Рота стрелка Шарпа

Глава восьмая

– Стой! – (Грохот башмаков о мостовую.) – Стой смирно, сволочи! Смирно! – Сержант гоготнул, скрипнул немногими оставшимися зубами. – Кому сказано, смирно! Если у тебя чешется задница, Гаттеридж, так я тебе почешу штыком!.. Смирно! – Он повернулся к молоденькому офицеру, образцово козырнул. – Сэр!

Прапорщик, заметно робеющий перед высоким сержантом, вернул приветствие.

– Благодарю вас, сержант.

– Не благодарите, сэр. Это моя работа.

Сержант издал свой обычный смешок – отвратительный звук, от которого сразу делалось не по себе, – и зыркнул сперва направо, потом налево. Глаза у сержанта голубые, почти как у младенца, решил прапорщик, а вот все остальное желтое, даже желтушное, – волосы, зубы, кожа.

Младенчески голубые глаза остановились на прапорщике.

– Вы ведь идете искать капитана, сэр, верно? Чтобы доложить о нашем прибытии, сэр?

– Да, конечно.

– Передайте ему мои приветствия, сэр. Самые горячие. – Смешок перешел в надсадный кашель, голова затряслась на длинной, тощей шее, поперек которой шел чудовищный шрам.

Прапорщик вошел во двор с выведенным мелом на воротах «ЮЭ/ЛР». Он был рад отделаться от сержанта, отравившего ему долгий путь из Южно-Эссекского рекрутского пункта; радовался он и тому, что теперь сможет разделить бремя сержантского безумия с другими офицерами. Нет, не так. Сержант не безумен, просто что-то в его внешности подсказывает: под этой желтой кожей таится нечто ужасное. Сержант пугал прапорщика не меньше, чем новобранцев.

Впрочем, солдаты во дворе пугали молодого офицера почти так же сильно. Они походили на португальских ветеранов и разительно отличались от солдат, которых прапорщик видел в Англии. Алые мундиры либо полиняли до белесо-розовых, либо превратились в зловеще-багровые. Чаще других цветов встречался бурый – цвет заплат из грубой крестьянской материи на чиненых-перечиненых форменных штанах и кителях. Хотя на дворе стояла зима, лица были бурыми от загара. Но главное, что бросилось в глаза прапорщику, – это уверенный вид. Далеко не новое, но тщательно начищенное оружие не стесняло солдат, как не стеснял прапорщика новый красный мундир с ярким желтым кантом. Прапорщик – младший офицерский чин, и Уильям Мэтьюз, шестнадцати лет от роду, только делавший вид, что бреется, оробел при виде людей, которыми ему предстояло командовать.

Солдат качал насос, другой согнулся под струей, подставив ей голову и обнаженную спину. Когда он выпрямился, Мэтьюз увидел чересполосицу толстых шрамов – следы порки – и с отвращением отвернулся. Отец предупреждал, что в армию стекаются подонки общества, и Мэтьюз решил, что перед ним пример такого человеческого отребья. Другой солдат, почему-то в зеленом стрелковом мундире, увидел его выражение и ухмыльнулся. Мэтьюз понял, что его рассматривают и оценивают. Но тут появился наконец офицер, лейтенант; Мэтьюз с облегчением двинулся к нему и отдал честь:

– Прапорщик Мэтьюз, сэр. Прибыл с рекрутами.

Лейтенант с рассеянной улыбкой отвернулся и сблевал.

– О господи! – С трудом отдышался, выпрямился и снова повернулся к прапорщику. – Чертовски извиняюсь, дружище. Чертовы португальцы всюду кладут чеснок. Меня зовут Гарольд Прайс. – Прайс снял кивер, потер макушку. – Не расслышал вашего имени. Чертовски извиняюсь.

– Мэтьюз, сэр.

– Мэтьюз… Мэтьюз. – Прайс повторил фамилию, как будто она что-то означала, задержал дыхание из-за нового позыва к рвоте, перетерпел и медленно выдохнул. – Простите меня, дорогой Мэтьюз. Что-то сегодня желудок пошаливает. Не окажете любезность, не одолжите пять фунтов? На день, на два? Лучше гинеями.

Об этом отец тоже предупреждал, но Мэтьюз побоялся начать знакомство с отказа и прослыть скупцом. Он видел, что солдаты во дворе внимательно слушают, и гадал, не розыгрыш ли это, но что оставалось делать?

– Конечно, сэр.

Лейтенант Прайс удивился:

– Дружище, вы очень добры! Замечательно! Разумеется, я дам вам расписку.

– В надежде, что прапорщика убьют под Бадахосом?

Мэтьюз обернулся. Говорил высокий солдат, тот самый, с исполосованной спиной. Лицо у него тоже было со шрамом, придающим ему умное, даже насмешливое выражение, отнюдь не соответствующее голосу. Солдат улыбнулся. – Он всегда так поступает: берет в долг, надеясь, что кредитора убьют. Скоро, наверное, разбогатеет.

Мэтьюз не знал, что ответить. Солдат говорил ласковым голосом, но не добавлял «сэр», и Мэтьюз чувствовал, что ему отказывают даже в том небольшом уважении, которое положено его скромному чину. Он надеялся, что лейтенант вмешается, но Прайс с пристыженным видом надел кивер и улыбнулся человеку со шрамом:

– Это прапорщик Мэтьюз, сэр. Привел подкрепление.

Высокий человек со шрамом кивнул прапорщику:

– Рад вас видеть, Мэтьюз. Я Шарп, капитан Шарп. Как вас зовут?

– Билл, сэр. – Прапорщик вытаращился на Шарпа. Офицер, которого пороли? Он сообразил, что ответил не по форме. – Уильям Мэтьюз, сэр.

– Здравствуйте и добро пожаловать. – Шарп не любил утра, а именно это утро в особенности не сулило ничего хорошего. Сегодня Тереза уезжает из Элваша – ей предстоит проделать несколько миль через границу, к Бадахосу. Снова разлука. – Где вы оставили людей?

Мэтьюз нигде их не оставлял – всем распорядился сержант, – но указал за ворота:

– Снаружи, сэр.

– Ведите их сюда, ведите сюда. – Шарп насухо вытер волосы куском мешковины. – Сержант Харпер! Сержант Рид!

Харпер разместит рекрутов, а Рид, непьющий методист, внесет в список роты. Денек предстоит хлопотный.

Шарп торопливо оделся. Дождь на какое-то время перестал, но с севера по-прежнему дул холодный ветер и нес высокие перистые облака, которые обещали ненастный март. По крайней мере, батальон первым вошел в Элваш и первый разместился на постой, так что даже в виду Бадахоса, высившегося по ту сторону границы, солдаты жили в относительном комфорте.

Крепости стояли в каких-то одиннадцати милях друг от друга, на противоположных сторонах неширокой долины, но, несмотря на близость, отличались разительно. Бадахос – город, столица провинции, Элваш – ярмарочный городок, оказавшийся в центре обширных укреплений. Как ни велики были португальские стены, они меркли рядом с испанскими фортификационными сооружениями, преградившими дорогу на Мадрид. Шарп понимал: все это домыслы, но ему чудилось нечто зловещее в огромной крепости на востоке, а мысль, что Тереза отправляется за высокие стены и широкие рвы, пугала. Однако она возвращается к ребенку, их ребенку, а его долг – разыскать ее в нужную минуту и защитить.

Мысли о Терезе и Антонии внезапно оборвались, резко вытесненные нестерпимой, как тошнота, ненавистью. Его прошлое здесь, в Элваше, ненавистное прошлое. То же желтое лицо, то же подергивание, тот же гогочущий смех!.. Господи! Здесь, в его роте?

Глаза их встретились, и Шарп увидел наглую усмешку, которая граничила с полным безумием.

– Стой! – Сержант глянул на пополнение. – Нале-во! Смирно, ублюдки! Придержи язык, Смитерс, не то будешь вылизывать им конюшню! – Сержант молодцевато повернулся, подошел к Шарпу, щелкнул каблуками. – Сэр!

Прапорщик Мэтьюз перевел взгляд с одного высокого мужчины на другого.

– Сэр? Это сержант…

– Я знаю сержанта Хейксвилла.

Сержант гоготнул, показав редкие желтые зубы. По заросшему щетиной подбородку текла слюна. Шарп пытался сообразить, сколько сержанту лет. Не меньше сорока, может быть, сорок пять, но глаза по-прежнему как у хитрого ребенка. Они, не мигая, смотрели на офицера презрительно и самодовольно. Шарп понял, что Хейксвилл испытывает его нервы, поэтому отвернулся и увидел, что во двор, застегивая ремень, вышел Харпер.

Капитан кивнул ирландцу:

– Велите им стать вольно, сержант. Людей надо покормить и найти им место для сна.

– Есть, сэр.

Шарп снова повернулся к Хейксвиллу:

– Вы поступаете в эту роту?

– Так точно, сэр! – отчеканил Хейксвилл, и Шарп вспомнил, как пунктуален тот во всем, что касается воинского этикета.

Каждое движение, каждый ответ был доведен до совершенства, однако во всем угадывался презрительный вызов. Его невозможно вычленить, но он как-то связан с выражением этих детских глаз, словно под обличьем безупречного служаки таится мерзкий уродец, который выжидает и посмеивается оттого, что так ловко провел армию.

Лицо Хейксвилла скривилось в судорожной усмешке.

– Удивлены, сэр?

Шарпу хотелось убить его на месте, лишь бы не видеть этих наглых глаз, этого подергивания, этой ухмылки, не слышать скрипа зубов и гогочущего смешка. Многие пытались убить Хейксвилла. Шрам, эти страшные розовые складки на шее, появился, когда сержанту было двенадцать лет. Его приговорили к повешению за кражу барашка. Барашка Хейксвилл не крал. На самом деле он заставил дочку викария раздеться, держа возле ее шеи шевелящую языком гадюку. Девочка кое-как разделась, и когда Хейксвилл на нее набросился, завизжала. Викарий успел спасти дочь и решил, что проще и надежнее обвинить насильника в краже. Суд вынес приговор. Никто не пожалел Обадайю Хейксвилла, за исключением разве что мамаши, которую викарий, будь это в его власти, охотно удавил бы вместе с сынком.

Однако тот не подох. Его повесили, а он остался жить с растянутой тощей шеей и красным шрамом – отметиной от петли. Завербовался в армию и нашел здесь жизнь по своему вкусу.

Сержант потер шрам под левым ухом:

– Теперь порядок, раз я прибыл.

О Хейксвилле, которого и виселица не взяла, говорили, будто его невозможно убить, и со временем слава эта только укреплялась. Шарп сам видел, как две шеренги солдат выкосила картечь, а Хейксвилл, стоявший в первом ряду, остался целехонек.

Лицо сержанта дернулось, пряча смех, вызванный невысказанной враждебностью Шарпа. Потом судорога прошла.

– Рад оказаться здесь, сэр. Горжусь вами, горжусь. Вы мой лучший рекрут. – Он произнес это громко, чтобы весь двор слышал об их общем прошлом; в словах был и вызов, такой же невысказанный, как их взаимная ненависть, и вызов этот означал: «Я не покорюсь так просто человеку, которого некогда муштровал и тиранил».

– Как поживает капитан Моррис, Хейксвилл?

Сержант ухмыльнулся и гоготнул в лицо Шарпу, обдав его зловонным дыханием:

– Так вы его помните, сэр? Слышал, сэр, он теперь майор. В Дублине. Учтите, сэр, вы были дерзким мальчишкой, уж простите старого солдата за такие слова.

Двор замолк. Все слушали разговор, угадывая скрытую в нем враждебность.

Шарп заговорил тише, чтобы слышал один Хейксвилл:

– Если тронете хоть кого-нибудь в этой роте, сержант, пришибу на месте.

Хейксвилл улыбнулся, открыл рот, чтобы ответить, но Шарп не дал ему времени.

– Смир-но!

Хейксвилл вытянулся во фрунт, лицо его побагровело от ярости.

– Кру-гом!

Хейксвилл повернулся лицом к стене, а Шарп пошел прочь. Тысяча чертей! Это из-за Хейксвилла и капитана Морриса у него исполосована спина; и в те далекие времена Шарп поклялся, что им это отольется полной мерой. Хейксвилл избил одного рядового в кровь, до потери сознания; в сознание бедняга со временем вернулся, в рассудок – нет, и Шарп был тому свидетелем. Он пытался остановить расправу; в отместку Хейксвилл с Моррисом свалили вину на него. Шарпа привязали к треноге и выпороли.