Гёте. Жизнь как произведение искусства

Глава двадцать девятая

Уход близких. Анна Амалия. Мать. Повод обернуться назад. Гёте начинает работать над автобиографией. Размышления о себе самом. Сколько может быть правды, сколько нужно поэзии? Рассказанное время и время рассказа. Воспоминания о старой империи и новая власть. Размышления о демоническом. Еще одно прощание: смерть Виланда. Мысли о бессмертии

Смерть Шиллера стала одним из тех важных уходов, которые заставили Гёте оглянуться на собственную прожитую жизнь и задуматься о создании автобиографии. Вскоре настало время прощаться и с другими близкими людьми, что вновь пробудило в Гёте чувство необратимых перемен в жизни: 10 апреля 1807 скончалась герцогиня-мать Анна Амалия, а 13 сентября 1808 года умерла мать Гёте. C Анной Амалией Гёте связывало многое. Именно благодаря ей в 1775 году он, несмотря на то что первоначально собирался посетить герцога в Веймаре и вскоре вернуться домой, навсегда привязался к новому месту и к августейшей семье. «Веймарский двор муз» Анны Амалии, где в те годы задавал тон Виланд, сразу же пришелся Гёте по душе. Вдохновленная идеями французских просветителей, Анна Амалия стремилась объединить дворянское и бюргерское сословия под эгидой эстетического воспитания и научного просвещения и на протяжении долгого времени, в том числе благодаря своему несомненному личному обаянию, оставалась духовным центром этого кружка – сначала в Тифурте, а затем в Виттумспале и в замке Эттерсбург, служившем ей летней резиденцией. Когда-то именно в кружке Анны Амалии впервые инсценировали «Ифигению» и другие малые пьесы Гёте. Здесь он в первые годы свой жизни в Веймаре нашел благожелательную аудиторию для своего творчества, в то время как широкая общественность практически ничего о нем не слышала. Не на книжном рынке, а в рукописном «Тифуртском журнале», который время от времени редактировала сама Анна Амалия, впервые появились некоторые стихотворения Гёте этого периода. Помимо литературы, их связывало и многое другое. Гёте заразил Анну Амалию своей тоской по Италии, и вот уже она отправляется вслед за ним на юг. В 1790 году он едет за ней в Венецию и сопровождает ее на обратном пути в Веймар. Ей он читает свои «Римские элегии» – впрочем, по понятным причинам, не все. Томик избранных «Венецианских эпиграмм» он сопровождает стихотворным посвящением:

Кому подарю эту книжку? Той, что мне подарила ее!
Княгине, взрастившей Италию для нас на немецкой земле[1453].

Гёте щедро расточает похвалу – в тот период, когда он писал это посвящение, он был очень благодарен герцогине за письма Винкельмана, которые она ему передала и которые он мог опубликовать в своей книге о нем. В ней Гёте еще раз выражает свою благодарность герцогине-матери, положившей начало «блистательной эпохе»[1454].

В конфликтах со спесивой, консервативной веймарской аристократией Анна Амалия неизменно принимала сторону Гёте. Их дружба в первые веймарские годы была настолько тесной, что порождала слухи о любовной связи и заставляла ревновать Шарлотту фон Штейн. В небольшой комедии «Палеофрон и Неоторпа», написанной в 1800 году к торжествам по случаю дня рождения Анны Амалии, ей посвящены строки: «Она скрепила наш городской союз»[1455].

Для Гёте Анна Амалия была добрым духом целой эпохи в его жизни. Ее смерть усилила его меланхолию и ощущение того, что времена меняются. После октября 1806 года действительно многое изменилось – в политике, в обществе, в соотношении международных сил. Знакомое и привычное исчезает, появляется новое, незнакомое. «Отличие от прежних времен, – пишет он несколько недель спустя после смерти Анны Амалии Шарлотте фон Штейн, – слишком разительное, старое ушло в прошлое, а новое еще не устоялось»[1456]. В своей речи, посвященной памяти Анны Амалии и прочитанной во время церковной службы во всех церквях герцогства, Гёте дает понять, что герцогиня-мать не вынесла смены времен, ее «сердце» не «выдержало натиска земных сил»[1457].

В следующем году, 13 сентября 1808 года, умерла мать Гёте. Он узнал об этом 17 сентября, когда вернулся с лечения в Карлсбаде. В дневниковой записи за этот день нет ни слова о смерти матери. В близком окружении Гёте его нежелание говорить об этом вызывает недоумение. В письмах он тоже обходит эту тему стороной. «Смерть моей дорогой матери сильно омрачила мое возвращение в Веймар»[1458], – лаконично сообщает он Сильвии фон Цигезар, а в письме одному из своих франкфуртских знакомых он пишет лишь, что «в ее преклонном возрасте уже были все основания опасаться, что конец близок»[1459].

В «Поэзии и правде» Гёте неизменно называет своего отца «отцом», а мать – «моей матерью». Об отце он говорит уважительно, но то и дело критикует его, в частности, за педантизм и упрямство. О матери Гёте вспоминает исключительно с любовью и нежностью. При всем при том он очень редко навещал ее, всего четыре раза после своего отъезда – в 1779 году по пути в Швейцарию, в 1792 и 1793 годах, когда сопровождал герцога во время его французских походов, и в последний раз в 1797 году во время своего третьего путешествия в Швейцарию. Мать никак не выказывала своего разочарования или недовольства по этому поводу. Она часто писала ему, и Гёте был так очарован ее живыми, образными письмами, что давал их читать друзьям и знакомым или сам зачитывал их вслух. Однажды он переслал Шарлотте фон Штейн письмо своей матери с комментарием: «С утренним приветом посылаю моей самой дорогой письмо моей матери, чтобы и она насладилась сияющей в ней жизнью»[1460]. Он писал реже, но зато подробнее. В письмах к матери можно обнаружить примечательные самоописания, как, например, уже процитированное выше высказывание о «широте и подвижности»[1461] его натуры. Он намерен остаться в Веймаре, пишет Гёте в том же письме, и пребывает в хорошем расположении духа, ибо находится здесь «добровольно», зная, что в любой момент может уехать, «и я снова обрету у вас все приятности жизни и покой»[1462]. Это было в 1781 году. Мать была бы рада, если бы он вернулся, но ни тогда, ни впоследствии она не докучала ему своими желаниями и просьбами. Она бы тоже хотела приехать к нему в Веймар, хотя и не любила путешествовать, но сын не приглашал ее, лишь однажды предложив ей убежище во время военных действий во Франкфурте, однако тогда у нее так и не появилось необходимости воспользоваться его предложением.

В Веймаре, где мать Гёте знали по ее письмам, она пользовалась огромным уважением. Анна Амалия первой написала ей письмо, они подружились и долгое время переписывались, что наполняло Гёте гордостью. Время от времени герцог и Анна Амалия навещали мать Гёте во Франкфурте. Та охотно принимала гостей, пока не покинула дом на Хиршграбен. Друзей и знакомых Гёте она встречала с неизменным радушием и гостеприимством. Однако приглашать ее в Веймар на время или тем более навсегда Гёте опасался. Он был уверен, что пересадка на новую почву лишит ее жизненных сил. С этим обоснованием он со спокойной совестью продолжал держать мать на расстоянии.

О своей связи с Кристианой и о рождении сына он сообщил матери не сразу – она узнала об этом от третьих лиц, но не затаила обиду на сына, и если Кристиану в переписке с Гёте она называла его «сокровищем в постели», то не вкладывала в эти слова ничего оскорбительного. Внуку регулярно посылались щедрые подарки. В целом она придерживалась принципа, который так сформулировала в письме Шарлотте фон Штейн: «Я очень люблю людей – <…> никому не читаю мораль и всегда стараюсь выискать в людях хорошую сторону, а плохую оставляю на совести того, кто людей создал, – он лучше других умеет сглаживать острые углы»[1463].

Катарина Элизабет принимала живейшее участие в литературной жизни Гёте, читала и комментировала его произведения и с гордостью дарила его книги своим франкфуртским друзьям и знакомым. Она также рассказывала ему в письмах, что говорят и думают о ее знаменитом сыне в его родном городе. Поскольку она часто бывала в обществе и в театре, ей было о чем рассказать. В своем последнем письме она называет первые тома полного собрания сочинений, вышедшие в издательстве Котты, «услаждающими душу»[1464], и особенно хвалит баллады – «Коринфскую невесту» и «Бога и баядеру». Мать Гёте всегда ценила эротику в литературе и не принадлежала к числу тех, в ком «Римские элегии» вызывали приступ праведного негодования. В своем последнем перед смертью письме она успела замолвить слово за внука Августа: не нужно «мучить» его, заставляя писать ей письма, у молодых людей голова не тем занята; не стоит ради нее «закручивать гайки»![1465]

Гёте хотел знать, как она умерла. По свидетельствам очевидцев, Катарина Элизабет до последнего вздоха сохраняла присущие ей мужество и чувство юмора. Когда к ее смертному одру подошел гробовщик, чтобы снять мерки, она выразила свое сочувствие, так как уже заранее обо всем распорядилась, а пока ему пришлось уйти ни с чем. Умерла она во сне.

В последние два года юная Беттина Брентано, дочь Максимилианы, в которую Гёте одно время тоже был немного влюблен, способствовала установлению более тесной связи между Гёте и его матерью. Она попросила Катарина Элизабет рассказать ей про детство поэта, записала эти рассказы и отправила их Гёте, которых аккуратно подшил их к своему личному архиву. Беттина, боготворившая Гёте в своей мечтательной влюбленности, после его смерти издала книгу под названием «Переписка Гёте с ребенком». Поэтического вымысла в ней больше, чем правды, тем не менее переданные ею рассказы матери очень помогли Гёте в работе над «Поэзией и правдой», оживив воспоминания о детстве и юности. В связи с этим он поощрял Бетттину к дальнейшим расспросам: «И вскоре я надеюсь получить от Вас новости о том, как Вы нашли дорогую матушку <…> и какие разговоры Вы сейчас ведете»[1466].

В октябре 1809 года, через год после смерти матери, он, согласно дневниковым записям, начинает составлять первый план автобиографии. Гёте разыскивает свои старые записи и письма. В его дневниках, как правило, описываются лишь внешние события, на фоне которых выделяются немногочисленные подробные самонаблюдения, как, например, это, которое в силу своей значимости заслуживает того, чтобы процитировать его еще раз: «Спокойный взгляд на прошлую жизнь, на бессвязность, суету, любопытство юности, на то, как она снует повсюду в поисках чего-то удовлетворительного. Как я находил особое наслаждение в тайнах, неясных выдуманных отношениях. <…> Как мало было действий, целесообразных размышлений и сочинительства, как много дней растрачено впустую в праздном переживании и в тени страстей, как мало из них пошли мне на пользу, и теперь, когда половина жизни уже пройдена, оказывается, что я нисколько не продвинулся вперед, а вместо того стою на месте – как человек, которого только что вытащили из воды, и вот он сохнет под лучами щедрого солнца»[1467].

Эта запись появилась в дневнике в октябре 1779 года. Тогда Гёте казалось, что он оглядывается на бессвязную, суетливую и впустую растраченную жизнь, одним словом, что жизнь его не удалась, но откуда-то извне должно прийти спасение. Когда тридцать лет спустя он начинает писать автобиографию, молодость уже не видится ему в столь мрачном свете. Скорее, его состояние можно сравнить с тем, как он описывает его в письме Кнебелю через три года после этого печального подведения итогов. Не смятение и хаос, а ощущение внутреннего стержня и предопределенности: «В самой глубине своего существа я всегда, в сущности, был верен себе, своим планам, намерениям, начинаниям и вот теперь объединяю все – свою общественную, политическую, моральную и поэтическую жизнь – в один невидимый клубок»[1468].