримаза.

Виконт Хирата опять опустился на колени рядом со своим гостем. Теперь он держал в руках кинжал, обернутый, как и меч, в шелковую бумагу.

Он улыбнулся.

— Для меня большая радость, что я могу сегодня умереть по своей доброй воле, — сказал он. — Победа наша так окончательна, что империя может легко обойтись без одного из своих подданных — а тем более без такого бесполезного.

— Я поздравляю вас, — сказал мичман. — Но позвольте мне не согласиться с вашей скромностью. Я, напротив, думаю, что ничем нельзя было бы вознаградить ту потерю, которую понесет империя, если бы вы только не завещали нам безупречного примера — он останется и будет жить среди нас.

— Я весьма обязан вам, — сказал Хирата.

Он отвернулся и очень медленно вытащил лезвие кинжала из ножен.

— Пример маркиза Иорисака гораздо более велик, чем мой.

Он дотронулся пальцем до отточенного лезвия. Бесшумно мичман поднялся с бархатного четырехугольника и, став позади виконта, двумя руками взялся за рукоять меча, обнаженного, как и кинжал…

— Гораздо более велик… — повторил виконт Хирата.

Он сделал чуть заметное движение. Наримаза, склонившийся к нему, больше не видел лезвия кинжала… Живот был распорот по всем правилам искусства… Уже вытекало немного крови.

— Поистине, гораздо более велик… — еще раз повторил виконт Хирата Такамори.

Он говорил все так же ясно, хотя много тише. У него слегка дернулся угол рта — первый признак жестокого, но стоически сдерживаемого страдания.

Отставив назад правую ногу, согнув левую в колене, Наримаза вдруг быстро выпрямился с напряжением всего торса, бедер и обеих рук — отрубленная одним ударом голова виконта Хирата Такамори скатилась на белый пол…

Через секунду меч поднялся: лезвие порозовело от крови.