Мои ночные рефлексии

11. МОЯ ДИССЕРТАЦИЯ

1989 год. Я уже два года преподаю психологию. Лекции, практические, консультации — всё кружится в быстром вихре. Очень много читаю. Обозначились предпочтения: очень заинтересовала тема «Я-концепция» (которая исследовала не просто феномен, а его уровни и взаимосвязи). Но как и где найти научного руководителя по психологии — для меня остается тайной за семью печатями. Выручает снова заведующий кафедрой Алексей Константинович Коняхин (который два года назад и «переманил» меня к себе на кафедру). Зная о том, что в пединституте можно прикрепиться соискателем на кафедру психологии, он уверенным жестом (это еще были годы для него полного благополучия и профессиональной радости бытия), снимает трубку телефона и звонит заведующему кафедрой психологии Леониду Константиновичу Максимову (тогда еще кандидат психологии) и говорит обо мне: дает отличную рекомендацию моим знаниям. Но, несмотря на это, на назначенную встречу я ехала, что-то предчувствуя, ужасно волнуясь и — не зря. Встретил он меня недружелюбно, смотрел исподлобья, даже сурово (потом на протяжении всего общения в течение двух лет он будет держать меня в напряжении), задал несколько вопросов, среди которых был и тот, что бы я хотела исследовать. Когда я сказала про Я-концепцию, он тут же резко меня оборвал: нет, этой темой он руководить не будет, он сам и все в его окружении занимаются только рефлексией (как потом выяснится — очень модная тема). Я мгновенно вспомнила, с бешеным приливом теплоты, Аллу Евгеньевну Томахину (моего научного руководителя по литературоведению в свои студенческие годы), которая никогда не запрещала, а только приветствовала самостоятельный выбор научных тем своими студентами, как это делал в свое время Резерфорд, но я — со своей участью смирилась. Соискателем меня приняли (за что я очень благодарна), но руководство было специфическим: вокруг все были математики и физики, поэтому и рефлексия ими изучалась в математической плоскости и — исключительно в рамках сомнительной теории деятельности, а мне предстояло погрузиться в гуманитарную (что я и сделала — но мое погружение было одиночным и одиноким), поэтому ни на один свой вопрос я ответа ни разу не получила, мой руководитель отвечал или нет, или не знаю в своей манере. Но я решила мужественно все выдержать и уговорила себя не обращать внимание на такие пустяки. И — включила свою волю, как я это всегда делала в трудные минуты своей жизни.

Конечно, совсем врасплох я застигнута не была и что такое рефлексия, конечно, знала (с рефлексами — точно не путала!), когда-то очень давно прочитав «Максимы и рефлексии» И.В.Гёте, где он архитектуру назвал застывшей музыкой в камне, а во всяком произведении искусства гениально видел концепцию. И, поскольку психологию я изучала к тому времени уже четыре года (с 1985), то многое именно в гуманитарной сфере я уже знала. Я открыла для себя философские рефлексии М.Аврелия («Наедине с собой»), трагическую рефлексию П.Абеляра (произнёсшему основную формулу человеческой жизни: «Извне — нападения, внутри — страхи»), романтизм, как эпоху индивидуальной культуры, в несравненных текстах В. Жирмунского, рефлексии в форме эссе Ф.Бэкона и Э.Шафтсбери, психологическое литературоведение Ш.Сент-Бёва, который уже тогда соединил литературу и психологию и создал биографический метод (это приписывается К.Ясперсу), метод, который в свое время так блестяще применили Л.Сенека в 1 в. (без нравоучений — настоящая рефлексия о свободе, мужестве и мудрости человека, о том, как надо стать самому себе другом) и М.Монтень в ХУ1 в. (с поразительно честной рефлексией!), с удивлением и радостью открыла для себя психологическое литературоведение Д.Овсянико-Куликовского, где он как бы возразил Ф.М.Достоевскому, написав, что важнее истина, а не красота, а свою жизнь назвал интеллектуальной радостью бытия, я узнала у И.Тэна о том, что можно использовать художественную литературу как психологический метод и у В.Дилтея, который впервые ввел понятие наук о духе в своей потрясающей романтической герменевтике, о том, как можно изящно соединять тексты истории, литературы и психологии (показывая тесную взаимосвязь между описанием, пониманием и объяснением), и о том, как его последователь Э. Шпрангер будет не просто подчеркивать важность понимающей психологии, а противопоставлять ее нормативной науке) — много позже в своей диссертации, дотошно разбираясь в вопросе о художественной литературе как психологическом методе и о художественной литературе, к которой может быть применен психологический метод, я наткнулась на неверную интерпретацию слов В.Дилтея у Л.Выготского: известно, как зло посмеялся В.Штерн над психологией, добываемой из романов, имея в виду известное выражение В.Дилтея: «В Лире, Гамлете и Макбете скрыто больше психологии, нежели во всех учебниках психологии вместе взятых», но парадокс заключается в том, что сам Дилтей эту фразу не произносил, а только приводил ее как мнение других, более того, он это мнение не разделял, напротив, он считал, что литература и история без психологического анализа остаются темными.

Однако, это всё-таки не так: сила художественной литературы такова, что она одновременно может являться и психологическим методом (как считали Ф.Бэкон («Чтение делает человека знающим, чтобы мыслить»), И.Тэн (художественную литературу ставил выше трудов многих историков), У.Джеймс (называл «Исповедь» Августина Блаженного гениальным психологическим анализом («Вернись в самого себя, во внутреннем человеке обитает истина»), Г.Гадамер (писал о чтении как внутреннем диалоге души с самой собой), К.Ясперс (открыл Осевое время, когда и появилась рефлексия в текстах у интеллектуалов), З.Фрейд (в своей психоаналитической рефлексии и определил глубину неудовлетворенности человека современной действительностью и выход из этого состояния через художественную литературу), А.Адлер (использовал художественную литературу как метод в своей индивидуальной психологии), Ж.Батай (глубоко и проникновенно расскажет в своем душераздирающем рефлексивном «Внутреннем опыте» о том, как открыл для себя нежность намокших деревьев), К.Леонгард (написал прекрасную книгу «Личность в художественной литературе»), М.Юрсенар (в «Воспоминаниях Адриана» (более интеллектуальной книги я не знаю!) настаивала: только книги могут быть подлинным местом рождения человека), С.Цвейг (НО этого гения с тончайшей рефлексией его художественная литература не спасла от жестокой действительности), Р.Барт («неуютно чувствуешь себя в своей современности, явившись либо слишком поздно, либо слишком рано, но, когда получаешь удовольствие от текста — обретаешь свою индивидуальность»), Ф.Зелинский (восхищался античной рефлексивной литературой), Ю.Лотман (различал текст-содержание и текст-выражение), Б.Теплов (считал, что психологи методом анализа художественной литературы фактически не пользуются), М.Бахтин (писал о магии текста и всю свою жизнь был под ее обаянием) и — психотеропевтическим методом, при этом как для пишущего (считал З.Фрейд, в первую очередь имея в виду эффект сублимации), так и для читающего (хотя и не признавал психологического романа, но метод чтения впервые использовал именно К.Юнг при лечении шизофрении для активации плохо функционирующего интеллекта, библиотерапию как метод психосинтеза применял Р.Ассаджиоли) и хорошо известно, что именно художественная литература оказала огромное влияние на психиатрию: считается, что литература как бы ее опередила чуть ли не на 50 лет и более (многие синдромы и феномены взяты из романов: синдром Отелло (у У.Шекспира), Пиквикский синдром (у Ч.Диккенса), этапы бреда (у Н.В.Гоголя), феномен двойника (у Э.По, Э.Т.Гофмана, Ф.М.Достоевского) — недаром Ж.Делёз назвал писателей «клиницистами цивилизации», а Платон когда-то сказал: «Всякий роман есть просто глава из патологии духа» — нет, не всякий роман и не всякая литература, а только та, которая наполнена рефлексией, и которую можно отнести к рефлексивной литературе (в своей работе я привела «условный» горячий спор между учеными по поводу того, какую литературу можно считать рефлексивной, а какую — нельзя, и, вообще, — когда началась интеллектуализация литературы — с Дж. Джойса или всё-таки гораздо раньше?).

В те же 1980-е годы я открыла для себя гения герменевтики Г.Шпета (так безжалостно расстрелянного в Томске в 1937 году), в которой он также анализировал литературу и искусство и, интерпретируя законы рефлексии языка (в споре о множественных смыслах текста), настаивал на объективной интерпретации: герменевтика должна исходить из положения, что каждый данный её знак имеет одно значение, что слово кажется многозначным только до тех пор, пока ещё мы не знаем, для передачи какого значения оно здесь служит), потом Л.С. Выготский (при такой короткой жизни написал такие глубокие тексты!) будет говорить о рефлексии, в которой протекает внутренняя речь, где слово гораздо больше нагружено смыслом, чем во внешней, именно там превалирует смысл над значением, фраза над словом, весь контекст — над фразой — гениально! (ниже я ещё вернусь к спорам о речевых упражнениях), я также погрузилась в проблему явного и неявного знания, которую обозначил Дж. Гибсон (тогда я, наконец, осознала, почему выше всего ценю тексты, чтение — а не театр, не кино и не искусство — только в книгах и только в текстах спрятана и выражена многогранная чудесная рефлексия — действительно — явные знания!).

Все эти авторы были опубликованы, и я их уже прочитала в 1980-е годы. Но они скорее отражали то, как рефлексия сама реализуется в текстах (и это было чрезвычайно важно для меня!), а не то, что она из себя представляет как феномен, как явление со своей внутренней сущностью, уровнями развития, функциями проявления, многоликими формами и видами существования. Для глубокого исследования проблемы нужны были другие тексты. И они появятся только в 1990-е годы Но было еще одно но: в 1987 году в Новосибирске вышел сборник научных статей, который так и назывался «Проблемы рефлексии» — и в котором почти все тексты были написаны таким формальным языком (о формализации и деперсонализации текста говорил М.Бахтин, о втором типе формализма — Л.Божович), что у меня сложилось впечатление, что авторы, мягко говоря, не любят то, о чём пишут, а я, добросовестно прочитав их все, чуть не заработала шизофрению. Тогда я еще не окунулась (мой пролёт!) в глубокие, умные, но живые тексты классической философии (особенно Г.В.Гегеля, И.Канта, Ф.Шеллинга, И.Фихте и Дж. Бёркли (последний в своих рефлексиях «Сейриса» обозначит высшим благом и целью человека интеллектуальное познание, на которое нужно положить, как на алтарь истины, не только свою молодость, но и всю жизнь — это и про меня!), т. е. тексты интеллектуальных философов — как их назвал Ф.Шлегель (и против которых, назвав их теории отрицательными теориями, в ХХ в. резко выступит М.Шелер — очень глупый выпад!). Поэтому к навязанной мне теме я испытывала острые амбивалентные чувства. Правда, некоторых наших отечественных психологов я читала с удовольствием, а именно: Б.Зейгарник и ее «Теории личности в зарубежной психологии» (1982) и «Патопсихология» (1986) — но только год назад в 2019 году я узнала о ее необычной очень трагической личной и научной судьбе у А.Алтера (ни в каком интернете Вы об этом не прочтете!): мужа расстреляли в 1938 году, осталась на руках с двумя маленькими детьми, своих докторских диссертаций она написала три (первую не утвердили, вторую украли и она из чувства страха уничтожила копию, чтобы вор не смог обвинить ее в собственном плагиате (!), третью защитила только в 1965 году (в 65 лет), стала профессором, а затем и деканом психологического факультета МГУ); И.Кон и его книга «В поисках себя» (1984) — исследование рефлексии в научных и биографических текстах, правда, его автобиографическая книга «80 лет одиночества» (2008) с таким многообещающим названием (!), за исключением нескольких эпизодов, мне показалась перегруженной лишней абсолютно не интересной информацией), Б. Братусь и его «Аномалии личности» (1988) — (когда я лихорадочно искала в 2002 году руководителя для защиты своей готовой диссертации, мой муж (я слишком была напряжена, чтобы позвонить самой — ниже об этом расскажу) дозвонился до мэтра, но тот отреагировал вяло-небрежно: «Нет, меня эта тема совсем не интересует»). Я его понимаю.