Корсар

XХIII

Вот уже пять дней как Жан-Франсуа Фельз жил по-японски в японской гостинице в Моги. И ему не нужно было больше времени, чтобы стать самому совсем японцем.

Та деревенская, хотя по-своему очень изящная жизнь, которую он вел в этой старинного образца «йядойе», была для него очаровательной переменой после полной всяких сложностей жизни на американской яхте. С другой стороны, он покинул «Изольду» под влиянием вспышки гнева и негодования, для успокоения которых был как нельзя более полезен пасторальный покой, окружавший его теперь.

Жан-Франсуа Фельз не принадлежал к числу любовников, пришитых к юбке своей возлюбленной. И, прежде всего, он совсем не любил Бетси Гоклей. Он желал ее, он подчинялся ей, он не мог освободиться от своего рабства. И иногда ему нужны были ее поцелуи — как глоток воды жаждущему. Перешагнув за пятьдесят, мужчины, когда им хочется пить, обыкновенно привыкают утолять свою жажду из одного и того же источника… Но в этой чувственной потребности — во всех отношениях похожей на аппетит — не было места для нежности, а только для презрения. Каждый вечер, после долгих прогулок, чайных домиков, легких обедов из риса и сушеной рыбы, изысканной болтовни с окрестными мусме, когда Фельз, за своими спущенными шоджи, укладывался между двумя ф’тонами из стеганного на вате шелка, — он чувствовал, и может быть довольно болезненно, острый укус желания во всем своем вдруг охваченном страстью теле… Но здоровая усталость после целого дня на свежем воздухе, после ходьбы заменяла ему наркотические средства. Воздержание в течение пяти суток еще не очень невыносимо.

Итак, за пять дней Фельз в достаточной мере стал японцем. На шестой он окончательно ояпонился…

Этот шестой день начался с довольно сильной грозы, с порывами урагана, ливнем и раскатами грома. Потом пошел дождь, и задул ветер, так, как они умеют это делать в мае месяце на острове Киу-Сиу, служащем любимым местом свиданий для весенних тайфунов. Сразу стало холодно, и в хибаши пришлось разжечь уголья, так как после вчерашнего горячего солнца казался особенно сырым и холодным влажный воздух. Над заливом стоял серый туман, и лиловые горы Шимабара и Амакуза совсем исчезли из глаз. Горизонт приблизился, низкое небо и потускневшее море слились в одно — разделявшая их линия пропала.

Фельз, глядя на залитые дождем поля и уже мокрые дороги, предвкушал неизбежную скуку долгого одиночества в своей пустой комнате, плохо согреваемой хибаши. Но он забыл об японской учтивости. Три нэ-сан, как только высокородный путешественник вылез из своей ванны-лохани, торжественной процессией проводили его в комнату. И так как высокородный путешественник не выразил желания немедленно сменить на европейский костюм утреннего кимоно, в которое его облекли, три мусме вежливо уселись на корточки на циновках и наперебой начали стараться развлечь его беседой одновременно и шутливой, и изысканной…

С японскими девчурками нетрудно болтать и даже флиртовать: высокородный путешественник довольно посредственно объяснялся по-японски, но его собеседницы соперничали между собой — кто его лучше поймет. Самые большие трудности были преодолены, и разговор шел об отсутствии солнца, о несносном дожде, о холоде, о бурях, об облетевших вишневых деревьях, лишенных своего розового наряда, — со всеми пристойными случаю оттенками сожаления, негодования, беспокойства, страха и грусти.

Фельз слушал, отвечал, соглашался, а главным образом рассматривал довольно близко самую хорошенькую из трех мусме — очень миленькую, хоть и полненькую, куколку, круглые и свежие щечки которой представляли забавный контраст с задумчивыми глазами и скромной улыбкой. Такие глаза, такая улыбка на личике гостиничной горничной в Европе могли бы удивить. Но в Японии часто маленькие работницы и смиренные крестьянки похожи на переодетых принцесс…

— Конечно, — размышлял Фельз, — когда маркиза Иорисака играла на кото, у нее были другие глаза… Но маркиза Иорисака редко играла на кото.

Он закрыл глаза. Потом, стряхнув с себя воспоминания, принялся решительно ухаживать за мусме: расспрашивал об ее имени, возрасте, обращая к ней все известные ему японские комплименты. Заметив это, две другие нэ-сан под искусными предлогами поспешили скромно стушеваться. Ибо на Дальнем Востоке, как и на Дальнем Западе, служанка гостиницы по профессии обязана оказывать много таинственных услуг высокородному путешественнику, удостоившему отметить ее среди товарок…

Оставшись наедине с О-Сетсу-Сан — она называлась О-Сетсу-Сан (весьма целомудренная девица), Фельз, боясь показаться невежливым, должен был воспользоваться случаем и прибегнуть к обычной манере обращения…

Как подобает благовоспитанной молодой особе, О-Сет-су-Сан сопротивлялась ровно столько времени, сколько полагалось: не слишком мало, не слишком много. И приключение закончилось, как кончаются тысячи приключений, декорацией которым служит запертая на ключ комната, а актерами — мужчина и женщина, искренно намеренные избавить друг друга от всякого лишнего неудовольствия и унижения…

Полулежа на циновках, Фельз, облокотившись о пол локтем, молча разглядывал свою минутную любовницу, молчаливо, как и он, стоявшую перед ним.

Она, даже отдаваясь, сохраняла редкий такт и умеренность. А приводя себя в порядок, она приняла очаровательную позу, полную истинной стыдливости и милой простоты.

— Она называется О-Сетсу-Сан… — думал Фельз. — И, в сущности, она просто маленькая проститутка. Но мне кажется, что японки всех классов — не исключая и этого — заслуживают названия «О-Сетсу-Сан».

Он продолжал разглядывать ее, безмолвный и неподвижный. Она призадумалась — желая угодить ему: чего он хотел? Надо ли ей смеяться или оставаться серьезной?.. Она решилась на полузадорную, полунежную гримаску и на робкую ласку протянутых к нему маленьких ручек…

Теперь они разговаривали. Осмелев, она возобновила прерванную болтовню; она предлагала ему один за другим те неизменные вопросы, которые задают своим любовникам, приехавшим из-за морей, все желтенькие, смуглые или черные девушки, которые — все равно где на земном шаре — отдают приезжим улыбку своих уст и объятия своих обнаженных рук.

— Откуда вы родом?.. Как называется ваша родина?.. Отчего вы покинули ваш далекий дом?.. Женщины, которых вы любили там, наверно, гораздо красивее и умнее, чем я…

Фельз в свою очередь расспрашивал ее. Где она родилась? Кто были ее родители? Было ли у нее много любовников? Много друзей? Много подруг? Была ли она счастлива? На каждый вопрос она отвечала сперва поклоном, потом длинной фразой, цветистой и большей частью уклончивой. А иногда замолкала после первого слова и смеялась, покачивая головкой, как бы говоря, что все это неважно и что радости и горести простой нэ-сан не стоят того, чтобы заниматься ими.

— Распахнутая одежда — замкнутая душа! — промолвил Фельз. — Вот бы что перевернуло мораль наших порядочных женщин, всегда готовых открывать свои самые интимные отношения. В Европе стыдливость служит только для внешнего употребления, тогда как здесь…

Он улыбнулся, припомнив цитату из Че-Кинга[28], которую приводил Чеу Пе-и: «На свою одежду из вышитого шелка она надевает простую тунику».

— Да!.. Такова была старинная китайская мода. Эти нэ-сан еще следуют ей. В других местах шелк носят сверху.

Но все же самые замкнутые души иногда приоткрываются — когда случайно нажмут на их потайную пружинку. Фельз в течение беседы вдруг упомянул город Осаку, где шесть недель тому назад стояла «Изольда». И умненькая и осмотрительная маленькая девочка забылась до того, что вся вздрогнула:

— Э?.. Осака?..

Фельз вопросительно поглядел на нее.

Она объяснила, несколько сконфуженная:

— Я была в школе в Осаке…

Потом, помолчав, прибавила:

— Когда моя мать меня продала, я очень горевала.

Ее личико незаметно изменилось. Печаль затуманила узкие глаза, косая морщинка легла от уголка рта к крылышкам ноздрей. Но в ту же минуту удивительным усилием воли она прогнала скорбную гримаску, ее твердо и решительно заменила улыбка.

Фельз взял ее детскую, еще хорошенькую руку и не без почтения поцеловал.

— Видел я, — думал он про себя, — древние китайские лаки, работа над которыми стоила художнику десять лет жизни. И я восхищался этими лаками. Но вот эта улыбка на личике маленькой служанки — сколько прячется за ней веков цивилизации древнего народа.

Чеу Пе-и — чуть не сказал он вслух, — вероятно, думает, что эту цивилизацию необходимо спасти — любой ценой…

Конверт был продолговатый, очень узкий и запечатанный воском. Фельз, сломав печать, вынул листок шелковистой бумаги, сложенный в десять или двенадцать раз» Он разворачивался, как папирус, и письмо, продиктованное по-французски, было не столько написано, сколько нарисовано китайской тушью и кисточкой, рукой, очевидно, более привычной выводить знаки Конфуция, чем западный алфавит. Таким образом, развернутый во всю длину свиток этого странного послания походил на коленкоровые полоски, на которых у нас печатают под ярко раскрашенной картинкой какие-нибудь народные песенки, куплеты и припев.

Фельз прочел:

«Письмо невежественного Чеу Пе-и к Фенн-Та-Дженну, великому ученому, высокому сановнику знаменитой Академии государства Фу-Ланг-Сэ.

Ваш младший брат, Чеу, кланяется вам до земли. Он с десятью тысячами почтений осведомляется о вашем здоровье и берет на себя крайнюю смелость — отправить вам это письмо.

Ученик Тсенг-Си, отвечая Тзы[29], выразил пожелание: «В конце весны, когда наряды лета будут уже вытканы и сшиты, хотел бы я с моими мечтами отправиться омыть руки и ноги в теплых струях реки И, вдохнуть свежего воздуха под деревьями У-ию, спеть там стихи и вернуться — вот чего хотел бы я.» И Тзы ответил со вздохом: «Понимаю чувства Тиена».[30]

В этот год Ша[31], в третий месяц весны[32], мой старший брат, Фенн-Та-Дженн, исполнив обряды, отправился с мечтами своими омыть руки и ноги в теплых струях, вдохнуть свежего воздуха под деревьями и спеть стихи. Теперь надлежит ему вернуться, чтобы последовать осторожному слову ученика Тсенг-Си.

Не следует в первый месяц лета соблюдать правила, приличествующие третьему месяцу весны.

И полезно перечитать поучение, написанное в Ли-Ки: «В первый месяц лета не отправляют на войну великое множество людей: тогда владычествует Иен-Ти — император Огня».

Подумайте об этом, подумайте направо и подумайте налево. В презренном домишке, дверь которого освещается тремя фиолетовыми фонарями, появились послы, принесшие вести с моря. И ожидаются еще послы.

Я много бы вам еще мог сказать[33], но решаюсь окончить это письмо, не выразив всех моих чувств. И совсем маленький ожидает с нетерпением вашего приезда».

Шоджи были открыты, и ветер свободно проникал в комнату. Залив казался бурным и мрачным. С силою разбивались пенившиеся волны. Фельз в раздумье два раза перечитал письмо.

— Скверная погода, — подумал он. — Это хвост тайфуна… Что бы там ни говорил календарь Чеу Пе-и, до лета еще далеко: у нас всего 28 мая.