Рота стрелка Шарпа

Глава двадцать четвертая

В соборе молились весь день, непрерывно, порой исступленно; стучали четки, женщины в страхе думали о мертвецах, которые усеют ночью улицы города. Жители и защитники Бадахоса знали о готовящемся штурме, как знала о нем британская армия. Множество свечей горело перед святыми, словно крохотные огоньки могли сдержать зло, окружившее город и подступавшее все ближе по мере того, как собор заполняла ночная тьма.

Рафаэль Морено, купец, насыпал пороху на полки своих пистолетов и убрал их, заряженные и взведенные, в ящик письменного стола. Он жалел, что жена не дома, – глупая женщина ушла в собор к монахиням. Молитвы не остановят солдат, уж скорее пули, а лучше всего задобрить их дешевым красным вином, которое купец выставил во двор. Морено пожал плечами. Самое ценное добро спрятано надежно, и племянница утверждает, что у нее среди британцев друзья. Слышно, как она ходит наверху, разговаривает с ребенком. И уж конечно, она приготовила к бою свое языческое ружье. Разумеется, Морено любил племянницу, но временами ему казалось, что семья брата Цезаря, пожалуй, слишком необузданная. Порой до полной безответственности. Купец подлил себе вина. Ребенок наверху, слава богу, поправляется, но ведь незаконный же! И в его доме!.. Морено хлебнул. Соседи не знают, об этом он позаботился. Они считают Терезу вдовой, чей муж погиб в прошлогодних боях между французами и разрозненными испанскими отрядами.

Часы на соборе зашипели, готовясь бить. В Бадахосе десять. Морено допил вино и позвал слугу, чтобы тот заново наполнил кувшин.

Ударил колокол, и внизу, в соборе, под сводчатым потолком и золотыми карнизами, под огромным темным паникадилом, под скорбными очами Пресвятой Девы женщины услышали далекую ружейную пальбу. Они подняли взгляд от свечей к лику Божьей Матери. Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.

Шарп услышал первый удар колокола и не услышал остальных. Как по сигналу, от стены отделился первый зажигательный снаряд, описал в темноте огненную дугу и упал в ров. Затем туго скрученные горящие шары посыпались градом, в бреши полетели пылающие вязанки, и вдруг из тьмы в ярком, сыплющемся сверху свете, в пламени вспыхнувшей во рву древесины выступили края проломов, ров, равелин, заграждения и крохотные фигурки солдат. «Отчаянная надежда», выставив штыки, ринулась сквозь пламя.

Позади батальоны закричали «ура!». С тишиной было покончено. Первые ряды добежали до рва, лестницы заскребли о камни. Солдаты прыгали на мешки с сеном, лезли по лестницам – поток людей, спешащих спуститься в ров и вскарабкаться на разрушенную стену. Они подбадривали себя криками «ура!» даже в ту минуту, когда первые языки пламени побежали по брешам в Санта-Марии и Тринидаде.

Взрывом Шарпа бросило на землю. Рванул не один, не два подкопа – тонны пороха, заложенного в ров, почти ничего не оставили от «Отчаянной надежды». Застигнутые врасплох, люди были разорваны в клочья чудовищным взрывом, и передовые батальоны отпрянули назад от пламени и летящих камней.

Французы закричали «ура!». Они облепили парапеты и бастионы; пушки, заранее нацеленные в ров, заряженные двойным зарядом картечи, обнаружили себя. Вниз летели вязанки, освещая цели; во рву полыхал огонь, который заливается лишь кровью, а солдаты все лезли по лестницам вниз.

Третья брешь, новая, хранила молчание. Она лежала между бастионами – огромная свежая рана, по которой можно проникнуть в город, однако Шарп видел, что французы поработали на славу. Ров перед стеной был шириной с хороший плацдарм, но в нем стоял недостроенный равелин двадцати футов высотой, и добраться до пролома можно было только в обход. Путь преграждали телеги, на которые сверху набросали досок; зажигательные снаряды воспламенили заграждение, и теперь оно полыхало, к нему было не подойти. Оставались две бреши, в бастионах Санта-Мария и Тринидад, но они простреливались из вражеских орудий. Пушки били и били припасенной для этой ночи картечью, а британцы по-прежнему лезли и по-прежнему гибли далеко от брешей.

Шарп спустился с гласиса в тень и вновь повернулся к озаренным пламенем стенам. Амбразуры изрыгали огонь и дым, и в свете пламени Шарп различил странные силуэты в брешах. Он вгляделся в пламя и дым и понял: французы установили в обоих проходах рогатки – соединенные цепями бревна, каждое толщиной с грот-мачту боевого корабля, и с них свисали тысячи сабельных лезвий: плотный, как шкура дикобраза, заслон ждал всякого, кто доберется до вершины осыпи. Если доберется.

Шарп разыскал командира следующего батальона – тот стоял с обнаженной саблей в руке и смотрел на озаренный пламенем край гласиса. Полковник воззрился на Шарпа:

– Что случилось?

– Пушки, сэр. Идемте.

Впрочем, полковник не нуждался ни в объяснениях, ни в услугах проводника. Стена бастиона Санта-Мария была освещена огнем, и когда батальон двинулся, по склону хлестнула картечь, кося солдат целыми шеренгами. Те сомкнули ряды и двинулись дальше, к уступу. Полковник взмахнул саблей:

– Вперед!

Солдаты побежали в беспорядке на уступ гласиса и в ров. Склон был усеян телами, но все новые отряды взбирались на гласис и устремлялись в пламя. Они прыгали на мешки с сеном и приземлялись на раненых и убитых. Живые пробивались к брешам, стремясь взобраться на каменную осыпь, но каждый раз французские канониры, засевшие на высокой стене, отбрасывали их назад. По дну рва текла кровь.

Ни один не добрался до бреши. Во рву между гласисом и равелином было черно от людей, 4-я и Стрелковая дивизии перемешались, всякий порядок исчез. Иные пытались укрыться от смертоносной картечи за равелином, но спасения не было и там. Пушки простреливали каждый дюйм рва, они били по науке – и очень эффективно. Пространство перед высокими каменными осыпями было усеяно трупами. Французы стреляли картечью – жестянками, которые, вылетая из ствола, разрывались и разбрасывали вокруг ружейные пули, словно исполинскую дробь; другие пушки заряжались флотской крупной картечью – кусками железа, которые громко стучали о дно рва.

В ход пошли не только пушки. Защитники бросали со стены все, что могло убивать. В ров летели булыжники размером с человеческую голову, гранаты с укороченными до четверти дюйма запалами поджигались вручную и разлетались раскаленными докрасна осколками. По склонам брешей спускали пороховые бочонки с подожженными запалами. На глазах у Шарпа один такой бочонок, подпрыгивая, скатился и взорвался перед бегущими к бреши в стене Санта-Марии стрелками. Из десяти в живых остались трое, ослепленные, кричащие; один, обезумев от боли, пошел прямо на горящие доски, преграждающие путь к пролому. Шарпу казалось, что в треске пламени он различает предсмертные крики солдата, но столько людей гибло, такой стоял шум, что трудно было понять наверняка.

Живые во рву ревели. И вдруг рев перешел в яростный вой – Шарп, повернувшись вправо, увидел, что стрелки и красномундирники ринулись вперед. Он застонал. Люди взбирались на пологий склон равелина и со штыками наперевес бежали по плоской крыше к новому проходу, как им казалось, к победе. Французы выжидали. И вот к запалам не стрелявших прежде пушек поднесли фитили, с трех сторон брызнула картечь, и в лоб атакующим ударил свинцовый шквал. Немногие уцелевшие бежали вперед, но перед ними был новый склон, новый ров перед брешью; они остановились на краю, французские пехотинцы навели ружья, и на вершине равелина остались одни тела, неразличимые темные пятна на камнях.

Французы брали верх. Ров перегородило пламя. Британцам некуда было податься: справа и слева подходы к брешам перегораживали горящие доски, они же не позволяли пробиться и к третьему пролому. Четыре огромных костра, в которые со стены постоянно подбрасывали дров, ограничивали пространство, где могли двигаться штурмующие, и по этому пространству велся непрерывный обстрел. Но все больше солдат спускалось по лестницам, как будто они спешили укрыться в мечущейся, вопящей толпе, которая вновь и вновь выплескивалась на осыпь. Ров был полон людьми, сотнями и сотнями людей, орущих, держащих над головой ружья с примкнутыми штыками. Картечь расчищала дорогу все новым бегущим по трупам солдатам. Пушки стреляли и стреляли, превращая ров в огромную братскую могилу. А солдаты все так же отважно рвались вперед, стараясь добраться до невидимого, неосязаемого противника, и гибли с проклятиями на устах.

Они бежали маленькими группами, и Шарп, пригнувшись на гласисе, смотрел на офицера или сержанта, который вел их вперед. Бо́льшая часть гибла во рву, но кто-то добирался до бреши и лез вверх. Через секунды из двенадцати человек оставалось шесть, три достигали подножия и начинали подъем. Солдаты на гласисе рядом с Шарпом стреляли с колена по стенам, словно могли этим помочь карабкающимся фигуркам. Временами казалось, что осажденные играют с британцами в кошки-мышки. Иногда никто не стрелял по кучке смельчаков, хотя пушки продолжали прочесывать подходы к бреши, и солдаты лезли все выше и выше, пока враг словно походя не сметал их с каменной осыпи. Один солдат добежал до рогаток, с яростным воплем развел ружьем сабельные клинки, и тут невидимые французские пехотинцы выстрелили; смельчак покатился по склону, будто тряпичная кукла, под хохот и улюлюканье врагов.

Шарп пошел вправо, высматривая 4-ю дивизию и Южный Эссекский, но ров превратился в сплошную свалку трупов; в дрожащем свете костров метались зловещие тени; лица солдат, зажатых между равелином и гласисом, невозможно было различить. Одни укрывались за бруствером из мертвых тел, другие неуклюже перезаряжали ружья и без толку палили по брызжущей огнем громаде. С минуту Шарп бежал по самому краю гласиса, спотыкаясь на неровной брусчатке; над головой свистела картечь, но его даже не задело. На гласисе оставались группы людей, в основном стрелковые роты; они стреляли и стреляли в надежде, что пуля срикошетит от края амбразуры и убьет хоть одного француза. Картечь отбрасывала их назад, рассеивала по склону, а за телами, во тьме, другие солдаты ждали приказа бежать на свет, в ров, к сотням убитых. Шарп никогда не видел столько погибших.

Он был в пятидесяти ярдах от Тринидада, но уже отсюда разглядел, что дела там обстоят не лучше. Подножие осыпи усеяно трупами, ни одного живого человека не различить на подступах, хотя небольшие отряды иногда выскакивают из-за равелина и с дерзким кличем взбираются по склону. Всех их сметал огонь.

Справа послышались трубы, крики офицеров и сержантов. Вот и Южный Эссекский! Шарп увидел, как люди стройной колонной вступают на гласис, и его рота, рота Раймера, выстраивается на краю рва и палит из бесполезных ружей по стенам, пока другие торопливо спускаются по лестницам, прыгают на мешки с сеном. Во рву солдаты сбивались в кучки, а со стен били пушки, их горячее дыхание обдавало гласис, и Шарп увидел, как батальон дрогнул, словно раненый зверь, смешался под новым залпом. Однако гласис был уже позади, солдаты бежали по рву, и Шарп заметил Уиндема: тот был без треуголки и указывал шпагой на брешь.

Солдаты гибли десятками, но батальон продвигался к пролому. Все больше людей выбегало из рва, солдаты других полков; они бежали, карабкались, проталкивались, и казалось, вот-вот победят, потому что у врага не хватит картечи перебить всех. Канониры заряжали и стреляли, заряжали и стреляли; пороховые бочонки катились по склону; падали гранаты, гремели разрывы, атакующие гибли.