Рота стрелка Шарпа

Лицо Хейксвилла исказилось, штык задрожал.

– Отдай мне, – захныкал сержант. – Отдай.

– Положи ребенка.

Остальные не шевелились. Тереза и Шарп ничего не понимали; у Харпера была лишь самая смутная мысль, единственная соломинка, за которую он мог ухватиться в этом водовороте безумия. Хейксвилл трясся, его лицо судорожно дергалось.

– Отдай! – рыдал он. – Мамочка! Отдай мне мою мамочку!

Ольстерец заговорил ласково:

– Я касаюсь ногтями ее глаз, Хейксвилл, нежных глаз, и я их вырву, Хейксвилл, вырву, и твоя мамочка будет плакать.

– Нет! Нет! Нет!

Хейксвилл раскачивался, рыдал; он весь сжался. Ребенок тоже плакал. Желтое лицо было обращено к Харперу, голос упрашивал:

– Не надо! Не надо! Не обижай мою мамочку!

– Обижу, обижу, если не положишь ребенка, не положишь ребенка. – Харпер говорил напевно, как с маленьким, и Хейксвилл раскачивался в такт словам. Голова сильно дергалась – и вдруг страх исчез, Хейксвилл взглянул на Харпера:

– За дурака меня держишь?

– Мамочке больно.

– Нет!

Шарп с ужасом наблюдал, как уродливый великан впадает в безумие, которое всегда за ним подозревали. Хейксвилл стоял в полуприседе, примостив ребенка на коленях, раскачивался и плакал, однако штык по-прежнему касался детской шеи, и Шарп по-прежнему не решался сдвинуться с места.

– Твоя мать говорит со мной, Обадайя.

Хейксвилл вновь обернулся на голос. Харпер держал кивер возле уха.

– Она велит тебе положить ребенка, положить ребенка, велит, чтобы ты ей помог, ей помог, потому что она жалеет свои глазки. Хорошенькие глазки, Обадайя, мамочкины глазки.

Сержант тяжело, отрывисто задышал и кивнул:

– Положу, положу. Отдай мне мамочку!

– Она идет к тебе, идет, только прежде положи ребенка, положи, положи.

Харпер шагнул к сержанту и протянул кивер. Лицо у Хейксвилла стало как у мальчишки, который сделает что угодно, лишь бы избежать порки. Он с жаром кивнул, слезы бежали по щекам.

– Я кладу ребенка, мамочка, кладу ребенка. Обадайя не хочет обижать малышку.

Острие штыка отодвинулось от детского горла, кивер приблизился еще на дюйм, и тогда Хейксвилл, все еще плача и дергаясь, положил ребенка на постель и ринулся к киверу.

– Мерзавец! – Харпер рванул кивер на себя и с размаху ударил Хейксвилла в челюсть.

Тереза мигом переложила ребенка в изголовье кровати и обернулась – в руке у нее был штуцер, она взводила курок. Шарп сделал выпад, но Хейксвилл уже падал от удара, и палаш рубанул по воздуху. Хейксвилл свалился, так и не схватив кивера, и вновь потянулся к нему. Штуцер выстрелил с расстояния меньше ярда, но Хейксвилл все еще тянулся вперед. Харпер пинком отшвырнул его, и второй выпад Шарпа тоже пришелся мимо.

– Держи гада! – Харпер перебросил кивер через плечо и схватил Хейксвилла.

Тереза, все еще не веря, что промахнулась, ударила сержанта стволом, однако попала по руке Харперу, и тот ухватил не самого Хейксвилла, а его ранец. Хейксвилл взвыл, рванулся; лямки лопнули, и ранец остался у Харпера в руках. Хейксвилл видел кивер, но путь преграждал Шарп с палашом, и сержант издал низкий, протяжный стон: он нашел свою мамочку считаные недели назад, и вот снова приходится расставаться. Его мать, единственная, кто его любил; это она послала своего брата снять Обадайю с виселицы, а теперь она потеряна навсегда.

Он снова взвыл, взмахнул штыком, метнулся к окну, вышиб остатки ставня и перепрыгнул через балкончик.

– Стой! – Харпер кричал не Хейксвиллу, а Шарпу и Терезе, которые загородили ему путь.

Он обогнул их и сдернул с плеча семистволку, из которой не стрелял в бреши. Спрыгнув на мостовую, Хейксвилл не удержался на ногах; сейчас он поднимался, и Харпер не мог промазать. Ирландец с усмешкой спустил курок, ружье с силой ударило в плечо, окно заволокло дымом.

– Готов, мерзавец!

С улицы донесся издевательский смешок. Харпер замахал руками, разгоняя дым, перегнулся через перила. В тени двигалась одинокая фигура с непокрытой головой, шаги тонули в криках беснующихся солдат. Хейксвилл был жив.

Харпер покачал головой:

– Этого мерзавца не убьешь.

– Он всегда так говорил.

Шарп выронил палаш, Тереза с улыбкой протянула сверток, и он заплакал, сам не понимая отчего, и взял дочь на руки, прижал к груди, поцеловал, чувствуя губами кровь на ее шейке.

Ребенок, дочь, Антония. Плачущая, живая. Его дитя.