Корсар

X

В темной каюте дверь была заперта, иллюминатор задраен — было невыносимо жарко. Тома, который не спал, обливаясь потом и почти задыхаясь, соскочил, наконец, со своей койки и бесшумно прошел в кают-компанию, а затем по капитанскому трапу на полуют. Он был полураздет. Ночной бриз заиграл в его распахнутой боевой рубахе, в парусиновых штанах, свободно свисавших с его голых ног. Он перешел с правого на левый борт, затем подошел к гакаборту и облокотился в самом дальнем конце с наветренной стороны, лицом к морю. Небо сверкало звездами, и море, светящееся в глубине, как часто случается под тропиками, казалось, заключало в своих недрах мириады странных факелов, бирюзовое свечение которых — слишком отдаленное — колебалось, потухая и снова зажигаясь ежесекундно, по воле волн. Ночь была прекрасна, прозрачна, как алмаз.

— Черт возьми! — проворчал Тома, говоря сам с собой, — не дурак ли я, что сплю закупоренный в этой адской каюте, когда здесь такая благодать…

Он дышал полной грудью, и морской воздух, весь пронизанный солеными брызгами и полный также ароматов близкого берега, восхитительно обвевал ему виски, шею, грудь. Освеженный, он оставался тут, смотря на горизонт…

Королевские фрегаты стояли на якоре не больше, чем в одной миле. Но на них ничего нельзя было разглядеть, ни корпуса, ни рангоута. Одни только желтые и колеблющиеся штаговые огни мерцали. Да и то их можно было спутать с чуть померкшими звездами, утопавшими в мягком тумане, стлавшемся над самой водой. Тома, смотря и не видя, сначала их вовсе не заметил. И даже, когда пробило полночь, и адмиральская рында ударила восемь раз, а за ней последовали и остальные четыре, Тома, услышав этот слабый и хрупкий перезвон, подумал лишь о колокольнях родной Бретани, часто не настолько богатых, чтобы иметь большие колокола с хорошим, торжественным звоном.

Однако же мысли эти недолго длились, так как сигнальщики у шлюпбалок и трапов стали кликать смену вахты, как положено по уставу на судах его величества. Повторяясь, долгий этот крик полетел от фрегата к фрегату, разносясь по морю. Тут уж Тома ничего не оставалось делать, как только вспомнить стоявшую здесь эскадру, эту эскадру, которую он столько раз уже посылал ко всем чертям. И он нетерпеливо щелкнул языком.

— Стало быть, без устали и без конца эти пять проклятых посудин будут мне мозолить глаза и жужжать в уши, и днем, и ночью!..

Пожав плечами, он отодвинулся от фальшборта и круто повернулся, не желая больше видеть упомянутые штаговые огни, им теперь запримеченные, оскорблявшие его зрение. Он отошел, ворча и сердито ругаясь, и пересек ют, шагая без разбора. Но при этом он споткнулся о решетчатый люк кают-компании. И сразу оборвал свои проклятья, боясь быть услышанным; так как кормовые каюты приходились почти непосредственно под этим самым люком. А из этих кают, которых было всего четыре и которые все четыре выходили в кают-компанию, Хуана занимала самую просторную, тогда как остальные три занимали: одну — Тома, другую — Луи Геноле и последнюю — невольницы-мулатки, так как Хуана требовала, чтобы они всегда были у нее под рукой, по соседству, дабы являться по малейшему зову.

Споткнувшись, стало быть, о помянутый люк, Тома инстинктивно приостановился и машинально нагнулся, чтобы взглянуть в зияющее отверстие люка. В нем, понятно, ни зги не было видно. Но в нос ему ударило спертым воздухом; и он резко выпрямился. К тяжелым запахам, исходившим от сонного корабля, примешивался нервирующий аромат, — аромат Хуаны, который Тома различил бы среди тысячи других. И Тома, порывисто отскочив, отошел от люка, обошел кругом и снова оперся о фальшборт, на сей раз с подветренной стороны, лицом к берегу.

Там все огни были потушены. Берег не вырисовывался на потемневшем горизонте. Море было спокойнее и казалось не таким светозарным. Неподалеку от «Горностая» еле виден был очень маленький, неподвижный ялик, хотя он довольно сильно покачивался, стоя, очевидно, на дреке и раскачиваясь на слишком коротком дректове. Тома, если бы напряг глаза, — а они у него были ясные и зоркие, — конечно, удивился бы, не заметив в этом ялике ни рыбака, ни гребца, словом никого, — так что это имело вид весьма таинственной шлюпки, покинутой, этак, больше чем в миле от берега…

Но Тома не глядел ни на землю, ни на небо, ни тем более на какие-то шлюпки на воде. Тома, так низко опустив глаза, что они ничего не могли видеть, кроме отвесного борта фрегата, омываемого волнами, Тома снова забылся в раздумье, бормоча сквозь зубы беспорядочные слова. Только вблизи можно было бы что-нибудь расслышать. Только раз уста его разомкнулись, произнося несколько громче:

— Шесть, семь, восемь… восемь ночей…

По-видимому, он считал, с каких пор Хуана вздумала спать одна в своей каюте, запираясь на замок, несмотря на его мольбы и угрозы. Это случалось и раньше. Однако же никогда еще Тома не чувствовал столько глухого гнева, столько подлинных страданий, — страданий сердечных и телесных, — тяготы и скорби отверженных…

Ибо таков грозный божественный суд, что часто ниспосылает он на эту землю тем, кого он отринет в судный день — ужасное предвкушение грядущих мук.

— Восемь ночей… — повторил Тома, по-прежнему склонившись над темной водой.

Обеими руками он ухватился за локти. Он так яростно стискивал пальцы, что ногти его, разодрав кожу, врезались в мышцы. Выступили капельки крови.

Но вдруг стиснутые пальцы разжались, и раскрывшийся рот перестал издавать звуки. Тома, ухватившись обеими руками за доски планширя и всей своей тяжестью свесившись вниз, хотел, казалось, броситься в море. Он не упал, согнулся только дугой, чтобы получше рассмотреть, поближе и не так искоса, внешнюю обшивку судна.

Как раз под ним, отвесно под его головой, приходился порт, — порт одной из четырех кормовых кают, — порт задней каюты по правому борту, каюты Хуаны. Порт же этот задраен был лишь наполовину — верхний ставень был опущен, а нижний откинут. Тома теперь различал при свете звезд багряную окраску этого откинутого ставня. Впрочем, никакого подозрительного света в каюте не виднелось. Но в ней послышался слабый звук — звук, не похожий на дыхание спящей, не похожий ни на один из тех дозволенных звуков, какие могут исходить из каюты одинокой женщины, независимо от того, спит она или бодрствует… Тома, уцепившись ногами и подколенками за две переборки в фальшборте, перегнулся еще больше. И когда подозрительный звук повторился, ноги его, колени и все свесившееся тело охватила такая дрожь, что и сам фальшборт затрясся и затрещал, — но этот треск заглушила непрерывная жалоба такелажа, колеблемого бризом…

Ибо Тома услыхал не что иное, как звук поцелуя. Поцелуя, и еще поцелуя…