Жизнь Ленро Авельца

9. Интермедия

Пять лет работы в Особом комитете плохо сказались на моём здоровье.

В наши добрые времена, если у вас есть мозги и деньги (а я не обделён ни тем ни другим), вы можете жить так долго, как захотите.

Датчик здоровья мне вживили в пятнадцать лет, на здоровье я не жаловался, хотя и заставлял медчасть прививать меня от всякой экзотики перед каждым турне в Африку или Азию. Но к тому моменту, как я помирил оппозицию Шанхая с властью, а Уэллс впервые вошёл в конфронтацию с Мирхоффом, эта лихорадочная жизнь привела меня на грань нервного срыва.

Если я не собираюсь пересаживать сердце, почки и печень в ближайшие десять лет, сказал мне врач, то нужно сбавить обороты. Я глотал успокоительные и антидепрессанты – Уэллс настоял, чтобы я взял отпуск.

На пару недель я уехал к себе во Францию, где, выключив телефоны и Сеть, принялся перечитывать Флобера, Аристотеля, Платона, Гобино и Маркса. Странный набор, скажете вы: Гобино и Маркса я никогда не любил, к Платону относился настороженно, а вот «Политику» и «Афинскую политию» давно хотел освежить в памяти.

К выпуску из Аббертона я думал, что знаю о мире всё. Не могу сказать, что я разуверился в передаче опыта и превратился в позитивиста, но теперь, поездив с Уэллсом и рассмотрев его в деталях, я пришёл к ряду новых умозаключений.

Гегель заблуждался. Всё действительное неразумно. Ни моральный абсолютизм деонтологии, ни этика утилитаризма в реальном мире не работают: нигде человек не счастлив, нигде общество не справедливо, никто не получает воздаяния, а наши поступки диктует даже не выгода, а извращённые алогичные побуждения. В Академии нам преподавали нейрофизиологию принятия решений, мы долго разбирались в том, как функционирует мозг; но, подводя итог странствий с Уэллсом, я мог резюмировать: мозг работает плохо.

Экономический детерминизм Маркса проваливается; рынок Смита схлопывается, превращаясь в змеиный клубок, а человек разумный ведом не разумом, а архаичными инстинктами – и сопротивляться им бессилен; расизм Гобино неверен, все расы плохи одинаково, а между здравой евгеникой и нами – тысячи барьеров, что Организация возводила и возводит на пути генной инженерии; «человек – животное общественное», и грамотно выстроенное гражданское общество политии способно скрыть его уродства, но первое потрясение – и правовые институты деградируют, а милые фермеры превращаются в куклуксклановцев.

Может, действительно депрессия? Работа в ОКО исказила моё мышление? Я больше не верил в лучшее в людях, и никаким Аристотелям и Расселам меня было не переубедить. В унынии я взялся за Флобера, и злоключения Бовари чуть-чуть подняли мне настроение.

Ещё я успел пройтись по верхам последней философской моды – мой однокурсник Энсон Карт, оказывается, превратился в публичного интеллектуала и даже пару лет возглавлял экспертный совет Евросоюза по образованию. Он написал две книги, еженедельно выступал в Сети и зарабатывал популярность самыми низкими способами: Сеть пестрила хроникой его любовных похождений, и каждая его фотография с блондинкой или брюнеткой увеличивала продажи его депрессивных, полных зловещих пророчеств книг.

На случай, если вы не читали Карта, я не буду лишать вас удовольствия и пересказывать его книги. Вспомню только названия: первая – «Почему это конец», вторая – «Вы уже мертвы». Жизнеутверждающе, правда? Не поленитесь, скачайте их в Сети и насладитесь тем, как Энсон катком проходится по вашему образу жизни. В его филиппиках нашлось место и мне: свой пламенеющий взор он обратил на резолюцию 418/7.

«Сколько разговоров, сколько споров, сколько времени убито на пресловутую “систему сдержек и противовесов”, сколько нам клялись, что контроль над так называемой Армией Земли будет коллективный и прозрачный! И для чего? Чтобы отдать право ей руководить – ОКО, полузасекреченной, закрытой спецслужбе, подчинённой напрямую генсеку!» – ругался он.

Энсон, безусловно, презирал национализм и не доверял старым государствам, но по какой-то причине, мне до конца не ясной, ещё больше он ненавидел Организацию. Он относился к миру как неоромантик: не видел разницы между нечистоплотной властью в одной стране или во всём мире, любая «вертикаль» вызывала у него отвращение. Он считал, что патернализм – подлинный враг человечества, и бездоказательно верил, что только свободные люди, лишённые «отцов», создадут здоровое общество.

Организация олицетворяла для него все грехи мира: покровительство, узурпацию, ограничение прав и свобод, враньё, коррупцию, лицемерие и безразличие. Те же грехи отягощали и старые государства, но от них хотя бы можно сбежать через границу и выбрать меньшее из зол – не Гитлера, а Сталина; не Сталина, а Гарри Трумэна. А от Организации уже не сбежишь, резюмировал он, и ответом на всемирную монополию может быть только всемирное же восстание.

В таком взгляде на мир, в отрицании общества потребления и достатка во имя призрачных фантомов, я вижу неисправимое ребячество. Естественные эксперименты доказывают, что в безвластии зарождается не либертарианская утопия, а бандитская анархия; но кто я такой, чтобы спорить с великим Энсоном Картом, пять лет подряд входившим в десятку самых влиятельных мыслителей мира?..

Он прислал мне обе свои книги с автографами. Периодически он звонил и предлагал увидеться, но времени не было, да и желания видеть его я не испытывал. Аббертон остался в прошлом, а меня занимало будущее. Я размышлял о нём, вращая в бокале сухое вино с нашего виноградника и любуясь солнцем, садящимся в Средиземное море. На этом берегу ярмарка тщеславия, на том – нищета, болезни и гражданские войны; и единственный шанс обрести нормальную жизнь – раздобыть билет на корабль, идущий на север.

Мы получаем мир, который заслуживаем, или вы не согласны? Попробуйте с этим поспорить.

И если пришло время что-то менять, то изменением должен стать я.

На работе в ОКО я приобрёл редкий опыт. Я любил и уважал Уэллса, но не мог всю жизнь носить за ним портфель и нашёптывать из-за плеча. Я хотел собственный голос.

Когда истекли две недели отпуска, я встретился с Уэллсом в Нью-Йорке и попросил походатайствовать за меня перед Мирхоффом. Уэллс меня поддержал: ему как раз нужен был человек в представительстве Организации в Восточной Европе, и моя кандидатура легко получила бы одобрение генсека. И всё же скажу, что он просто хотел мне помочь.

Не прошло и месяца, как Керро Торре вызвал меня и сообщил, что принято решение отправить меня в Москву.