Сирены Амая

40 На дне

Картинка поражала яркостью цветов, и Ева с жадностью вглядывалась в них.

Вот она тянет руку к голубой сахарнице и делает чай слаще. И мама рядом – хлопочет у стола. Принесенная ею выпечка, красная, такая красная, что больно смотреть, покидает противень и выстраивается на подносе. Красное к красному. И отец тоже рядом. От него пахнет машинным маслом, оставшимся под ногтями после установки колесной пары на грузовой вагон. И этот запах замечательно дополняет запах выпечки. И солнце, такое яркое, будто яичный желток, заглядывает в окна их гостиной.

Отец открывает рот, чтобы поблагодарить за обед, но Ева слышит только хлоп-хлоп. И мать с улыбкой отвечает, что неплохо было бы к вечеру хлоп-хлоп-хлоп.

А потом цвета окончательно прогнулись под этими скользкими звуками.

Картинка отдалилась, и перед лицом Евы возникла неровная поверхность темного, чуть пористого камня. Стенка колодца. Хлопки, отравившие спасительную грезу, заняли свое место в реальности.

На постели, среди курганов одеял, какой-то боров раскачивался на Лине. Ева знала это, чувствовала, слышала, но отказывалась видеть.

Самый первый посетитель их колодезного борделя не особо задумывался и полез к обнаженному экспонату, который был ближе. Лина с легкомысленной, опиумной улыбкой помогла ему. Еве хватило одного взгляда на его пальцы, походившие на раздутые корни имбиря, чтобы она отвернулась. Эти пальчики были чересчур жадными, но Лина встретила их энтузиазм первооткрывателя с благосклонностью богини.

Отвернуться-то Ева отвернулась, только вот звуки никуда не делись.

Внутренняя трусиха молила, чтобы всё закончилось побыстрее, но Ева знала, что закончится это только с ее смертью, старостью или смертью от старости. Этот боров был уже четвертым, и все они, один за одним, увязали в Лине, в этой невозмутимой каменной богине. Еве же оставалось уткнуться в стену и беззвучно сипеть, ожидая момента, когда на плечо ляжет уродливая клешня.

Пока что это спасало девушку. Реши посетители борделя заявиться толпой, и всё закончится. Или начнется. Как посмотреть. По-видимому, существовали некие правила, и это было лишь вопросом времени, когда община решит, что в колодец с двумя женщинами можно спускаться на пару с дружком.

Омерзительные звуки, которые в другой момент показались бы Еве естественными и в чём-то даже прекрасными, закончились. Четвертый любовник полез наверх. Тяжело дышавшая Лина что-то мурлыкала себе под нос. Запахи колодца понемногу вытравливали рассудок.

Поскрипывание лестницы оповестило о новом посетителе.

Что-то вынудило Еву оглянуться. Возможно, это было предчувствие. Вращайте барабан безумия, господа! Какой из двух красоток сегодня улыбнется удача?

То, что направлялось к Еве, улыбаться определенно не умело.

Лицо толстяка закрывала опухоль, сформированная из раздувшихся, печеночного цвета кровеносных сосудов. Рот и нос давно растворились в этом вывернутом месиве. Лишь поблескивал красноватый глаз озабоченного поросенка.

И поросенок видел свою свинку.

Рассудок Евы отпрыгнул к пропасти грёз, но, к ее ужасу, удержался на краю, заставляя смотреть, как приближается изуродованное, прямоходящее нечто. Руки и ноги Евы замельтешили, пытаясь остановить наступление опухоли на ножках.

Но всё сложилось не так, как подсказывало Еве ее воображение.

Из-за плеча сопевшего толстяка поднялось лицо Лины. Уставшее, яростное и обиженное, оно выдавало женщину, которую долго мучили, но так и не показали дороги к пику под названием Оргазм. Впрочем, Ева могла поклясться, что женщина-криминалист несколько раз кончила, что само по себе было непостижимо, учитывая обстоятельства, в которых они оказались.

– Мой. Мой. – И Лина выкрикнула совсем уж нечто несуразное: – Сирена! Я! Я! Только я!

Заскулив, Ева попыталась сжаться в голый комочек, который никогда не разожмут, но ее так никто и не коснулся.

Лина, беспощадная и железная, с плотным, но могучим телом, обхватила толстяка и погрузила губы в опухоль, заменявшую тому лицо. Поманила к себе, прижала, мыча то ли угрозы, то ли посулы. С внутренней стороны ее крупных бедер текло, пока она, не ослабляя хватки, перетягивала ходячую опухоль к себе на смятую постель.

Можно было бы предположить, что женщина постарше спасает ту, что помоложе, потому что у той впереди свидания, подарки, ухажеры. Но это было не так. Во взгляде Лины кипели злоба и предупреждение. «Все эти бычки мои. Только мои. Попробуй перехватить хоть одного, и я выбью из тебя всё дерьмо, а потом соберу его в эти вёдра и подам наверх», – говорил этот взгляд.

Первым порывом было желание расхохотаться, и Ева даже хихикнула. Эта дура хочет забрать себе всех мужиков, будто они где-то в баре на отшибе меряются титьками? Да пожалуйста! А потом Ева взглянула наверх, и желание смеяться разом пропало.

В хоровод мужских лиц, словно содранных с рычащих гаргулий, затесалось лицо Вирпи. Обладательница широкополой шляпы с черными лентами тоже следила за событиями, разворачивавшимися на дне колодца. И делала это с безмятежной улыбкой.

У Евы скрутило живот. Зловещая Вирпи, проклятие отвергнутых женщин, судя по всему, вела некий отсчет. Но не времени, нет. Эта бестия в шляпке, судя по ее виду, мысленно придвигала границу, за которой одно навсегда перетечет в другое.

«Одно навсегда перетечет в другое», – повторила про себя Ева, торопливо осмысливая догадку.

Перед глазами возникли образы экотаонов – этих униженных бедных женщин, коих усекли не только в правах, но и в формах тела. А потом на мысленный показ заявились фотографии Аннели. Только у Аннели было лицо Евы – мертвое и измученное.

Девушку словно ударило молнией, когда до нее наконец дошло, что ее ожидает.

И случится это при одном условии: если с ней так никто и не возляжет. То же постигло экотаонов, когда они еще не носили это звучное клеймо. Возможно, для своих в общине имелись более растянутые временные рамки, но только не для чужаков. Для посторонних всё пройдет гораздо быстрее.

На какой-то миг всё уравновесилось, результаты того или иного решения, а потом Ева еще раз хихикнула сквозь слёзы.

Она не готова была принять такие последствия.