Гёте. Жизнь как произведение искусства

Глава первая

Трудные роды и отрадный результат. Родственные связи. Педант и проказник. Сестра. Свободное дитя свободного имперского города. Уроки правописания. Стихоплет и первая любовная история. Потрясенное самосознание. Момент серьезных чувств откладывается. Поиск поэзии в обычных вещах

Не исключено, что Гёте иронизирует, когда в начале своей автобиографии «Поэзия и правда» описывает трудные роды и говорит о конечной пользе сего события для сограждан.

Новорожденный едва не удавился пуповиной по недосмотру повивальной бабки. Его лицо уже посинело, и все думали, что младенец мертв. Его хорошенько потрясли, и он снова задышал. Дед, городской староста Иоганн Вольфганг Текстор, воспользовался этим поводом, чтобы учредить должность городского акушера. Кроме того, было введено обучение для повивальных бабок, «что, вероятно, послужило на благо многим родившимся после меня»[1]. Вот и первая острота автобиографа.

Дед Текстор, чье имя дали и новорожденному, в свое время отказался от дворянского звания под предлогом, что ему-де будет сложно выдать своих дочерей замуж, в том числе и мать Гёте Катарину Элизабет, в соответствии с новой сословной принадлежностью. Для дворянского титула он был недостаточно богат, а для мещанства – слишком благороден. Так он и остался тем, кем был: уважаемым бюргером, который, будучи шультгейсом, обладал достаточной властью, чтобы поднять акушерское дело.

Староста был не только самым высоким чиновничьим рангом в городской общине, но и представлял императора в имперском городе, обладавшем привилегией служить ареной избрания и коронации императора. Староста входил в число тех, кому было позволено нести балдахин над императором. Внук купался в лучах дедовской славы, на зависть своим товарищам, которые, впрочем, благодаря ему имели доступ в императорский зал старой ратуши – Рёмера, где можно было разыгрывать великие исторические события. О своем деде Тексторе Гёте сохранил самую добрую память. Он описывает, как тот разводил фруктовые деревья и цветы в своем саду, обрезал розы в «похожем на ризы шлафроке» и в «черной бархатной шапочке» на голове, излучая чувство «нерушимости мира, вековечной прочности»[2].

Впрочем, в своих воспоминаниях Гёте рисует слишком уж идиллическую картину. По свидетельству одного из современников, в то время по Франкфурту ходил слух, будто отец Гёте на семейной встрече около 1759–1760 года, когда во время Семилетней войны французские войска были расквартированы во Франкфурте, упрекал своего тестя Текстора в тяжких прегрешениях: Текстор, по его словам, за деньги впустил чужие войска в город. После этого, если верить слухам, Текстор запустил в зятя ножом, а тот схватился за шпагу[3]. В «Поэзии и правде» эта сцена отсутствует. Здесь мы читаем о деде Тексторе, что тот «не знал приступов гнева; не помню, чтобы я когда-нибудь видел его рассерженным»[4].

Дед со стороны отца был портным. Приехав во Франкфурт на заработки, он со временем стал первым кутюрье высшего света и женился на зажиточной вдове владельца отеля «Вайденхоф». Портной стал управляющим отеля и виноторговцем и так в этом преуспел, что после его смерти в 1730 году наследникам остались два дома, несколько земельных участков и состояние в 100 000 талеров.

Его сын, Иоганн Каспар, должен был выйти в люди. Его отправили учиться в дорогую и очень престижную гимназию в Кобург, а потом в Лейпциг и Гисен. Пройдя практику в верховной судебной палате в Вецларе, он защитил диссертацию и получил степень доктора права. Перед ним открывалась карьера в городском правлении Франкфурта, однако Иоганн Каспар не спешил: ему хотелось посмотреть мир, и вскоре после учебы он на целый год отправился в путешествие. Через Регенсбург и Вену он поехал в Италию, а вернулся домой через Париж и Амстердам. О своем пребывании в Венеции, Милане и Риме он оставил путевые заметки на итальянском языке, и их написание было главным его занятием в течение десяти лет. Времени у него было достаточно, так как по возвращении в 1740 году ему не удалось получить место на государственной службе. Гёте описывает эту ситуацию так, что его отец просил «какую-нибудь второстепенную должность», если ему ее предоставят «без баллотировки»[5], т. е. без процедуры выборов и, соответственно, без оплаты. Когда ему и в этом было отказано, он с оскорбленным чувством собственного достоинства поклялся никогда больше не искать и не занимать никаких должностей. Однако же не упустил возможность купить себе у надворного советника, который во время правления Карла VII (1741–1744) имел резиденцию во Франкфурте, титул «имперского советника», каковой обычно присваивался за особые заслуги лишь городским старостам и старейшим судебным заседателям. «Тем самым он уравнялся с правителями города, – пишет Гёте, – и начинать снизу ему было уже негоже»[6]. Впрочем, он и сам этого не желал. Так, в 1742 году Иоганн Каспар был назначен советником императора, в которого примерно в то же самое время влюбилась первой девичьей любовью Катарина Элизабет, его будущая жена.

Катарина Элизабет была старшей из дочерей Текстора. В семье ее называли Принцессой за то, что она не любила работу по дому и предпочитала читать романы, лежа на диване. Как она впоследствии рассказывала Беттине Брентано, словно сцена из романа поразила ее коронация Карла VII, на которой она, еще совсем юная девушка, присутствовала в 1742 году. Катарина Элизабет последовала за императором в церковь и увидела, как молился этот прекрасный юноша и как подрагивали его длинные черные ресницы. Она всю жизнь не могла забыть звуков почтового рожка, известивших о появлении императора. Один раз, как ей показалось, он даже кивнул ей, проезжая мимо на лошади. Она почувствовала себя избранной, но судьба уготовила ей иное: через шесть лет, когда ей исполнилось восемнадцать, она вышла замуж за Иоганна Каспара, который был старше ее на двадцать один год. Она вступала в брак «без определенного влечения», хотя Иоганн Каспар тоже был «красивым мужчиной»[7].

Когда Иоганн Каспар Гёте в 1748 году женился на дочери городского старосты, это стало еще одним препятствием для его вступления в городской совет, поскольку в городе действовали строгие правила против кумовства. Так Иоганн Каспар и остался «рантье». Он жил на проценты, занимался тем, что сам управлял своим имуществом, писал воспоминания о путешествиях, коллекционировал картины и книги, разводил шелкопрядов и воспитывал детей – прежде всего подающего большие надежды Иоганна Вольфганга.

Мы не знаем, действительно ли все было так, как описывает карьеру императорского советника Гёте. Быть может, ему не хватило честолюбия, или его юридические познания были чересчур академичны и оторваны от практики, или у городского управления были предубеждения против заносчивого сына трактирщика, или же его преданность Карлу VII из династии Виттельсбахов оказалась не ко двору у потомков Габсбургов, – наверное, все это вместе и помешало ему достичь профессиональных успехов. Как бы то ни было, отец, если верить сыну, был вполне доволен своим положением. «Жизненный путь отца до тех пор совершался в соответствии с его желаниями»[8].

Впрочем, вероятно, проблемы все же были. Они угадываются даже в изложении событий в «Поэзии и правде», где автор в остальном явно стремится к гармонизации и сглаживанию острых углов. Гёте, к примеру, рассказывает, как мальчишкой ему приходилось выслушивать весьма неуважительные высказывания о своем происхождении. Отец будто бы не был рожден в законном браке, а был подсунут хозяину «Вайденхофа». Мол, один знатный человек убедил того «заступить перед людьми место его отца»[9]. Но вместо того чтобы вцепиться обидчикам в волосы, пишет дальше Гёте, или же преисполниться чувством стыда, он, наоборот, был польщен: «Меня отнюдь не огорчала мысль, что я внук знатного человека»[10]. Отныне мальчик искал сходство с портретами знатных господ и придумал себе целый роман о своем благородном происхождении. Эти сплетни, по словам Гёте, привили ему «нечто вроде душевной болезни». Рассказ об этом эпизоде он завершает нравственным самообличением: «На этом я лишний раз убедился, что все укрепляющее в человеке тайное сознание его избранности столь для него желанно, что он даже не спрашивает себя, служит ли это ему к чести или, наоборот, порочит его»[11]. Удивительно это безошибочно точное ощущения себя у ребенка. «На том, чем довольствуются другие, мне не остановиться»[12], – сказал он однажды. Ему было тогда семь лет.

Этот эпизод не только показывает нам тщеславного мальчика, но и говорит о том, что положение отца в обществе было не бесспорным. Не в его пользу было и то, что жил он со своей молодой семьей в доме матери, хозяйки гостиницы. Поэтому до смерти бабушки, которая вспоминается Гёте как «прекрасная, легкая, всегда в белом опрятном платье»[13], отец не был хозяином дома по улице Хиршграбен и был вынужден откладывать воплощение своих грандиозных планов. Впрочем, ему это, вероятно, было несложно, потому что он во всем проявлял медлительность и осмотрительность.

Дом был перестроен в 1755 году. Сначала снесли пристройку, и на освободившемся участке построили большой винный погреб для запасов, оставшихся еще со времен «Вайденхофа». Были здесь и дорогие редкие вина – все, что от них осталось, Гёте впоследствии распорядился перевезти в Веймар, где в 1806 году Кристиана Вульпиус мужественно защищала их от французских мародеров.

Проще всего было бы снести и дом, но тогда нужно было придерживаться строгих правил строительства нового здания, запрещавших, к примеру, выступ верхних этажей над первым, что значительно уменьшало внутреннее пространство. Поэтому было решено пойти на дорогостоящее и рискованное предприятие – поставить подпорки под верхние этажи, а внизу отстраиваться заново. Несмотря на шум и грязь, семья, за исключением нескольких недель, продолжала жить в доме. Мальчику все это крепко врезалось в память. В одном из его самых ранних текстов в диалоге отца с сыном речь идет именно об этом. Отец: «Добавь сюда ту великую опасность, каковой подвергали себя строители и ремесленники, особенно при сооружении главной лестницы, которую ты здесь видишь, потому что весь этот свод поддерживается бесчисленным множеством подпор». Сын: «А мы, невзирая на опасность, продолжали здесь жить. Хорошо, когда ты не все знаешь, я наверняка не смог бы так спокойно спать, как спал тогда»[14].

Перестройка дома и в первую очередь просторная прихожая с парадной лестницей были предметом гордости отца, главным «произведением» человека, который за свою жизнь произвел не так уж много. Это его любимое детище сын задел во время спора в 1768 году, когда вернулся домой из Лейпцига. Отец выказал недовольство успехами сына в учебе, а тот в ответ раскритиковал архитектурные идеи отца. Расширенная прихожая и лестница занимают-де в доме чересчур много места, которое разумнее было бы использовать для увеличения комнат. Он злорадно напомнил отцу про стычку с квартировавшим в доме комендантом графом Тораном во время французской оккупации (1759–1761), произошедшую как раз в этой просторной прихожей, с появлением которой возникло и место для нежелательных встреч. Тогда патриотически настроенный отец, столкнувшись на лестнице с графом Тораном и узнав от него о победе французов над прусскими войсками, вместо слов поздравления лишь свирепо прорычал: «…я хотел бы, чтобы вас прогнали к чертям», за что едва не угодил в тюрьму.