Гёте. Жизнь как произведение искусства

Естественную историю Гёте изучал и в области сравнительной анатомии, где его учителем был Юстус Кристиан Лодер – Гёте специально пригласил его в Йену, чтобы иметь возможность регулярно видеться с ним. С ноября 1781 по январь 1782 года Гёте и сам читал лекции о строении человеческого скелета в Веймарской рисовальной школе. При этом «кости», как он пишет Лафатеру, он рассматривает «как текст, на который нанизывается вся жизнь и все человеческое»[851]. Главная идея здесь – это снова историчность, идея великой цепи живых существ, а в более конкретном приложении – вопрос о том, какие этапы проходит развитие животного мира, прежде чем из него выделяется человек. Для завершения видового ряда Гёте недоставало лишь межчелюстной кости, которая имелась у обезьян, но, по всей видимости, отсутствовала у людей. Гёте предположил, что у человека она истончается и исчезает еще в утробе матери. В марте 1784 года ему в руки попадает череп эмбриона. В нем он обнаруживает едва заметную линию, которую интерпретирует как след от межчелюстной кости. «Я испытываю такую радость, что все мои внутренности пускаются в пляс»[852], – пишет он Шарлотте. И в тот же день Гердеру: «Я нашел – не золото, не серебро, но то, что несказанно меня обрадовало – os intermaxillare[853] у человека! <…> Ты тоже, должно быть, от всей души будешь рад, ведь это последнее звено на пути к человеку»[854]. Специалисты поначалу отнеслись к открытию Гёте с недоверием, хотя до него еще один французский исследователь уже находил межчелюстную кость у человеческого эмбриона. Лишь Лодер включил открытие Гёте в свой «Справочник по анатомии». В дальнейшем Гёте занялся изучением носорожьего рога и даже выписал себе из Африки череп слона, который он прятал в своей комнате, опасаясь, что экономка сочтет его сумасшедшим.

Если у природы есть история, то это означает, что ее становление еще не закончилось. История продолжается, теперь – с участием человека. Новейшая глава этой истории – современный период, когда человек открывает глаза и познает природу. В нашем лице природа создала орган самопознания, чтобы увидеть и изучить саму себя. Для Гёте этот акт познания – это почти любовная связь между человеком и природой, отсюда и его настойчивый призыв полагаться на собственные органы чувств. «Я не удивлюсь, если какой-нибудь профессиональный ученый вздумает отрицать свои пять чувств. Их редко заботит живое представление о предмете, а интересует лишь то, что уже сказали о нем другие»[855], – пишет он Мерку.

В познание природы вовлечена вся личность человека, и поэтому оно всегда связано с прочими его склонностями и умениями, например, художественным или поэтическим талантом. Так, Гёте пригождается его способность к рисованию, когда ему необходимо зафиксировать и классифицировать ландшафтные формы или виды горных пород и растений, а также в процессе изучения анатомических связей у человека и животных. Начиная с 1782 года в его письмах все чаще упоминается новый замысел – он хочет написать «роман Вселенной». Возможно, уже цитировавшийся выше трактат о граните задумывался как одна из глав этого «романа».

Сочинительство и познание в представлении Гёте пока еще не так четко разделены, как в более поздней научной культуре. И как поэт, и как исследователь он стремится к истине, при виде которой человек не перестает смотреть и слушать. Несколько лет спустя, работая над «Учением о цвете», он будет спорить с Ньютоном, с негодованием отвергая использование приборов для преломления света: необходимо освободить изучаемые «явления <…> из мрачной эмпирически-механически-догматической камеры пыток раз и навсегда»[856]. «Человек как таковой, – напишет он много лет спустя Цельтеру, – если только он пользуется своими исправными органами чувств, есть самый великий и точный физический прибор, какой только может быть»[857]. Пока же он охотно прибегает к помощи «протезов», расширяющих диапазон восприятия, таких как подзорные трубы или микроскоп. Микроскоп ему нужен, чтобы наблюдать за инфузорией-туфелькой. Какое-то время он совершенно одержим этими наблюдениями. Кое-кто из друзей посмеивается над его новой страстью, но и Гёте не остается в долгу: «Чем занимаешься, старый ты метафизик? – спрашивает он у Якоби и продолжает: – Если тебе понадобятся инфузории, я мог бы прислать тебе пару миллионов»[858]. В другой раз он пишет ему не без иронии: «Тебя Бог покарал метафизикой, дав тебе жало во плоти, меня, напротив, благословил физикой, чтобы я пребывал в блаженстве, созерцая его творения»[859].

К этому же времени, когда Гёте начинает интенсивно изучать естественные науки, относится и его сближение с Гердером, который в 1776 году по настоянию Гёте приехал в Веймар, после чего в отношениях между друзьями наступило заметное охлаждение. Будучи высшим духовным чиновником в герцогстве, Гердер имел приличное жалование, но, несмотря на это, находил причины для недовольства. В отличие от Гёте он не мог похвастаться тесными связями с герцогским двором. Впрочем, он и сам не пытался их установить, а вместо этого замыкался в себе, терзаемый обидой и неоцененным благородством. Он страдал оттого, что герцог и Гёте пренебрегали его богослужениями, мало интересовались системой школьного образования, находившейся в его ведении, а самое главное – выделяли на ее развитие недостаточно средств. Так, например, уже давно было принято решение об учреждении курсов для учителей, Гердер не раз напоминал об их необходимости, однако реализация этого замысла постоянно откладывалась. Гердер воспринимал это как личное оскорбление. Кроме того, к своей должности он относился как к почетной синекуре, ожидая, что у него будет много времени для писательской работы. Именно так ее расписывал Гёте. На деле же вышло иначе. На него навалилось множество должностных обязанностей, и литературная деятельность застопорилась. Это его злило. Он боялся упустить лучшие годы. С затаенной ревностью следил он за карьерой Гёте, к которому еще недавно относился покровительственно, обращаясь с ним немного свысока, как с учеником. Прежде Гёте не возражал против такого разделения ролей и какое-то время позволял Гердеру наслаждаться статусом «учителя». Однако после писательского прорыва Гёте в 1774 году их отношения стали постепенно меняться. В Веймаре Гёте окончательно утвердился на главных ролях, и Гердеру казалось, что Гёте его обошел. С нескрываемой обидой пишет он в 1782 году своему другу Гаману о Гёте: «Теперь он, стало быть, действительный тайный советник, президент камеральной палаты, президент Военной коллегии, инспектор строительных работ, включая дорожные, а кроме того – directeur des plaisir, придворный поэт, устроитель веселых празднеств, придворных опер, балетов, маскарадов, автор должностных списков и художественных произведений и пр., директор рисовальной школы, в которой зимой он читал лекции по остеологии; и повсюду сам главный исполнитель, танцор, одним словом, фактотум веймарского и, даст бог, в ближайшем времени и майордом всех дворов Эрнестинской линии, которые он объезжает, собирая почести. Ему пожаловали баронский титул, а в день его рождения <…> будет объявлено о присвоении ему дворянского звания. Из своего сада он переехал в город, где живет на широкую ногу, устраивает вечерние чтения, которые вскоре превратятся в настоящие ассамблеи и пр. и пр. При всем при том дела идут как попало.

Мое присутствие здесь едва ли не бесполезно и день от дня все больше тяготит меня. Кому есть, куда идти, мечтает покинуть эти места…»[860].

Летом 1783 года именно Гёте захотел возобновить прежнюю дружбу. Теперь, как когда-то перед отъездом в Швейцарию, он снова почувствовал потребность внести ясность в свои отношения с друзьями. По этой же причине за несколько месяцев до того он помирился с Якоби и после долгого молчания снова написал Кестнеру, чтобы еще раз извиниться за те несчастья, которые повлекло за собой всеобщее увлечение «Вертером». Теперь пришло время для возобновления дружбы с Гердером.

Гердер к тому моменту тоже был готов к примирению. Он страдал, чувствуя, что его творческие силы не находят выхода. Между тем у него в голове зародился замысел грандиозного труда по культурной антропологии и естественной истории – со времен Джамбаттисты Вико никто не дерзнул создать ничего подобного. Гердер долго колебался, но теперь в нем росло и крепло чувство, что у него все может получиться! Творческий кризис наконец был преодолен. Его перо обрело былую легкость, к нему вернулась уверенность в себе, и он снова мог встретиться со своим старым новым другом. Темы, в которые углублялся Гердер, вызывали у Гёте сильнейший интерес с тех пор, как он приступил к своим естественно-научным изысканиям. Главу за главой прочитывал он это рождающееся на его глазах великое произведение – «Идеи к философии истории человечества» – и был настолько им увлечен, что не мог допустить, чтобы его восторгов не разделила Шарлотта фон Штейн, которая, в свою очередь, пишет Кнебелю: «В новом сочинении Гердера высказывается предположение, будто вначале мы были растениями и животными; что еще слепит из нас природа, мы, наверное, не узнаем. Гёте теперь ломает себе голову над этими вещами, и все, что проходит через его воображение, становится крайне интересным. Таковыми благодаря ему стали для меня ненавистные кости и безотрадный мир камня»[861].

И для Гёте, и для Гердера возобновление дружбы – настоящее счастье. Им о многом нужно рассказать друг другу, они подолгу беседуют о жизни и творчестве, беседуют упоенно, без ревности и обиды. Гердер пишет Якоби: «Гёте часто навещает меня, и его общество услаждает меня, словно бальзам»[862]. Гёте пишет Лафатеру: «Одна из высочайших радостей в моей жизни – это то, что между мной и Гердером не осталось ничего, что бы нас разделяло. Не будь я таким упорным молчуном, все разрешилось бы еще раньше, но зато теперь это навсегда»[863].

Впрочем, как показало будущее, и это примирение было не навсегда. Их дружба продержалась еще десять лет, а потом, когда в жизни Гёте появилась еще одна великая дружба – с Шиллером, отношения с Гердером снова омрачились.