Жизнь Ленро Авельца

23. Апатия

Я закрыл дверь, щёлкнул замком, и меня обожгла вспышка света; сполоснул руки и лицо, хотел открыть кран, но здесь была сенсорная панель, так что пришлось забраться в душ и включить воду там, и я чуть не промок.

Теперь, когда журчание горячей воды перебивало шум двигателей и я остался без насущного дела, я сел на крышку унитаза и закрыл лицо руками. Как сейчас помню, ладони у меня были потные, пот пропитал рубашку, во рту пересохло, в нос бил навязчивый запах мыла, а из душевой пошёл пар, и мне становилось всё жарче и жарче, и часы на руке отсчитывали минуту за минутой, а я, сгорбившись до боли в спине, всё никак не мог прийти в себя.

Я был в ступоре. Я не знал, что делать, в самом буквальном смысле. Я не мог подняться, у меня не было сил даже пошевелить пальцами или сменить позу. Я понимал, что прошло уже слишком много времени и пора возвращаться, но не мог заставить себя сделать хотя бы малейшее движение. Перед глазами искрился фейерверк, голова кружилась, и я чувствовал себя невообразимо маленьким – словно видел со стороны, сколь мала моя фигурка в чреве этого маленького самолёта, плывущего в ночи над малым, в сущности, Тихим океаном, дышавшим волнами на поверхности вовсе не большой планеты, по эллиптической орбите облетавшей весьма себе среднее светило – Солнце, которое вращается вокруг центра Галактики, на непреодолимом расстоянии от других пухлых и раздутых светил, отделённых от нас сотнями и тысячами световых лет, полных враждебной пустоты.

Уэллс, Уэллс, – думал я, слушая, как течёт вода, и тщетно пытаясь привести себя в порядок, – генерал Уэллс, мой друг, благодетель и попечитель, человек, заменивший отца, отец моей возлюбленной, отец Ады, отец моей Ады, Уинстон Уэллс, генерал Уинстон Уэллс, герой войны, великий человек, кумир, вперёдсмотрящий, глыба, воплощение мужества, алмаз среди угля людского, что же мне делать, куда бежать, где скрыться от тебя и честных глаз твоих, готовых сжечь, спалить, сгореть и возродиться?..

Я знаю, знаю, – гасил я дрожь в коленях, и онемение в ступнях, и судорогу в левой ноге, – в отличие от твоих прихлебателей, которые глядят тебе в рот и внимают каждому слову, в отличие от них я знаю, что стоит за тобой и что движет тобой, я один понимаю – даже не потому, что ты доверился мне, а потому, что от природы я на удивление сообразителен, – один понимаю, к чему ты ведёшь и чего хочешь добиться, и один вижу, как наяву, что ты сделаешь с ними, когда победишь…

Никто из них, столь уверенно державшихся и наивно считавших, что поймали удачу за хвост, даже близко не представлял, что это за человек – генерал Уэллс и чем обернётся для планеты его победа и его режим.

Он сказал: «Я иду на войну и либо одержу победу, либо умру», – и из уст такого человека, как Уэллс, эти слова значили ровно то, что было сказано. Он долго думал и принял серьёзное решение – и теперь не отступит, а всё вставшее у него на пути смахнёт, разобьёт, прострелит, прогрызёт, пробьёт головой, сметёт, растопчет, умертвит. Его ничто не остановит: он либо погибнет, либо победит. Если бы у меня спросили, стоит ли ставить на Уэллса или на Мирхоффа – даже не на Мирхоффа, а на любого, пусть самого сильного и волевого политика, преподобного Джонса, да упокоит радиация атомы его, – я бы не колебался. Все свои сбережения, всю свою жизнь, прошлую и будущую, я бы поставил на него – в этом смысле все его приспешники, самодовольные лица которых я только что наблюдал, сделали верную ставку.

Но они, как свойственно людям больших амбиций, но средних способностей, смотрели не дальше собственного носа; хотя я допускаю, что некоторые примкнули к Уэллсу из идейных соображений. Лидия Гиббс, например, – опытный военный администратор, боевой командир. Конечно, её разозлила участь агентов, брошенных в Исламском Государстве. То же самое скажу о Максе Тинкере, хоть и не припомню, чтобы он угрожал уйти, и на сделки он соглашался. Но вот Паскаль Докери – ловкач, рассчитывавший с помощью переворота Уэллса сорвать куш, – явно не понимал, на что подписывается. Думал, наверное, что играет в команде Уэллса, – но, я уверен, не был даже близок к пониманию, что у Уэллса вообще никогда не было и не могло быть команды.

Я был с ним достаточно давно, я знаю, что говорю.

Уэллс мог быть вашим другом или врагом, даже близким другом, почти членом семьи – каким он был для меня. Важно другое – он делил мир на своих и чужих, даже когда не показывал этого, даже когда был вынужден играть в команде «чужих» (что делал, по его признанию, всю сознательную жизнь). И вот теперь он решился: сбросить «чужих» и собрать «своих» для последней битвы со злом.

Так вот, ни Паскалю Докери, ни Люцию Грейму, ни даже Максу Тинкеру не было места в команде «своих» Уэллса. Он бы использовал их – и выбросил на свалку.

Из всех этих авантюристов, пожалуй, только Лидия Гиббс отдалённо понимала Уэллса. Остальные, пойдя на союз с Уэллсом, подписали себе смертный приговор. Понимали ли они, что главной целью Уэллса в этой военной кампании было очистить Организацию от таких, как они?.. И если ответ – да, если понимали и именно потому шли за Уэллсом, то всё становилось в сто раз сложнее и в тысячу раз хуже.

Потому что это означало, что ход мыслей Уэллса находит отклик в их сердцах. Это значило, что внутри самой Организации уже назрела тенденция к революции, к радикальному перевороту, к смене строя. И эта перспектива была куда более пугающей, чем могучая и страшная, но всё же одинокая фигура Уэллса. Ведь если они осознают, что делают, – лихорадило меня, – то Уэллс лишь проводник, и если у него не выйдет, за ним придут другие, и всё, против чего я боролся в России и на Ближнем Востоке, в Пакистане и в Америке, даже то, против чего Мирхофф послал ракеты в Шанхай, – восторжествует в Ньюарке, призванном быть надёжной защитой, призванном уберегать человечество не от катастроф или эпидемий, но от него самого.

Так подожди, Ленро Авельц, – вдруг услышал я, и это был не голос Уэллса, это был мой собственный голос, – но разве не этого хочет Уэллс – спасти человечество, взять его под руки, отвернуть от обрыва и указать правильный путь в потёмках, когда оно само, слепое и немощное, не может его углядеть?.. И разве не этого зова ты ждал всю жизнь, разве не о нём мечтал с ранней юности, когда впервые обсуждал с отцом мироустройство, когда впервые с Энсоном за партами в Аббертоне спорил, как всё преобразить?..

Всю свою жизнь, все свои тридцать семь лет ты шёл между Сциллой и Харибдой, между уставом Организации и общественным мнением, между мнением Мирхоффа и причудами Торре, между неграмотными избирателями и деньгами эгоистичных корпораций. И вот тебе шанс: перестать терять драгоценные дни – жизнь коротка, но пока мы живы, всё возможно.

Занять пост, которого ты достоин. Забыть про глупость общества или тупость глобальных чинуш. Скажешь – и запретим религии; какого чёрта они сбивают с пути добропорядочных граждан? Скажешь – и разбомбим Исламское Государство. Скажешь – отправим спецназ в Вашингтон, ворвёмся в Белый дом, Бальдира Санита – под трибунал, и пусть Америка вздохнёт спокойно…

Ты знаешь, как сберечь человечество, – слушал я себя, задыхаясь от горячей влаги, переползавшей через край душевой кабинки, от которой уже запотело зеркало. – Ты знаешь лучше, чем Торре или Мирхофф, любой из них, и всегда знал. Это твоё место. Это написано у тебя на роду: генерал Уэллс – в кабинете на двадцать седьмом этаже «Иглы», а ты, его первый зам, двумя этажами ниже.

И Энсон, и Ева бы одобрили, и согласились, и обрадовались, и пошли бы с тобой. С волей и мужеством Уэллса, с его хваткой и твоим интеллектом – что вам противопоставят? Опять обманы да интриги? Ну пусть пять лет войны, десять, пятнадцать, двадцать лет тяжёлой войны с несогласными, войны метафорической или войны реальной, но что в итоге? Новый мир!

Хороший, очень хороший мир – где свернём шею вездесущим ТНК, очистим Организацию, страны в очередь выстроятся к нам – и разрешим их споры, мудро и честно, как умеем только мы. Люди перестанут жить в страхе перед завтрашним днём и станут умнее, воспитанные на программах, которые мы для них составим; и отомрут государства, и отпадёт нужда в насилии, и пережитки каменного века – патриотизм и религия – сгинут сами по себе; и новое разумное гуманное человечество покорит глубины океанов, встанет в полный рост и улетит в далёкий космос…

И даже если не получится, даже если попытаемся и проиграем – мы проиграем не напрасно: наша попытка вдохновит мечтателей, и в конечном итоге именем Уэллса назовут плывущий к Проксиме Центавра корабль с колонистами, а твоим – может, первую научную станцию на пригодной для заселения экзопланете.

«Международная станция “Ленро Авельц”» – классно звучит, правда? Отцу бы понравилось… я вертел перстень, подаренный им, и вспоминал о нём, пока фантазия рисовала мне эти картины.

И всё же кое-что в манере художника меня смущало и не давало подняться, выключить воду и вернуться в конференц-зал. Одна деталь не давала мне покоя, и я интуитивно ощущал её, но не мог пока зафиксировать…

Конечно, мне не нравится ветхозаветный Иегова, садист и параноик, и я бы многое отдал, чтобы церкви исчезли. На месте Мирхоффа я давно бы принёс мир на Ближний Восток, я бы не допустил шанхайской катастрофы, не отдал США Саниту. Но не потому я противостоял религии, вовсе не из-за непримиримых (впрочем, присутствовавших) идейных разногласий я бодался с русскими неоортодоксами, с Ватиканом, с христианами Санита, насмерть стоял против исламистов и пытался вразумить последователей Бога-Машины.

Я сражался и был уверен, что прав, как остаюсь уверен и сегодня, ведь у человечества есть одна настоящая ценность, которую оно обрело в муках и теперь не имеет права потерять.

Эта ценность, простите за тривиальность, называется «свобода». Это её я защищал, а вовсе не личные взгляды на устройство мира, потому что она неотделима от разума, от творчества, от познания мира, от радости и от горя – свобода чувствовать и свобода жить.

И не надо ныть, что свобода неопределима и невозможна, что любой несвободен, что общество накладывает на нас оковы и разница лишь в степени порабощения; и, может, порабощение не так плохо, и разумная степень рабства позитивна, и разумный правитель знает, когда полезно отпустить вожжи, а когда их нужно натянуть, исключительно ради блага подданных, и так далее и тому подобное.

Чушь.

Свобода – это конкретика, это дважды два четыре, это Сеть и избирательный участок, это когда сапог не топчет ваше лицо. Это когда к вам домой не придут террористы, обозвавшие себя религией или светской властью, и не заберут ваших детей в концлагерь, а вас не отведут на расстрел лишь потому, что на этой неделе астрологи правителей решили, что люди вашего цвета глаз опасны для государства или нации. Это когда вы сами решаете, верить в сказки предков или идти учиться в университет; когда вы вольны связать свою жизнь с кем хотите, с мужчиной или женщиной, а в законах не сегрегация, а презумпция невиновности; когда вы сами отвечаете за себя, нищий вы или мультимиллиардер, президент или никчёмный клерк, и ваше мнение будет услышано исходя не из вашего статуса, а из содержания, – вот вам и свобода.