Рота стрелка Шарпа

Глава двадцать седьмая

Высокая стена окуталась дымом, из амбразур брызгало пламя, и Шарп прыгнул, подняв над головой палаш.

Из рва закричали:

– Ложись!

Он не рассчитывал на это. Во рву было тесно от живых, умирающих и мертвых, и живые хватали Шарпа:

– Ложись! Нас убьют!

Он упал на труп, но тут же вскочил и услышал, как рядом приземляются его солдаты. Во рву образовались маленькие крепости из сваленных грудой тел, они гасили картечь, давая убежище живым.

В тень равелина полетели пули. Раненый потянул Шарпа вниз. Стрелок взмахнул палашом, расчищая дорогу: «Прочь!» Мертвые не могли посторониться, он бежал по ним, а справа, у Тринидада, защитники отбивали последнюю атаку.

Шарпа хватали, тянули вниз; из темноты вынырнул штык. Позади Харпер кричал по-гэльски, сзывая ирландцев. Кто-то выскочил перед Шарпом, вцепился в него, и Шарп отбился рукоятью палаша. Впереди были пологий склон равелина, свет и пушки. Шарпу хотелось залечь в темном и смрадном рву, спрятаться. Он снова размахнулся, ударил плашмя; солдат упал, а Шарп уже взбирался на склон, против собственной воли, внутренне содрогаясь перед лицом ждущей наверху смерти. Он остановился.

Во рву стоял крик, такой дикий, что Шарп обернулся, не веря своим ушам. К нему пробивались уцелевшие солдаты Южного Эссекского полка, желтые канты на их мундирах были в крови. Солдаты увидели, что рота легкой пехоты штурмует равелин, и торопились поучаствовать в безумии. Но остановило Шарпа то, что они кричали:

– Шарп! Шарп! Шарп!

Это был бессознательный боевой клич, и те, кто не понимал его смысла, подхватывали. Весь ров шевелился, и в ночи звучало:

– Шарп! Шарп! Шарп!

– Что они кричат, Марч?

– Что-то вроде «шарф», милорд.

Генерал рассмеялся, потому что минуты назад он мечтал о тысяче Шарпов, а сейчас, похоже, разбойник завоевывает ему город. Адъютанты слышали мрачный смех, но не поняли причины и не решились спросить.

Французы высоко на стене услышали клич и тоже не поняли. Они разделывались с последним натиском на Тринидад, как разделались с предыдущими, но видели, что на равелине черно от людей и что движется весь ров, где, как им казалось, остались одни трупы. И вот трупы ожили и шли на штурм, горя жаждой мести, и мертвые кричали:

– Шарп! Шарп! Шарп!

Шарпа охватило безумие, упоение; боевая песнь звенела в ушах. Он не слышал пальбы, не видел картечи, не знал, что за его спиной, на равелине, падают солдаты. Он спрыгнул. Он был по другую сторону равелина, бежал; справа обдавало жаром, уступ оказался высоким. Новый ров неожиданно оказался пуст, и Шарп прыгнул. Перед ним подскочил задетый пулей камешек; стрелок упал на четвереньки, тотчас вскочил и побежал.

– Шарп! Шарп! Шарп!

«Я умру здесь, – думал он, – в этом пустом рву, где шевелятся на ветру непонятные белые свертки». Он вспомнил мешки с шерстью, которыми защитники укрывали бреши, и удивился, что можно в минуту смертельной опасности замечать такие пустяки.

– Шарп! Шарп! Шарп!

«Я умру здесь, – думал он, – у самого подножия склона».

И тут же пришла злоба на сволочей, которые его убьют, и злоба эта двигала им – он лез по осыпи, оступаясь на камнях, не способный сражаться, способный только лезть, чтобы донести палаш до французов, до их глоток. Рядом были солдаты, они что-то кричали; воздух полнился дымом, картечью, пламенем. Харпер, легко неся большой топор, обогнал Шарпа, и тот, не желая уступать первенство, ринулся к темному небу за частоколом сверкающих лезвий.

Рядовой Кресакр умирал, ему разворотило живот, кишки вывалились наружу; он плакал о себе и о жене, которую так жестоко избивал и которая вдруг стала так ему нужна. Сержант Рид, методист, который никогда не пил и не ругался, не мог плакать, потому что ему выжгло глаза. А сзади ревела осатаневшая толпа, солдаты бежали за Шарпом, рвали руки об острые камни. Вверх, вверх по склону, куда они и не чаяли взобраться, и кто-то падал под градом картечи и катился в ров, и новый ров заполнялся мертвецами, как тот, что остался позади, но безумие гнало уцелевших вперед.

– Шарп! Шарп! Шарп!

Крик сбивает дыхание, зато притупляет страх, и что дыхание, если на вершине поджидает смерть!

Пуля ударила в палаш, клинок дернулся в руке, но не сломался. Шарп побежал вправо, все внутри его кричало о смерти. Из-под левой ноги выкатился камешек, Шарп начал падать, но могучая рука подхватила, выровняла, и ему удалось зацепиться за толстую цепь, на которой держалась рогатка. Вершина, наивысшая точка смерти.

– Шарп! Шарп! Шарп!

Французы еще раз выстрелили, развернув пушку до отказа, и новая брешь была взята. Два великана стояли на ее вершине, невредимые, и французы побежали, хотя бежать было некуда. А Харпер, запрокинув голову, издал боевой клич, потому что совершил великое дело.

Шарп ринулся вниз, к городу; палаш в его руке ожил. Брешь осталась позади, обманутая смерть торопилась взять реванш. Палаш рубил по синим мундирам. Шарп не видел людей, только врагов; он бежал, оступаясь и падая. Вот и твердая мостовая под ногами. Он в городе. В городе! В Бадахосе! Шарп скалился, рубил сволочей. Нашел укрывшуюся за стеной орудийную прислугу и вспомнил песнь картечи, брызжущее пламя. Палаш рубил, кромсал, колол, мелькал топор, и французы бросили низкую стену сразу за проломами, потому что бой за город был проигран.

Темный поток переливался через брешь, через другие бреши; стоял невнятный, жуткий в своей невнятности крик, скорбный, смертельный вой; и безумие перешло в неукротимую злость, в желание убивать. Они убивали, пока не заныли руки, пока одежду не пропитала кровь, пока не оказалось вдруг, что убивать уже некого. И тогда темный орущий поток хлынул на улицы Бадахоса.

Харпер перемахнул через стену, выстроенную сразу за брешами. Здесь укрывался француз – он молил о пощаде, но топор раскроил ему голову. Впереди были еще солдаты в синих мундирах, он бежал к ним, вращая над головой топор. И рядом был Шарп, и они убивали, потому что столько людей полегло, столько пролито крови, армия едва не погибла, а это – сволочи, которые над ними смеялись. Кровь и еще кровь. Чтобы уравнять счет за наполненный кровью ров.

Шарп плакал, выплескивая ярость, припасенную для этой минуты. Он стоял, жутко скалясь, держа окровавленный палаш, и хотел убивать еще. Кто-то шевельнулся, поднялась синяя рука; палаш взметнулся, ударил, взметнулся, ударил снова, прошел сквозь тело и звякнул о мостовую.

Французский математик, призванный в артиллерию, офицер, который насчитал сегодня сорок атак и отбил их все, стоял в тени. Он стоял тихо, очень тихо, ожидая, когда схлынет безумие, думал о своей далекой невесте и молился, чтобы ей никогда не узнать подобного ужаса. Он увидел офицера в зеленом мундире британского стрелка и стал молиться за себя, чтобы его не заметили. Но стрелок обернулся – в глазах блестели слезы, – и математик выкрикнул: «Нет, месье! Не надо!» Палаш вспорол ему живот, как картечь вспорола живот Кресакру, и Шарп, рыдая от ярости, рубил снова и снова, кромсал врага, крошил гада, и тут могучие руки ухватили его сзади.

– Сэр! – Харпер встряхнул его. – Сэр!

– Черт!

– Сэр! – Харпер тянул Шарпа за плечо, поворачивал к себе.

– Черт!

– Сэр! – Харпер похлопал его по плечу. – Сэр.

Шарп прислонился к стене, запрокинул голову, коснулся затылком камня. «О господи». Он задыхался, правая рука бессильно повисла, мостовая под ногами была в крови. Шарп взглянул на истерзанное тело артиллериста:

– О господи! Он сдавался.

– Это уже не важно. – Харпер очнулся первым – топор разлетелся от смертоносного удара – и с благоговейным ужасом наблюдал, как убивает Шарп. Теперь он успокоил товарища, утихомирил; видно, как к тому возвращается рассудок. На городских же улицах разгоралось безумие.

Шарп сказал спокойно, без всякого чувства:

– Мы взяли город.

– Да.

Шарп снова припал затылком к стене, закрыл глаза. Чтобы пройти через брешь, пришлось победить немыслимый страх, и страх этот прогнал все чувства, кроме гнева и ненависти. Все человеческое пришлось отбросить – все, все, кроме жгучей злобы. Лишь она одна может преодолеть непреодолимое.

– Сэр? – Харпер держал Шарпа за плечо. Никто не мог бы сделать этого, думал Харпер, никто, кроме Шарпа, не провел бы солдат через высшую точку смерти. – Сэр?

Шарп опустил голову, открыл глаза, взглянул на трупы. Он удовлетворил свою гордость, пронес ее через брешь, и она успокоилась. Он посмотрел на Патрика Харпера:

– Я хотел бы играть на флейте.

– Сэр!

– Патрик?

– Тереза, сэр. Тереза.

Боже праведный! Тереза!