Король гор. Человек со сломанным ухом

— Что вы наделали! Бедная девочка!

— Дорогой Димитрий, — обратился я к нему, — откуда ты взялся? Неужели за меня заплатят выкуп?

— Об этом и речь! Но вам нечего бояться, я принес добрые вести. То есть они добрые только для вас, а для меня, для него, для нее и вообще для всех они крайне недобрые. Мне надо срочно увидеться с Хаджи-Ставросом. Нельзя терять ни минуты. Пока я не вернусь, вам не причинят

никакого зла, иначе она умрет! Не смейте трогать милорда, от этого зависит ваша жизнь. Король порежет вас на куски. Ведите меня к Королю!

Мир так устроен, что люди готовы подчиняться каждому, кто говорит начальственным тоном. Между тем голос этого паренька звучал так властно и говорил он таким непререкаемым тоном, что мои остолбеневшие охранники даже перестали удерживать меня у огня. Я отполз на пару метров, прислонил свое измученное тело к прохладной скале и стал ждать прибытия Хаджи-Ставроса.

Король появился и выглядел не менее взволнованным и возбужденным, чем Димитрий. Он взял меня на руки, словно больное дитя, и мгновенно перенес в ту роковую комнату, где упокоился Василий. Там он с материнской заботой уложил меня на свой ковер, отступил на два шага и бросил на меня взгляд, в котором странным образом смешались ненависть и жалость. Затем он сказал Димитрию:

— Дитя мое, впервые в жизни я оставляю безнаказанным такое преступление. Он убил Василия, но это еще ничего. Он хотел убить меня, и даже это я ему прощаю. Но этот негодяй обокрал меня! Он умыкнул не менее восьмидесяти тысяч франков из приданного Фотини! Я пытался придумать казнь, достойную такого преступления. Можешь не сомневаться, я бы что-нибудь придумал... Несчастный я человек! Ну почему я не укротил свой гнев? Я поступил с ним очень сурово. А теперь страдать придется ей. Если бы она получила двадцать ударов палкой по своим маленьким ножкам, я бы ее больше не увидел. Мужчины от этого не умирают. Но женщины! Пятнадцатилетний ребенок!

Он выгнал из комнаты всех толпившихся вокруг меня бандитов, осторожно размотал окровавленные тряпки, которыми обернули мои ноги, послал ординарца за баль-

замом Луиджи-Бея, а сам уселся на мокрую траву, взял в руки мои ступни и стал рассматривать раны. Невозможно поверить, но глаза его были полны слез!

— Бедное дитя, — сказал он, — вы, должно быть, ужасно страдаете. Простите меня. Я старая скотина, горный волк, настоящий паликар! С двадцати лет мне прививали жестокость. Но вы видите, у меня доброе сердце, ведь я сожалею о содеянном. Я несчастней, чем вы, потому что у вас сухие глаза, а я плачу. Я немедленно отпускаю вас на свободу. Хотя нет, вы не можете так просто уйти. Сначала я вас вылечу. У меня есть чудодейственный бальзам, я буду ухаживать за вами, как за собственным сыном, и вы быстро поправитесь. Необходимо, чтобы уже завтра вы могли ходить. Я не вынесу, если она лишний день проведет в руках вашего друга. Небом вас заклинаю, не рассказывайте никому о нашей сегодняшней ссоре! Вы знаете, я никогда не испытывал к вам ненависти и всегда вам об этом говорил. Вы мне симпатичны, я верю вам. Я посвятил вас в свои самые сокровенные тайны. Вспомните, пока не умер Василий, мы были друзьями. Из-за вспышки гнева вы забыли, как хорошо я к вам относился. Вы ведь

не хотите, чтобы разорвалось мое отцовское сердце. Вы благородный молодой человек, и ваш друг, должно быть, похож на вас.

— Но о ком вы говорите?

— О ком? Об этом проклятом Харрисе! Об этом американском исчадии ада! Об этом гнусном пирате, похитителе детей, убийце юных девушек, об этой гадине, которую я хотел бы поймать и искрошить собственными руками, стереть вас обоих в пыль и развеять эту пыль в горах! Все вы одинаковы, европейцы, раса предателей! Вы не осмеливаетесь нападать на мужчин, вы способны лишь убивать детей. Читай, что он мне написал, а потом скажи, есть ли на свете казнь, достойная такого преступления!

Он грубо кинул мне смятый листок. Я сразу узнал знакомый почерк. В письме говорилось:

«Воскресенье, 11 мая, на борту “Фэней”, рейд Соломина1.

Хаджи-Ставрос, Фотини у меня на борту под охраной четырех американских пушек. Пока Герман Шульц остается в плену, она будет находиться у меня в заложниках. Как ты относишься к моему другу, так и я буду относиться к твоей дочери. За каждый волос, упавший с головы моего друга, она заплатит своими волосами. Отвечай без промедления иначе я приду за тобой.

Джон Харрис».

Прочитав письмо, я не смог скрыть свою радость.

— Мой добрый Харрис! — громко воскликнул я.

И я еще посмел в чем-то его обвинять!

— Но объясни мне, Димитрий, почему он раньше не пришел на помощь?

Ближайший к Афинам крупный остров в заливе Сароникос.

— Он был в отъезде, господин Герман. Гонялся за пиратами. Вчера утром он вернулся и пришел в ужас, узнав, что с вами случилось. Ну почему он не остался там, где был!

— Он великолепен, этот Харрис! Он не стал терять время. Но где он откопал дочь этого старого негодяя?

— У нас, господин Герман. Вы хорошо ее знаете. Это Фотини. Вы много раз обедали с ней за одним столом.

Значит, дочерью Короля была та самая пансионерка с плоским лицом, которая вздыхала по Харрису!

Из этого я сделал вывод, что похищение прошло без применения насилия.

Явился ординарец и принес моток тряпок и флакон с желтоватой мазью. Король, словно опытный врач, забинтовал обе мои ноги, и мне сразу стало легче. Личность Хаджи-Ставроса представляла в этот момент большой интерес для психолога. В его глазах светилась злоба, а руки действовали мягко и ласково. Он так нежно забинтовал мои лодыжки что я ничего не почувствовал. Однако в его взгляде явно читалось: «Как бы я хотел затянуть веревку на твоей шее!» Он с женской ловкостью заколол бинты булавками, но с каким удовольствием он всадил бы в меня свой кинжал!

Покончив с лечением, он протянул руку в сторону моря и хрипло прорычал:

— Я больше не Король, потому что мне запретили гневаться! Я всю жизнь командовал, а теперь склонился перед лицом угрозы. Тот, перед кем трепетали миллионы, сам испытал страх! Они будут хвастаться этим и растрезвонят о случившемся на весь свет. Невозможно заткнуть рот болтливым европейцам. Об этом напишут в газетах, а то и в книгах. Так мне и надо! Зачем я женился? Разве у такого человека, как я, могут быть дети? У пушек не бывает детей. Если бы у них были дети, никто бы не боялся пороха, и ядра повисали бы в небе. Этот Джон Харрис наверняка смеется надо мной! Что, если объявить ему войну, взять его корабль на абордаж! Когда я был пиратом, я на многих нападал и плевать мне было даже на двадцать пушек. Но у них на борту не было моей дочери. Малышка моя! Вы ведь знакомы с ней, господин Герман. Почему вы не сказали, что живете у Христодула? Я бы не стал требовать выкуп. Из любви к Фотини я бы сразу вас освободил. Я так хочу, чтобы она выучила ваш язык. Со дня на день она станет немецкой принцессой. Вы согласны, что она будет красивой принцессой? Я в этом уверен! Поскольку вы с ней знакомы, вы запретите вашему другу причинять ей зло. Неужели вы позволите, чтобы из ее глаз скатилась слеза? Бедный невинный ребенок, она не сделала вам ничего плохого. Если кого-то и следует покарать за ваши страдания, то только меня. Скажите Джону Харрису, что вы стерли ноги в горах, а потом делайте со мной, что хотите!

Вмешался Димитрий и прервал поток причитаний.

— Как нехорошо, — сказал он, — что господин Герман ранен. Фотини опасно находиться среди этих еретиков. Я хорошо знаю Харриса, он способен на все!

Король сдвинул брови. Подозрения влюбленного юноши, как острый нож, пронзили отцовское сердце.

— Убирайтесь прочь, — сказал он мне. — Если будет надо, я вас на руках отнесу к подножию горы, а потом в какой-нибудь деревне раздобуду лошадь, повозку или носилки. Но надо уже сегодня сообщить ему, что вы свободны. Поклянитесь головой матери, что вы никому не расскажете о причиненном вам зле.

Я был уверен, что любой переезд окажется для меня мучительным, но это было бы лучше, чем оставаться в компании палачей. Лишь бы только на пути к свободе не возникли новые преграды. Я сказал Королю:

— Едем. Клянусь самым святым, что с головы твоей дочери не упадет ни один волос.

Он взял меня на руки, закинул на плечо и поднялся в свой кабинет. В этот момент сбежалась вся банда и перегородила нам дорогу. Бледный, как смерть, Мустакас сказал ему:

— Ты куда собрался? Немец подбросил в жаркое какое-то зелье. У нас у всех в животах адский огонь. Из-за него мы все сдохнем, но хотим, чтобы он умер раньше нас.

Все мои надежды разом рухнули. Появление Димитрия, спасительное вмешательство Харриса, резкая перемена в настроении Хаджи-Ставроса, унижение его величества перед своим пленником — столько событий, свалившихся на меня за пятнадцать минут, взорвали мой мозг. А ведь я уже успел все позабыть и очертя голову устремился в будущее.

Но при виде Мустакаса я сразу вспомнил о яде и понял, что каждая минута промедления чревата страшными последствиями. Я прижался к Королю гор и обнял его за шею, заклиная немедленно унести меня отсюда.

— На карту поставлена твоя репутация, — сказал я. — Покажи этим бешеным псам, кто тут Король. Ничего не отвечай. Любые слова бесполезны. Нам надо прорваться сквозь них. Ты даже не понимаешь, насколько для тебя важно спасти меня. Твоя дочь любит Джона Харриса, она сама мне в этом призналась!

— Погоди, — сказал он. — Сначала пройдем, а потом поговорим.

Он аккуратно положил меня на землю и, сжав кулаки, бросился к бандитам.

— Вы с ума посходили! — закричал он. — Первый, кто тронет милорда, будет иметь дело со мной. Какое еще зелье? Я ел вместе с вами. Разве я заболел? Дайте нам пройти. Он честный человек и мой друг!

— Вы с ума посходили!

Внезапно Хаджи-Ставрос изменился в лице. Ноги его подкосились, он уселся рядом со мной, наклонился к моему уху и, не столько с гневом, сколько с болью в голосе, сказал:

— Как вы неосторожны! Почему вы скрыли, что отравили нас?

Я схватил руку Короля. Она была холодна, как лед. Его черты внезапно исказились, высеченное из мрамора лицо приобрело землистый цвет. В этот момент силы окончательно оставили меня, и я почувствовал, что умираю. Больше рассчитывать было не на кого. Получалось, что я сам подписал себе приговор. Я убил человека, заинтересованного в том, чтобы меня спасти. Голова моя упала на грудь, и я застыл подле мертвенно-бледного холодеющего старика.

Тем временем Мустакас и остальные бандиты тянули руки, намереваясь схватить меня и подвергнуть страшной пытке, чтобы я разделил с ними муки агонии. Хаджи-Ставрос уже не мог меня защитить. Страшная икота сотрясала его мощное тело. Казалось, что топор дровосека крушит столетний дуб. Бандиты поняли, что он отдает Богу душу, и смерть наконец восторжествовала над непобедимым стариком. Все узы, связывавшие их со своим предводителем, — общие интересы, страх, надежды, признательность — лопнули, как нити паутины. Греки — это самая строптивая нация на свете. Их неумеренное честолюбие подчас вынуждено смиряться, но в любой момент оно может, как пружина, распрямиться и ударить. При необходимости греки готовы опереться на самого сильного, или подчиниться самому хитроумному из них, но они никогда не простят даже малейшей осечки тому, кто их кормит и защищает. Вот уже более тридцати веков этим разделенным на отдельные сообщества народом движут зависть и эгоизм. При необходимости греки способны объединиться, но, когда страна приходит в упадок, они разбегаются, и нет такой силы, которая могла бы превратить этот народ в единое целое.