Рота стрелка Шарпа

Глава двадцать девятая

– Куда?

– Бог его знает! – Шарп лихорадочно высматривал главную улицу. От средней бреши вела путаница проулков. Он выбрал наугад, побежал. – Сюда!

Впереди слышались крики, выстрелы; на мостовой валялись тела. В темноте нельзя было разобрать, кто это – французы или испанцы. Из проулка несло кровью, смертью и выплеснутой с вечера из окон верхнего этажа мочой; Шарп и Харпер то и дело скользили на бегу. Из поперечной улочки шел свет, Шарп инстинктивно свернул туда. Он бежал, держа окровавленный палаш наперевес, словно копье.

Впереди распахнулась дверь, перегородила проулок; солдаты выкатывали из дома бочки, били по ним прикладами; клепки ломались, вино хлестало на мостовую. Солдаты падали, ловили ртом жидкость, лакали ее. Шарп и Харпер раскидали их пинками, выбежали на маленькую площадь. Один дом горел – на его свет они, оказывается, и бежали; пламя озаряло ад, каким его представляли в Средние века. Черти в алых мундирах мучили жителей Бадахоса. Голая женщина в крови и слезах кружила по площади, она уже не чувствовала ни боли, ни стыда, и, когда новые солдаты, только что из бреши, повалили ее на мостовую, она не кричала, только плакала. Кругом творилось то же самое: некоторые женщины сопротивлялись, некоторые уже умерли, другие видели, как умирают их дети, и везде кишели полуголые пьяные победители, озаренные пожаром, обвешанные награбленным добром.

Черти дрались между собой из-за женщин, из-за вина. На глазах у Шарпа двое португальцев закололи штыками британского сержанта, выволокли из-под него женщину и потащили в дом. Позади плелся, заходясь в плаче, ее ребенок, но дверь захлопнулась, ребенок остался на улице. Лицо Харпера исказила ярость. Ирландец пинком распахнул дверь и вбежал в дом. Прогремел выстрел, пуля расщепила оконную раму, потом из дома один за другим вылетели португальцы. Харпер подхватил ребенка, занес в дом и как мог запер дверь. Пожал плечами:

– Все равно другие до нее доберутся.

Куда дальше? Две улицы вели вверх, та, что пошире, – налево, и Шарп побежал по ней, сквозь ад, расталкивая беснующуюся солдатню. В одном месте улица была засыпана серебряными монетами, никто их не подбирал. Весь город был отдан на милость победителей, те вышибали двери, и милости ждать не приходилось. Очень немногие вели себя благородно, вступались за женщину или за семью, но благородных убивали. Убивали и офицеров, пытавшихся остановить разбой; от дисциплины не осталось и следа, Бадахосом правила толпа.

Харпера и Шарпа оглушили крики, толпа голых, вопящих, брызжущих слюной женщин притиснула их к стене. Женщины выбегали из распахнутых дверей, монахиня что-то кричала им вслед, но все новые женщины выскакивали на улицу, и Шарп понял, что открылись запоры сумасшедшего дома. Солдаты с гиканьем бежали к помешанным. Один тянул к себе монахиню, другой вскочил на спину голой бабище, ухватился за ее спутанные волосы, как за поводья; товарищи оттаскивали его, всем хотелось покататься на безумной.

– Сюда, сэр! – указал Харпер.

Впереди высилась громада собора, в ночном небе четко вырисовывалась зубчатая колокольня, колокола вызванивали немыслимую какофонию – это пьяные солдаты дергали веревки, возвещая победу.

Харпер и Шарп остановились в конце улицы перед собором. Налево открывалась большая площадь – пламя пожара освещало творящийся на ней разгул, налево уходила темная аллея. Шарп побежал туда, но его схватили за руку. Он обернулся и увидел девушку, которая со слезами дергала его за рукав. За ней гнались, и преследователи уже настигали, когда она вцепилась в высокого человека, которого, казалось, не затронуло общее безумие.

– Сеньор! Сеньор!

Мучители в мундирах 43-го полка бежали к девушке. Шарп размахнулся палашом, отсек одному руку; остальные навели штыки; девушка держала мертвой хваткой. Шарп снова размахнулся, но штыки вынуждали пятиться, и тут между ним и нападающими возник Харпер. Он размахивал семистволкой, как дубиной, и преследователи отступили.

– Сюда!

Шарп побежал в аллею; девушка цеплялась за него; позади Харпер угрожал солдатам огромным ружьем. Наконец те отстали и пошли искать добычу полегче. Харпер побежал вслед за Шарпом, и тут оба увидели, что улица кончается тупиком. Шарп чертыхнулся.

Харпер схватил девушку; та отпрянула, однако сержант держал ее мягко и с жаром спрашивал:

– Donde esta la Casa Moreno?[10] – На большее его испанского не хватило.

Девушка покачала головой. Ирландец спросил снова, тише, чтобы она успокоилась:

– Послушайте, мисс. Casa Moreno. Comprendo? Donde esta la Casa Moreno?[11]

Она быстро, возбужденно заговорила по-испански и указала на собор. Шарп снова чертыхнулся.

– Она не знает, надо возвращаться. – Он повернулся, но Харпер опустил руку ему на плечо.

– Нет, смотрите! – К боковой двери собора вели ступеньки, и Харпер подталкивал Шарпа к ним. – Она хочет сказать: через собор, так ближе!

Девушка запуталась в юбках, но Харпер подхватил ее, а она вцепилась в его локоть. Ирландец отворил тяжелую, окованную железом дверь. И задохнулся.

Собор перестал быть убежищем. Туда ворвались преследующие женщин солдаты, и теперь, в свете тысяч дрожащих свечей, творилось насилие. Здоровенный ирландец из 88-го повалил монахиню на алтарь, но спьяну никак не мог взобраться на нее. Девушка завизжала, но Харпер держал ее крепко.

– Casa Moreno? Si?[12]

Она кивнула, не в силах говорить от ужаса, и повела их через неф, мимо алтаря, мимо огромного паникадила, которое сбросили на пол, на капрала из 7-го полка, – тот еще дергался, придавленный бронзовой махиной. Мертвые лежали на полу, раненые, плача, пытались отползти в тень. Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей.

Священник, который пытался остановить солдат, лежал в северных дверях. Шарп и Харпер перепрыгнули через труп и вышли на площадь. Девушка указала направо, они побежали. Девушка потянула Харпера в темную улочку, где бесновались солдаты, колотили в запертые двери и стреляли по запертым окнам верхних этажей. Харпер заботливо прижимал испанку к себе, они протискивались сквозь толпу – палаш Шарпа лучше любого пароля расчищал путь.

Девушка крикнула, указала рукой, Шарп увидел темные силуэты деревьев и понял – они у цели.

У ворот кричали солдаты, доски трещали, ломались, и вот уже толпа с воем ворвалась во двор Морено. Здесь ждали бочки – большие бочки, пузатые бочки, и солдаты, позабыв про все, набросились на вино, а Рафаэль Морено в своей конторе стоял на коленях рядом с женой, которая вернулась домой к полуночи, и молился, чтобы вина хватило и замки в конторе оказались достаточно прочными.

Хейксвилл выругался. Он услышал, как ломают ворота, и плюнул в Терезу:

– Живее!

Пуля разбила ставень и вошла в потолок. Хейксвилл обернулся, боясь увидеть Шарпа, – нет, всего лишь шальной выстрел с улицы. Младенец мешал сержанту, но Хейксвилл не мог его сейчас убить, понимал, что это главный козырь. Штык по-прежнему касался детского горла. Антония зашлась в плаче; Хейксвилл повернул лезвие, скрипнул зубами, перебарывая судорогу, и снова заорал:

– Живее!

Она все еще одета, черт побери, а надо покончить с этим быстрее. Только туфли и сняла. Он снова повернул штык, так что показалась капелька крови, и увидел, как ее руки метнулись к вороту платья.

– Так-то лучше, крошка. Мы ведь не хотим, чтоб малышка умерла, правда?

Он гоготнул, смешок перешел в надсадный кашель. Тереза смотрела на штык. Она не решалась броситься на Хейксвилла. Кашель прекратился, глаза открылись.

– Пошевеливайся, крошка. Некогда рассусоливать.

Тереза затеребила узел на горле, притворяясь, что не может справиться со шнурком, и Хейксвилл начал быстро сглатывать, так что кадык заходил под шрамом.

– Живее, крошка, живее.

Он волновался. Эта сучка его унизила, теперь ее черед. Тереза умрет вместе со своим пащенком, но прежде Хейксвилл потешится – он стал прикидывать, как осуществить задуманное, держа при этом младенца, и тут понял, что она тянет время. – Я проколю ей горло, крошка, а потом тебе. Если хочешь, чтобы твой ублюдок остался жив, раздевайся, и поживее.

Дверь прогнулась под ударами Харперова башмака, Хейксвилл обернулся, и тут щеколда сорвалась, дверь задрожала на петлях. Хейксвилл держал штык вертикально над горлом Антонии.

– Стой!

Тереза потянулась к штуцеру и тут же замерла. Харпер налег на дверь, не рассчитал силы и влетел в комнату, упал на люльку, да так и замер на четвереньках, уставясь на семидюймовый штык. Шарп (из-за его плеча выглядывала девушка) остановился в дверном проеме, палаш, направленный на Хейксвилла, повис в воздухе, клинок дрожал.

Хейксвилл рассмеялся:

– Опоздал малость, Шарпи? Тебя ведь так зовут – Шарпи? Или Дик? Счастливчик Шарпи. Помню-помню. Умница Шарп, только это не спасло тебя от порки, верно?

Шарп поглядел на Харпера, на Терезу и снова на Хейксвилла. Медленно указал на труп Ноулза:

– Это ты сделал?

Хейксвилл гоготнул, расправил плечи:

– Ты очень догадливый, Шарп. Разумеется, я. Молодчик пришел защитить твою дамочку. – Сержант фыркнул. – Теперь мою.

Ее платье было расстегнуто сверху, и Хейксвилл видел золотой крестик на смуглой шее. Он хотел ее, хотел чувствовать ладонями эту кожу, и он ее получит! А потом убьет! А Шарп пусть смотрит, потому что никто не посмеет тронуть Обадайю, пока тот угрожает ребенку.

Девушка за спиной у Шарпа застонала, Хейксвилл судорожно повернулся к дверям:

– Привел с собой шлюшку, Шарпи? Точно! Давай ее сюда!

Девушка перешагнула через тело Ноулза. Она шла медленно – боялась желтолицего пузатого мужчины, который держал извивающегося, орущего младенца. Она стала рядом с Харпером и нечаянно толкнула ногой выпавший из опрокинутой люльки кивер. Кивер покатился и замер под рукой у Харпера. Хейксвилл смотрел на девушку.

– Отлично. Симпатичная крошка. – Он гоготнул. – Тебе нравится ирландец, детка?

Девушка тряслась от страха.

– Он свинья. Все вы, чертовы ирландцы, – большие грязные свиньи. Со мной тебе будет лучше, крошка. – Голубые глаза устремились на Шарпа. – Закрой дверь, Шарпи. По-хорошему.

Шарп закрыл дверь, стараясь не злить дергающегося человека, который держал его ребенка. Он не видел лица Антонии, только длинный штык над свертком пеленок. Хейксвилл рассмеялся:

– Отлично. Теперь смотри, Шарпи. – Он взглянул на Харпера, который стоял все в той же нелепой позе, на четвереньках. – И ты, свинья. Смотри. Встань.

Хейксвилл не знал, как это сделает, но уж как-нибудь сообразит. Главное, пока ребенок у него, все они в его власти. Сержанту понравилась новая девушка, судя по всему подружка Харпера; ее он заберет с собой, в город, но прежде надо убить Харпера и Шарпа, потому что они знают, кто убил Ноулза. Хейксвилл потряс головой. Он убьет их, потому что ненавидит.

Хейксвилл рассмеялся и увидел, что Харпер так и не сдвинулся с места.

– Я приказал тебе встать, ирландская скотина! Встать!

Харпер встал, его сердце отчаянно колотилось. В руках он держал кивер. Ирландец видел портрет на донышке и, хотя не знал, чей это, запустил руку в тулью.