Гёте. Жизнь как произведение искусства

Глава шестнадцатая

Покой и гранит. Примирение с Якоби. Чтение Спинозы. Спиноза, Лессинг, Якоби и стихотворение «Прометей»: «взрывчатое вещество». Натурализм и идеализм: окостенение или слияние. Философия веры Якоби и естествознание Гёте. Межчелюстная кость. Возобновление дружбы с Гердером

Вернувшись из Швейцарии, Гёте с головой погрузился в свои служебные дела. Когда в апреле 1780 года Кальб покинул Горнорудную комиссию, ее председателем был назначен Гёте. Теперь серебряные рудники в Ильменау тоже находились в его ведении. Чтобы хорошо разбираться во вверенной ему области, он начинает изучать минералогию. Здесь Гёте вступает в волшебный мир постоянства, незыблемости, едва уловимых изменений, резко контрастирующий с текучей переменчивостью его внутренних переживаний. «Тысячи и тысячи мыслей появляются в моей голове и снова исчезают. Моя душа подобна вечному, неумолкающему фейерверку»[813], – пишет он в эти дни Шарлотте фон Штейн. Душевных волнений ему хватает, зато в природе, в мире камней и особенно в залежах гранита он надеется обрести покой, хотя кое-кто из поэтов, как он пишет в черновике под заголовком «Гранит I», имеет глупость и здесь видеть «отражение бушующего хаоса»[814]. Погружаясь внутрь себя самого, человек теряет почву под ногами. Внутри нет ничего прочного, неизменного, все находится в вечном движении, гранит же, который не позволяет проникнуть дальше в глубь земли, дает человеку надежную основу, оплот и «фундамент»[815].

В сочинении о граните, написанном в 1784 году, Гёте обстоятельно рассказывает о мотивах, побудивших его заняться естественно-научными изысканиями: «Поэтому все те, кому знакомо любопытство, пробуждаемое в человеке тайнами природы, не станут удивляться, что я покинул круг наблюдений, в котором обычно пребывал, и с поистине неудержимым рвением обратился к этому новому кругу. Я не страшусь упрека, что только дух противоречия мог подвигнуть меня от наблюдения и описания человеческого сердца, самой юной, самой разнообразной, живой, изменчивой, самой ранимой части творения, перейти к наблюдению древнейшего, крепчайшего, залегшего в глубочайших недрах, непоколебимейшего первенца природы. <…> Да, позвольте мне, который немало страдал и продолжает страдать от смены человеческого настроения, от стремительных движений внутри меня самого и внутри других людей, насладиться возвышенным покоем, каковой дарует нам одинокая безмолвная близость великой, тихо беседующей с нами природы, и кто разделяет мою страсть, пусть следует за мной»[816].

Как пишет Гёте, «стремительные движения» его души заставляли страдать его самого и приносили страдания другим. Примером тому может служить публичное осмеяние, которому Гёте подверг роман Фрица Якоби «Вольдемар» незадолго до отъезда в Швейцарию. Якоби, как только узнал о так называемом распятии Вольдемара, немедленно написал другу. Он просил объяснить произошедшее, поскольку не хотел верить слухам. Гёте оставил это письмо без ответа, несмотря на предупреждение друга, что молчание он будет вынужден рассматривать как признание вины. Что должен был ответить Гёте? Он не мог и не хотел отрицать того, что произошло. Роман ему не понравился и не нравился до сих пор. Стоило ли из-за этого терять друга? Его терзают сомнения, и, быть может, ему было бы легче, если бы он узнал, что написал о нем Якоби в письме Иоганне Шлоссер. После этой истории, пишет Якоби, «характер этого самодовольного шута вызывает во мне еще гораздо большее отвращение и презрение. Я навсегда поворачиваюсь к нему спиной, как это задолго до меня сделали едва ли не все порядочные люди нашей нации. <…> Я благодарю Бога за то, что между нами все кончено»[817]. Такая характеристика со стороны друга, будь она известна Гёте, вероятно, навсегда разрушила бы связь между ним и Якоби, избавив его от ненужных сомнений.

Три года они не общались, но потом, когда Шлоссеры и мать Гёте напомнили ему о долге перед Якоби, в нем проснулось чувство вины. Несколько лет назад Якоби одолжил Гёте денег на переезд в Веймар. Именно этот неоплаченный долг и побудил Гёте первым нарушить молчание и просить у Якоби прощения: «Когда мы становимся старше, а мир теснее сжимается вокруг нас, то иногда с болью в сердце мы вспоминаем о тех временах, когда от нечего делать по собственной вине теряли друзей и в порыве легкомысленного озорства не чувствовали тех ран, что наносили, и теперь мы пытаемся их исцелить»[818].

Рана в душе Якоби исчезла в ту самую минуту, когда он получил от Гёте это письмо. «То, что ты не возвращал мне долг, – незамедлительно пишет он в ответ, – я всегда истолковывал в твою пользу. Что я узнал в тебе, я узнал глубоко и неискоренимо»[819]. Так между ними возобновляется переписка, а вместе с ней и дружба, хотя и в определенных пределах, которые Гёте, оглядываясь назад, описывает следующим образом: «Мы любили, хотя и не понимали друг друга. Я уже не мог уразуметь язык его философии»[820].

Впрочем, первое время после примирения Гёте еще очень хорошо понимал Якоби. Когда в сентябре 1784 года тот на неделю приехал к нему в Веймар, они много говорили о Спинозе. Якоби готовил трактат об этом философе, который впоследствии вызвал огромный интерес общественности и стал причиной новых разногласий между друзьями. Пока же этот разговор снова всколыхнул в душе Гёте любовь к голландскому философу. Во время их первой продолжительной встречи в 1775 году Гёте и Якоби уже говорили о Спинозе. Восторженные реплики Гёте во время этой беседы, в которой участвовал и Лафатер, навсегда врезались в память Якоби. По свидетельству Лафатера, Гёте, впрочем, говорил не столько о философии, сколько о личности Спинозы, уже тогда назвав его homo temperatissimus – «в высшей мере справедливым, честным, бедным человеком»[821].

Вдохновленный Якоби, Гёте вместе с Шарлоттой фон Штейн, которую ему тоже удалось увлечь этой непростой философией, штудирует «Этику» Спинозы. Долгими вечерами они читают параграф за параграфом. Учить других и учиться самому – он и на этот раз верен своему принципу; теперь Спиноза «очень близок» ему, «хотя его разум намного глубже и чище моего»[822].

Таким образом, именно Якоби осенью 1784 года снова подвел Гёте к Спинозе, а всего полгода спустя уже Гёте был вынужден защищать Спинозу от Якоби в ходе жаркого спора, разгоревшегося вокруг публикации последнего.

Когда в 1773–1774 годах Гёте впервые прочитал Спинозу, вокруг него еще держалась слава презираемого всеми, опасного безбожника, еретика и богохульника. Его не столько читали, сколько цитировал для устрашения. Гёте тоже, прежде чем прочесть его трактаты, успел в 1770 году заклеймить его философию как «отвратительное лжеучение»[823], хотя сам к тому времени уже постепенно подходил к пантеистическому мышлению, т. е. почти стал спинозистом, сам того не замечая.

Спиноза – философ XVII века, выходец из еврейской купеческой семьи, уроженец Амстердама – отождествлял бога с природой. Откровение дано нам в природе, а не в каких-то священных книгах. Бог находится не за пределами мира, а внутри него. Он есть то, что Спиноза называет «субстанцией» мира. Мы тоже являемся частью этой субстанции, но не хотим этого осознавать. Как же прийти к осознанной сопричастности богу? К ней ведет путь строгого мышления, а не благочестивого принятия сверхъестественных озарений. Это мышление more geometrico[824], как пишет Спиноза, предполагает соблюдение строгой интеллектуальной дисциплины. Освободившись от тщеславия и самолюбования, мыслящий субъект растворяется в объекте мышления, чтобы иметь возможность охватить его целиком. Чтобы увидеть вещи в истинном свете, нужно отвернуться от себя – и лишь затем, уже обогатившись истинным познанием, вернуться к себе. Такое аскетическое мышление имеет религиозные черты, не будучи при этом религией. По-видимому, именно это интеллектуальное благочестие больше всего привлекало Гёте, который называл Спинозу homo temperatissimus[825]. Сам Спиноза в самом начале трактата о совершенствовании разума четко очерчивает характер своей философии: как он понял из личного опыта, все, что составляет содержание обычной жизни, есть суета, лишенная какой-либо ценности, и поэтому он решил для себя выяснить, есть ли где-нибудь на свете истинное благо, дарующее непреходящую и совершенную радость. Богатство, почести и чувственные наслаждения не могут считаться таким истинным благом, поскольку со временем исчезают, не поддерживают человека в жизни, а только делают его зависимым. Опору в земной жизни может дать лишь познание единства, связывающего Дух со всей природой.

Смелость подобной аргументации не может не удивлять, ибо мыслительные структуры традиции, от которой отходит Спиноза, не были самонесущими конструкциями: стоило исчезнуть постулатам христианской или иудаистской веры, как все рушилось. В этой традиции действовал негласный принцип: вера получила универсальные истины через откровение, а задача мыслящего разума – раскрыть эти истины. Опору давала сама вера, но также соответствующие социальные институты, традиции, ритуалы, в которых закреплялась коллективная история веры. Традиционная вера была не событием внутренней жизни отдельно стоящего индивида, а служила укоренению этого самого индивида в религиозной общине и ее связях. Спиноза отказывается от этой опоры, которую дают индивиду коллективная вера и религиозная община. Еврейская диаспора в Амстердаме преследовала его как еретика, угрожая расправой. Он вел замкнутый образ жизни, зарабатывая на хлеб шлифованием линз.

Может ли понимание единства, связывающего Дух с природой, служить опорой в земной жизни, может ли оно стать источником покоя или даже счастья? Этот вопрос задавал себе Гёте. Ответить на него можно, лишь проследив ход мысли Спинозы. В мышлении и познании он видит силу, освобождающую человека от страхов. В христианской метафизике подобная вера в избавляющую способность мышления отсутствовала, ибо считалось, что от страха перед миром может спасти только любовь, и любовь Творца – основа доверия к миру. Подобно тому как божественная любовь сотворила этот мир из ничего, так и ощущение того, что тебя любят и, соответственно, признают в твоем существовании, спасает от пустоты. Вера в возможности разума вторична по отношению к вере в бога. Однако Спиноза предпочитает целиком и полностью полагаться на разум. Для любви тоже есть место в этих играх разума, хотя Спиноза не верит в потусторонний источник этой любви; для него познание мира и отражение целого в человеческом духе и есть акт любви. «Любовь к Богу», в понимании Спинозы, есть не что иное, как познание. В процессе познания сознание сливается с бытием. Это то самое великое единение, в котором становится очевидной сущность «субстанции», а именно тот факт, что субстанция охватывает и дух, и материю как две стороны одной природы. Дух не противостоит природе, он, если можно так сказать, есть другое ее состояние, та часть природы, которая способна осознать саму себя. Вне целого этой субстанциальной природы, протяженной и мыслящей одновременно, ничего не существует. Это и понятно: иначе она не была бы целым. Бог существует не по ту сторону природы, он есть ее целостность и совокупность. Deus sive substantia sive natura: бог – это в равной мере субстанция и природа – такова формула Спинозы.