Гёте. Жизнь как произведение искусства

Глава тридцать вторая

Труд воспоминаний. Повторенное отражение. В бумажных стенах. Старый Гёте среди людей. Зачем всегда думать одно и то же? Против духа времени, за Карлсбадские постановления. Трижды Мариенбад. Ульрика и «Элегия». Уход близких

Когда в начале лета 1816 года Гёте целым и невредимым выбрался из перевернувшегося экипажа, который должен был доставить его в Гербермюле к Марианне Виллемер, и, увидев в этом дурное предзнаменование, отказался от встречи с Марианной и какое-то время даже не писал ей, для него это было подлинным отречением. На пару лет он отложил даже незаконченный «Западно-восточный диван», предаваясь ностальгии по ушедшим чувствам и не зная, можно ли надеяться на их возвращение.

Нам милей, лицо склонив
Над Евфрат-рекою,
Водной зыби перелив
Колебать рукою[1633].

Сейчас ему было не до «переливов», и когда волшебное настроение ненадолго к нему вернулось в связи с корректурой «Западно-восточного дивана» в 1818 году, он воспринял это как по дарок судьбы. В остальном же Гёте еще больше, чем прежде, старался не выдавать движений своей души и в общении с окружающими держался официально и отстраненно. Это почувствовала и Шарлотта Буфф, она же овдовевшая госпожа Кестнер и Лотта из Вецлара, когда в сентябре 1816 года несколько недель гостила в Веймаре у своего зятя Риделя и однажды была приглашена в дом Гёте. Своему сыну она писала об этой встрече: «Я познакомилась с одним старым господином, который, не знай я, что он – Гёте (да даже и притом, что мне это известно), не произвел бы на меня приятного впечатления. Ты же знаешь, сколь мало я ожидала от этой встречи, вернее, от этого нового знакомства. Поэтому суждение мое совершенно непредвзято. Впрочем, он в своей чопорной манере всячески старался проявить ко мне любезность»[1634]. Шарлотту сопровождала ее дочь, на которую от этой встречи тоже повеяло холодом. Вот что она пишет о Гёте: «К сожалению, все разговоры, которые он вел, были столь обыденны, столь поверхностны, что с моей стороны было бы самонадеянно утверждать, будто я слышала Гёте или говорила с ним; в том, что он говорил, не было ничего от его души или ума»[1635].

Гёте лишь недавно отразил свои воспоминания о Вецларе и своей вертеровской влюбленности в третьей книге «Поэзии и правды». На мгновение этот давно исчезнувший мир снова стал ему ближе. Быть может, именно поэтому его напугала встреча с тем, что от него осталось в настоящем. И если он разочаровал Шарлотту, то и Шарлотта разочаровала его. В отличие от образа, сохранившегося в памяти, ее присутствие в настоящем не всколыхнуло в нем былого чувства. Чуда «повторенного отражения» не произошло – по-видимому, для Гёте оно было возможно только в литературных воспоминаниях. Выражение «повторенное отражение» он использует по аналогии с процессом, который происходит с так называемыми энтоптическими цветами, когда цвета отражаются в раскаленном, а затем остывшем зеркале: если поставить два зеркала друг напротив друга, то цвета станут более насыщенными и интенсивными. То же самое, по мнению Гёте, происходит и с литературно обработанными воспоминаниями: «Если учесть, что повторенные <…> отражения не просто сохраняют прошлое, но и возводят его на новый, более высокий уровень бытия, невольно вспоминаются энтоптические явления»[1636]. Усиление воскрешаемых памятью образов происходит в литературном произведении, но не при личной встрече после стольких лет. Какое-то время они сидели друг подле друга, и оба чувствовали себя не в своей тарелке. Лишь Томас Манн сумел найти в этом неудавшемся свидании литературное очарование.

Во время работы над автобиографией, которую Гёте продолжил после публикации первых трех частей «Поэзии и правды», чувство отчуждения от современного мира только нарастало. Гёте писал Цельтеру: «Я по-прежнему живу на свой, известный тебе лад, почти не вижу людей и по существу живу лишь в прошлом, упорядочивая и правя старые бумаги всех сортов»[1637]. Когда-то больной Шиллер жаловался ему, что безвылазно сидит в бумажных стенах. И теперь такое же чувство появляется у самого Гёте. «Свою зиму, – пишет он Цельтеру, – я провожу почти в полном одиночестве, усердно диктую, чтобы все мое существование осталось на бумаге»[1638]. То, что он теперь переносит на бумагу, есть не что иное, как отражение отражения, т. е. отражение того, что он сам когда-то писал, и, оглядываясь назад, Гёте лишь удивляется собственной беззаботности. «Чувствуешь былое стремление быть человеком серьезным и хорошим, – пишет он Буассере, – узнаешь о своих собственных достоинствах, которых теперь уж нет <…> К тому же видишь, как праведными и неправедными путями ширится во все стороны век, так что невинно продвигающаяся шаг за шагом наивность вроде моей в моих собственных глазах предстает в удивительной роли»[1639]. В свое время Гёте пришлось смириться с тем, что Шиллер причислил его к «наивным натурам», теперь же он сам впервые применил эту характеристику к самому себе. По прошествии лет ему кажется, будто он брел по жизни, словно лунатик, и он знает, что лишь так и мог действовать. Для действия нужна беззаботность. Как Гёте скажет позднее, кто действует, делает это без зазрения совести. Не будь у него этой способности, он был бы обречен на неподвижность. Действие и творчество предполагают сужение собственной личности и отмежевание от внешнего мира, благодаря чему человеку удается создать нечто такое, что обладает собственным размахом. Поэтому он так любит перечитывать свои старые рукописи и заметки. Гёте читает самого себя, словно книгу, и его душа становится шире и просторнее. Сам он любит предаваться воспоминаниям, но не любит, чтобы ему напоминали о прошлом, и потому не отвечает на письма Беттины фон Арним. К тому же он, по-видимому, так и не простил ей, что как-то в пылу ссоры та назвала Кристиану «жирной кровяной колбасой».

После смерти Кристианы в большом доме на улице Фрауэнплан воцарилось одиночество. На верхнем этаже хозяйничают Оттилия и Август. Там часто шумят и ссорятся. Когда шумят внуки, Гёте не имеет ничего против, но громкие ссоры молодых супругов для него невыносимы. Гёте ошибался, когда писал, что «они – пара, пусть даже они не любят друг друга»[1640]. Они не только друг друга не любили, но и никогда не были хорошей парой, и отныне Гёте лишился покоя в собственном доме. Порой семейные раздоры настолько докучали ему, что он на какое-то время поселялся в садовом домике. По-прежнему часто он сбегал в Йену, несмотря на то что там уже не было ни Шиллера, ни Шеллинга, ни Гумбольдта.

С канцлером Мюллером он однажды поделился своими представлениями об идеальной жизни в доме на Фрауэнплан: «Разве нельзя устроить так, чтобы в моем доме ежедневно собирались раз и навсегда приглашенные гости, когда в большем, когда в меньшем числе? Пусть каждый приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, пусть приводит с собой сколько угодно гостей. С семи часов вечера комнаты будут неизменно открыты и освещены, к столу будет в изобилии подаваться чай и все к нему полагающееся. А гости будут музицировать, играть, разговаривать по желанию и разумению каждого. Я бы появлялся и исчезал по собственному желанию и разумению. Иногда я бы и вовсе не появлялся в этом обществе, что никому бы не мешало <…>. Словом, это было бы вечное чаепитие, подобно тому, как в некоторых часовнях вечно горит лампада»[1641].

Дом, двери которого всегда открыты, люди приходят и уходят, как в таверне, постоянное, непрекращающееся общение – и Гёте всегда в центре внимания, даже если не удостаивает общество своим присутствием. Странно только, что это должно было быть «вечное чаепитие» – вино было бы уместнее в доме, где оно и так текло рекой, как на первом этаже у хозяина дома, так и наверху, у молодых супругов. К сожалению, в реальности жизнь не была такой легкой и веселой, ни с чаем, ни с вином. Обеды в доме проходили довольно церемонно. Гостей всегда было много – посетители шли нескончаемым потоком. Современники хотели засвидетельствовать свое почтение, и Гёте давал аудиенции – иногда на бегу, иногда во всем своем великолепии: на груди – орден, руки заложены за спину, пара вопросов посетителю и знаменитое «гм, гм» после ответов. Но по-прежнему на всех производили впечатление его большие живые глаза. Сесть гостям обычно не предлагали. Впрочем, случалось и так, что Гёте увлекался беседой, и тогда его высокий, нежно струящийся голос нанизывал слова, слова жемчуг на нитку. Напряжение и у говорящих, и у слушающих внезапно пропадало, словно его и не было. Но такое теперь случалось нечасто. Временами Гёте предпочитал беседе абсолютное молчание. В такие вечера, когда он не желал ни с кем разговаривать, но и не хотел оставаться один, ему составляли компанию его верные помощники – Ример, Мейер, Эккерман. Они сидели за столом за бокалом вина – и молчали.

Зато когда к Гёте возвращалась его былая общительность, тут нужно было быть готовым к сюрпризам. Не придавая особого значения мнениям, он любил ими играть, чтобы сбить собеседника с толку или даже задеть его. Канцлеру Мюллеру, перед которым Гёте особенно любил разыгрывать роль Мефистофеля (перед Эккерманом он предпочитал выступать в образе Фауста), он как-то сказал: «Да разве я для того дожил до 80 лет, чтобы все время думать одинаково? Я, наоборот, стремлюсь каждый день думать по-другому, по-новому, чтобы не заскучать. Человек, чтобы не затухнуть, должен непрерывно меняться, обновляться, молодеть»[1642].

Публично-должностная роль, которую он продолжал играть в обществе, не способствовало омоложению. Как поэт он был душой общества, как должностное лицо – «публичным лицом», как он сам себя называл. По решению Венского конгресса в 1815 году Веймар приобрел статус великого герцогства и существенно расширил свою территорию. Герцог теперь мог называть себя «Королевским Высочеством», а сам Гёте отныне носил титул «государственного министра», несмотря на то, что не входил в совет министров, а выступал в роли советника, неофициально влияя на государственную политику. Он больше не хотел нести груз каждодневных должностных обязанностей, и герцог великодушно избавил от него своего друга. Жалование росло, объем работы уменьшался. В ведении Гёте находился «верховный надзор над заведениями, непосредственно поощряющими науки и искусства в Веймаре и Йене». Сюда, впрочем, не входил требующий больших временных затрат надзор над Йенским университетом, а весной 1817 года Гёте ушел и с должности руководителя Веймарского театра. Напряженные отношения с госпожой фон Хейгендорф, как теперь называли Кароли ну Ягеманн, после кризиса 1808 года так и не улучшились. Она по-прежнему считала Гёте никудышным руководителем, небрежным и необязательным в исполнении каждодневных задач. Кроме того, ей хотелось приблизить репертуар театра к вкусам публики. В одной французской бульварной пьесе главную роль должен был играть дрессированный пудель. Каролина сумела настоять на этом вопреки воле Гёте, и тот пустил слух, что не желает более оставаться в театре, где установились собачьи порядки, и, очевидно, будет вынужден подать в отставку. Герцог незамедлительно дал свое согласие, не желая, чтобы этот конфликт отравлял их дружбу.