Рота стрелка Шарпа

Глава девятая

В Обадайе Хейксвилле все было безобразно и омерзительно до такой степени, что аж дух захватывало. Тело огромное, однако всякий, кто ошибочно считал большой живот признаком слабости, изумлялся мощным рукам и ногам. Сержант был нескладен, за исключением тех случаев, когда выполнял уставные движения, но даже в его походке читался намек: в любую минуту этот человек может обернуться огрызающимся зверем, полудиким-полубезумным. Желтая кожа досталась ему в память о лихорадке на Андаманских островах. Волосы на покрытой шрамами голове росли редко; когда-то желтые, они уже начали седеть и жидкими тусклыми прядями падали на вытянутую, искривленную, чудовищно изуродованную шею.

Давным-давно, еще до повешения, Обадайя понял, что никогда не будет внушать приязнь, и решил сделать так, чтобы его боялись. У Хейксвилла было одно преимущество: он ничего не страшился. Когда другие жаловались на голод или холод, усталость или болезнь, сержант только гоготал – он знал, что это преходяще. Ему было плевать, ранят ли его в бою: раны затянутся, ушибы пройдут, он не умрет. Он знал это с той минуты, как повис в петле: он не умрет, так наколдовала его мать, и потому гордился чудовищным шрамом, символом своей неуязвимости, и знал, что шрам этот пугает других.

Офицеры не ссорились с Обадайей Хейксвиллом. Они боялись злить его и поэтому заискивали перед ним, зная, что в ответ он будет исполнять каждую закорючку устава и поддерживать их власть над солдатами. В этих рамках сержант был волен мстить миру, который сделал его уродливым, нищим, никому не нужным, – миру, который чуть его не убил, а теперь нешуточно боится.

Хейксвилл ненавидел Шарпа. Для сержанта офицеры были людьми, рожденными, как Моррис, занимать высокие посты, раздавать награды и привилегии. Но Шарп – выскочка, он вылез из той же грязи, что и сам Хейксвилл; сержант однажды пытался его сломить и не сумел. Второй раз Шарпу не уйти. Теперь, сидя в конюшне позади офицерского дома, ногтями отрывая от кости копченое мясо и отправляя в жадный рот, Хейксвилл тешился воспоминанием о недавней встрече. Он заметил растерянность офицера и счел ее маленькой победой, которую надо в будущем закрепить и приумножить. Есть здесь и сержант-ирландец, которым стоит заняться.

Хейксвилл набивал рот мясом, расчесывал блошиные укусы под мышкой и гоготал. Страх полезен, согласие – нет. Хейксвилл облегчал себе жизнь, деля роты на враждующие лагеря, на своих сторонников и противников. Неугодных он заставлял откупаться деньгами или услугами, которые делали сержантскую жизнь сносной. Хейксвилл сразу смекнул, что Патрик Харпер так просто этого не допустит. Ха-ха! Не для того Обадайя вернулся в действующую армию, в роту, где можно поживиться богатой военной добычей, чтобы эти двое ему помешали.

Хейксвилл порылся в патронной сумке и вытащил горсть монет. Немного, всего несколько шиллингов, но их он ухитрился стащить в неразберихе прибытия в Элваш. В конюшню он зашел пересчитать добытое и спрятать поглубже в ранец. Услуги предпочтительнее денег. Скоро он узнает, кто из солдат женат и у кого жены миловиднее. За этих-то счастливчиков он и примется, так что им небо с овчинку покажется и они рады будут откупиться чем угодно. Обычная плата – жена. Хейксвилл знал по опыту, что двое или трое сломаются, приведут зареванных баб в какое-нибудь устланное соломой стойло вроде этого, а с теми уж он сладит. Иные женщины приходят пьяные, это ему не помеха. Одна пыталась заколоть его штыком, Хейксвилл убил ее, а убийство свалил на мужа – он рассмеялся, вспомнив, как вешали того солдата. Потребуется время, чтобы освоиться в новом батальоне, окопаться в нем, как зверь в норе, но он это сделает. А пока, в точности как зверь, устраивающийся на зимовку, он выковыряет камни, чтобы не кололи его желтый бок, – камни вроде Шарпа и Харпера.

В конюшне никого не было. За спиной в деннике переступала копытами лошадь, свет проникал между толстыми гнутыми черепицами, и сержант радовался, что выдалось время побыть одному и пораскинуть мозгами. Начать стоит с воровства. Выбрать жертву, украсть что-нибудь из обмундирования, доложить о пропаже и надеяться, что новый полковник – сторонник телесных наказаний. Поразительно, на что только не пойдет мужчина, чтобы избежать порки, и чего только не отдаст женщина, чтобы спасти мужа от плетей! Все так просто! Хейксвилл снова гоготнул. Две-три экзекуции, и рота будет ходить перед ним на цыпочках! По батальону уже пронесся слух, что Шарп лишился роты. Отлично; это устраняет препятствие, и Хейксвилл рассудил, что Прайс ему не помеха. Новый прапорщик, Мэтьюз, еще сопляк, единственная загвоздка – в Патрике Харпере. Все так просто!

Дверь в конюшню открылась, Хейксвилл замер. Он предпочитал оставаться невидимым, подглядывать из укрытия. Вошел, судя по шагам, один человек и двинулся к ряду денников за спиной у Хейксвилла. Массивная деревянная дверь захлопнулась. Вошедший не видел Хейксвилла, и сержант двинулся, медленно-медленно, рассчитывая движения так, чтобы шорох соломы можно было отнести на счет сквозняка. Тут, на его удачу, лошадь шумно пустила струю, и за плеском не было слышно, как он опустился на колени возле перегородки. Хейксвилл заглянул в щель между досками.

Он едва не крякнул от удовольствия. Девушка, да такая красавица, о которой можно только мечтать, зная, что она не про тебя. К тому же, судя по платью, смуглой коже и темным волосам, местная уроженка, а местные девушки – всегда легкая добыча. Хейксвилл подобрался. Он хотел эту девушку. Он позабыл все: Шарпа, Харпера, свои планы; он трясся от вожделения и медленно вытаскивал из чехла штык.

Тереза взгромоздила на свою лошадь седло, поправила потник и стала затягивать подпругу. Она ласково говорила с лошадью по-испански и не слышала никаких посторонних звуков. Ей не хотелось расставаться с Шарпом, ехать к профранцузски настроенным горожанам, но там Антония, она больна, и нужно вернуться, чтобы защитить дочь во время осады. Затем, Бог даст, девочка поправится и ее можно будет увезти.

А свадьба? Тереза вздохнула и поглядела на потолок. Нехорошо, что Антония – незаконнорожденный ребенок, однако Тереза не могла представить себе, что тащится в обозе, словно собака, и знала, что Ричард Шарп не останется жить в Касатехаде. Просто выйти замуж? По крайней мере, у ребенка будет фамилия, хорошая фамилия, и нет ничего зазорного в том, чтобы носить имя далекого, безвестного отца.

Тереза снова вздохнула. Ладно, это подождет до конца осады или до того, как ребенок поправится.

И вдруг, словно черная туча, промелькнула мысль: что, если Шарп погибнет во время осады? Тереза пожала плечами. Она скажет всем, что они поженились перед самой осадой, и никто не сможет этого опровергнуть.

Хейксвилл дождался, когда обе ее руки окажутся заняты подпругой, и перескочил через загородку. Блеснул штык, сержант схватил девушку за волосы, со всей силы потянул вниз. Она дернулась, упала навзничь, он приставил острие штыка к ее горлу, придавил волосы коленом.

– Привет, крошка.

Тереза молчала. Она лежала на спине, рядом с лошадью; над ней нависло перевернутое мужское лицо. Хейксвилл облизнулся:

– Португалка, да?

Сержант хохотнул. Это подарок богов к его первому дню в новой роте. Он держал штык у горла жертвы и не торопясь рассматривал ее. Лошадь зашевелилась, но лошадей Хейксвилл не боялся. Теперь он стоял на коленях сбоку от девушки и громко хихикал. Красавица, гораздо красивее, чем казалось в щель.

– Говоришь по-английски?

Девушка молчала. Он надавил штыком, чуть-чуть, даже кожу не поранил.

– Говоришь по-английски, крошка?

Похоже, что нет, да это и не важно, она уже ничего не расскажет, ни на английском, ни на португальском. За изнасилование вешают, значит придется ее убить, разве что он ей приглянется, но это вряд ли. Хотя и не исключено. Была одна сучка на Андаманских островах, слепая… Нет, непохоже, что этакая красавица откликнется на его ласку.

Девушка совсем не выглядела напуганной, это смущало и сбивало с толку. Странно, но она не визжала, как другие, просто спокойно смотрела большими черными глазами из-под длиннющих ресниц. Может, еще завизжит, но к этому Хейксвилл был готов. В ту же секунду он схватит ее за горло и вставит в рот штык. Дальше остается вдвигать штык, пока она не начнет задыхаться. Семнадцать дюймов заостренного металла, торчащего изо рта, заставят ее вцепиться сержанту в руку, и в таком положении, Хейксвилл знал, они не кричат и не дергаются, и так легче всего убить одним коротким, резким движением. Тело можно будет спрятать под соломой в дальнем углу конюшни; даже если его найдут, на сержанта никто не подумает. Он гоготнул:

– Обадайя Хейксвилл, крошка, к твоим услугам.

Девушка неожиданно обезоруживающе улыбнулась:

– А-бал-дя?

Он замер и едва не убрал штык. Засомневался, но кивнул:

– Сержант Обадайя Хейксвилл, крошка, и, если ты не против, я спешу.

– Сар-жан? Si? – Она снова улыбнулась. – Сар-жан А-бал-дя Хек-свин? Si? – Она с нежностью растягивала слова.

Хейксвилл растерялся. В конюшне, конечно, темно, но не так же, чтобы не видеть его лица. Однако, похоже, он ей понравился. В этом нет ничего невозможного, и все равно не стоит тянуть. Наоборот, стоит поторапливаться.

– Верно, красавица, сержант. Муча импортанте[5].

Ему не хватало места, чертова лошадь стояла слишком близко, но девчонка снова улыбнулась и похлопала по соломе рядом с собой.

– Importante?

Он улыбнулся, довольный, что произвел такое впечатление, чуть отвел штык:

– Ладно, давай двигайся.

Она кивнула, снова улыбнулась, завела руки за голову и облизнула губы. Хейксвилл поневоле перевел глаза на ее обтянутые штанами длинные, стройные ноги и не заметил, как она выхватила из ножен на спине кинжал. Он возился с пуговицами, когда лезвие полоснуло его по лицу. Брызнула кровь. В ту же секунду девушка подобрала колени и с размаху толкнула сержанта под задние ноги лошади. Хейксвилл взвыл, размахнулся штыком, но девушка оказалась проворнее: нож резанул по запястью, штык выпал, девушка отпихнула его ногой и, как заяц, юркнула под брюхо лошади.

– Сучка!

Хейксвилл ринулся за ней, но она уже схватила штык, так что пришлось отскочить, и тогда она выругалась на быстром, бойком английском. Сержант утер с лица кровь и плюнул в нее.

Она рассмеялась, сидя на корточках под лошадью, повела штыком:

– Иди сюда, Обадайя, отними.

Сержант встал и попятился к проходу между стойлами. Он по-прежнему преграждал ей дорогу к выходу и не терял надежды. Утер лицо. Рана пустяковая, запястье сгибается. Ухмыльнулся:

– Я тебя поимею, крошка, а потом изрежу на мелкие кусочки! – Гоготнул, дернул головой. – Чертова португальская шлюшка!

Она по-прежнему держалась между лошадью и деревянной перегородкой. Едва он шагнул вперед, она выпрямилась, все так же сжимая его штык и улыбаясь.

При виде штыка Хейксвилл замер. Девушка держала его низко, готовая пырнуть, и, похоже, ничуть не боялась. Он подумал было броситься на нее, но девка была, похоже, и впрямь отчаянная, и он отступил, оставаясь между ней и дверью и высматривая вилы, которые должны быть где-то в конюшне. Он хотел эту девушку; она была красивая; он ее хотел и собирался получить свое; его лицо дергалось; в голове стучали слова. Он ее поимеет, поимеет, поимеет. И тут он увидел вилы. Отпрыгнул назад, повернулся, схватил черенок.