Гёте. Жизнь как произведение искусства

Глава тридцатая

Великие политические события отбрасывают тень. Падение Наполеона и сомнительное освобождение. Хранить «священный огонь». Дань духу времени. Хафиз и воздух патриархов. «Западно-восточный диван». Гёте и Марианна. Поэтический диалог влюбленных

Во время работы над вторым и третьим томами «Поэзии и правды» одно политическое событие следовало за другим, но Гёте старался относиться к происходящему со стоическим хладнокровием. Узнав о пожаре в Москве, он писал Рейнхарду: «Что Москва сгорела, нисколько меня не трогает. Так хоть мировой истории найдется, о чем поведать в будущем»[1513]. Впрочем, в действительности он был далеко не так спокоен, как хотел казаться окружающим. В черновике письма мы читаем: «Наше воображение не в силах ее [мировую историю] охватить, а наш разум – осмыслить»[1514].

В душе Гёте был чрезвычайно взволнован – ведь сам он желал победы Наполеону и потому не мог равнодушно или тем более торжествующе взирать на сокрушительное поражение его армии. Когда Наполеон бежал из России и 15 декабря 1812 года под покровом ночи и тумана инкогнито проезжал через Веймар в Эрфурт, откуда через французского посла передавал привет Гёте, герцог подшучивал над ним, что с ним-де заигрывает и бог, и дьявол, имея в виду Наполеона и его заклятого врага – австрийскую императрицу Марию Людовику, которая после последней встречи с Гёте в Карлсбаде, где она нашла его общество весьма приятным, также передавала ему приветы.

1813 год стал переломным в европейском противостоянии. Зимний поход на Россию закончился для Бонапарта катастрофой, и теперь он собирал новую армию. Пруссия перешла на другую сторону и весной объявила Франции войну. Великому герцогу Саксен-Веймара пришлось еще какое-то время лавировать между могущественными противниками. В Веймаре снова остановились сначала французские войска, потом русские и казаки, а затем снова французы. Беды обрушивались на Веймар с обеих сторон – как с запада, так и с востока. В это тревожное время Гёте нашел успокоение в работе над «Западно-восточным диваном».

Военные действия, в 1813 году проходившие на территории немецких княжеств, носили принципиально новый характер. Берлин призывал население Пруссии и государств Рейнского союза вступать в ряды народного ополчения. Пробуждение национальных чувств, начало которому положила французская революция, охватило и страны, поднимавшиеся на борьбу с Наполеоном. Патриотическая мобилизация сил и сплочение населения вокруг общей идеи борьбы превратили кабинетную войну в войну народную. Национальное сознание, идейную основу которого подготовила эпоха «Бури и натиска», нашло выход в политике. Нация, отечество, свобода – теперь люди были готовы бороться и умирать за эти ценности. В правительственном сообщении о поражении Пруссии 1806 года власти призывают население прежде всего сохранять спокойствие. Обращения 1813 года уже апеллируют к новому национальному чувству пруссаков и немцев. Голос новой политики требует от граждан активного участия, завлекая обещаниями конституции. Происходит мобилизация национальных чувств внутри общества. Власти идут навстречу ожиданиям демократических перемен, которые были не столько удовлетворены, сколько разбужены прусскими реформами. Кроме того, в эти месяцы освободительной войны против Наполеона впервые возникает систематическая политическая пропаганда, также направленная на мобилизацию населения. Великий Фихте, обозначивший свою позицию в этом противостоянии еще в «Речах к немецкой нации», готов служить проповедником в прусских войсках; если бы его предложение было принято, то он стал бы первым в истории политкомиссаром, притом что сам он намеревался оставить открытым путь к отступлению в мир чистых понятий. Впрочем, в реальности не произошло ни того, ни другого, так как в январе 1814 года этот храбрый человек умер от тифа, занесенного в город ранеными. В эти недели и месяцы патриотическая эйфория не ограничивалась громкими фразами – от слов быстро переходили к делу, и вскоре действительно было сформировано народное ополчение. Столь знаменитый впоследствии «корпус свободы» Лютцова с формой цветов немецкого флага был одним из таких добровольческих отрядов, которые были сформированы на территории Германии и вели не столь успешную в военном плане, но символически крайне значимую партизанскую войну.

В этот богатый событиями, тяжелый для Веймара год Гёте поспешно покинул город еще в середине апреля. Как и годом ранее, он отправился на водный курорт в Теплиц под Мариенбадом. Из соображений безопасности он путешествовал инкогнито, однако солдаты одного из добровольческих отрядов узнали его, и ему пришлось благословить их оружие стихотворным экспромтом. В Дрездене Гёте издали видел Наполеона, инспектировавшего оборонительные сооружения. В доме Кёрнеров он встретил сына хозяина дома, молодого Теодора Кёрнера, состоявшего добровольцем в лютцовском корпусе и уже прославившегося своими солдатскими песнями. Говорили о всеобщем подъеме и сильных чувствах в борьбе с Наполеоном. Гёте сначала отмалчивался, но потом проворчал: «Что ж, сотрясайте свои оковы – человек этот слишком велик для вас, оковы эти вам не разбить»[1515].

Шум войны нарушает покой даже в тихом Теплице, а ночью можно видеть «всполохи огня на небе <…>, если какое-нибудь несчастное местечко охвачено пожаром; глядя на всех этих беженцев, раненых и испуганных людей, хочется бежать куда глаза глядят»[1516].

В августе он снова возвращается в Веймар, все же опасаясь надолго оставлять Кристиану одну. 16 октября 1813 года, в день «Битвы народов» под Лейпцигом, закончившейся поражением Наполеона, в кабинете Гёте произошло нечто странное: гипсовый барельеф Наполеона, висевший над письменным столом, без всякой видимой причины упал на пол, но не разбился. С тех пор этот барельеф занимал почетное место в доме Гёте, даже после изгнания императора на Эльбу[1517].

Патриотическим чувствам Гёте не доверял. Когда в конце 1813 года войска союзников с триумфом вступили на территорию Франции, он писал Кнебелю, что еще никогда не видел немцев «такими сплоченными, как в их общей ненависти к Наполеону. Хотел бы я посмотреть, как они поведут себя, когда прогонят его за Рейн»[1518]. Когда большое количество людей предается политическим или милитаристским страстям, нельзя пренебрегать «призывом к оставшимся дома друзьям науки и искусства, чтобы они поддерживали священный огонь или хотя бы скрытую под пеплом искру, столь необходимую следующему поколению».

Гёте хотел, чтобы и его сын Август, записавшийся, как и многие его сверстники, в добровольческий отряд, тоже остался дома. Он обратился к герцогу с просьбой оградить его от военных действий, и Август был направлен писарем в штаб-квартиру во Франкфурте. Сделано это было вопреки желаниям самого Августа, опасавшегося, что в глазах друзей и знакомых он будет выглядеть уклонистом и трусом. Так оно и вышло. Когда он снова вернулся в Веймар, многие смотрели на него косо, высмеивали и оскорбляли. Дело едва не дошло до дуэли – и снова отец сумел отвести беду. Это нанесло сыну сильную душевную травму, которую он так никогда и не смог преодолеть. Он чувствовал, что ему мешают проявить мужество, и всю свою жизнь так и оставался в тени своего всемогущего отца. Отец, со своей стороны, был рад, что сын вернулся здоровым и невредимым и мог и впредь исполнять при нем роль секретаря.

Невзирая на то что его не радовали ни победы над Наполеоном, ни всеобщий патриотический подъем, Гёте не терял из виду своих интересов и за несколько дней до битвы под Лейпцигом предложил своему издателю переиздать в карманном формате «Германа и Доротею». Он чувствовал, что слова Германа в финале поэмы в эти дни придутся как нельзя кстати:

…И если теперь иль, быть может, в грядущем
Станет нам враг угрожать, ты сама вручи мне оружье.
<…>
О, я с отвагой тогда неприятелю выйду навстречу.
Если б так думали все, то сила сравнялась бы с силой
И долгожданный мир нас всех бы обрадовал вскоре[1519].

Предчувствия его не обманули. Эпическая поэма «Герман и Доротея», имевшая большой успех у публики еще в первом издании, и на этот раз нашла своего благодарного читателя. Гёте был так этому рад, что даже задумывался о том, чтобы написать продолжение. Однако до этого дело не дошло. Весной 1814 года из Берлина от Иффланда поступил запрос, готов ли Гёте написать торжественную пьесу для празднования победы над Наполеоном. Летом того же года в Берлине должна была состояться встреча русского царя, австрийского кайзера и прусского короля, поэтому с работой надо было поторопиться.

Гёте сначала отклонил это предложение, не преминув заметить, впрочем, что уже имеет успешный опыт написания «стихов на случай»[1520]. Так, для дирекции купальни в Галле он сочинил что-то в этом духе – замечание не вполне уместное, поскольку в Берлине от него ждут возвышенных и торжественных строк, а не восхваления удовольствий от купания. Два дня спустя Гёте, однако, заинтересовался этим заказом – слишком «лестным»[1521], чтобы от него отказываться. Он намекнул, что у него уже есть и кое-какие задумки, которые он, впрочем, не хотел раскрывать. Иффланд на седьмом небе от счастья – ему удалось заполучить в авторы самого Гёте: «Нет более великого праздника, чем когда первый человек нации пишет произведение о столь великом событии»[1522]. Иффланд мог только мечтать о таком счастливом сочетании: величайший немецкий поэт пишет драму по случаю величайшего для немцев праздника.

Иффланд, несомненно, хотел получить пьесу, более тесно связанную с недавними событиями, чем представленная ему несколько недель спустя драма Гёте «Пробуждение Эпименида». «Драма на случай» получилась довольно странной, так как вместо того чтобы прославлять победу, автор выводит на первый план волнующую его проблематику. Частное вытесняет официальное. Для создания иллюзии объективности личного высказывания действие помещено в античный антураж, а смысл зашифрован в аллегории. Когда год спустя в Берлине состоялась премьера этой пьесы, острые на язык берлинцы переделали ее название из «Эпименида» в «Э, что имелось в виду?». В основу своей драмы Гёте положил античное предание о любимце богов, который проспал всю свою жизнь, за что боги, вопреки ожиданиям, не наказали, а, наоборот, наградили его особым даром видеть то, что не видят другие. В предпоследней сцене Эпименид предстает перед зрителем подавленным и исполненным раскаяния:

Но стыдно мне часов покоя.
Зачем я с вами не страдал?
Пред вашей скорбью и тоскою
Теперь ничтожен я и мал.

На что жрец отвечает:

Боги так определили,
Не хули их: ведь они
В тишине тебя хранили,
Чтоб ты зорче видел дни[1523].

Постановка драмы постоянно откладывалась. Сначала не состоя лась встреча императоров, потом умер Иффланд. Пьеса была поставлена в марте 1815 года, в годовщину вступления союзных войск в Париж. Как и следовала ожидать, эта замысловатая, перегруженная нравоучениями и бедная действием пьеса не встретила горячего приема у публики, но Гёте, невзирая на это, почувствовал облегчение: он исполнил свой долг и теперь мог снова обратиться к вещам и темам, которые его действительно интересовали.