Гёте. Жизнь как произведение искусства

«Мариенбадская элегия». Как уже говорилось, большая ее часть была написана по дороге в Веймар. Эпиграфом предпосланы строки из «Торквато Тассо»:

Там, где немеет в муках человек,
Мне дал господь поведать, как я стражду[1663].

Гумбольдт после посещения друга писал, что Гёте чувствует себя связанным не столько с самой девушкой, сколько с тем «настроением, которое в нем возникло благодаря ей, и с той поэзией, которой он ее окружил»[1664]. Это стихи о любви, но прежде всего о старении. И дело даже не в разнице в возрасте, а в своего рода пороге, который не может переступить влюбленный поэт:

Прощальный миг! Восторги обрывая,
В последний раз ты льнешь к устам любимым.
Идешь – и медлишь – и бежишь из рая,
Как бы гонимый грозным серафимом.
Глядишь на темный путь – и грусть во взоре,
Глядишь назад – ворота на запоре[1665].

Это жалоба на ушедшее недолгое счастье («Крылатый день влачился так уныло, // Ты исчислял мгновения, тоскуя»), жалоба на тот самый порог, непреодолимый в старости, но это еще и жалоба на то, что и само чувство стареет и словно коченеет. Одно дело – внешняя сторона старения и старости, и совсем другое – пугающее внутреннее чувство усыхания и исчезновения: «И сердце вдруг ушло в себя, замкнулось, // Как будто ей себя не раскрывало». В эти минуты речь идет уже не о потере возлюбленной, а об утрате чувства. Это большая разница, которая в свое время определила и меланхолическую тематику «Вертера»; неслучайно Гёте объединяет элегию в «Трилогию страсти» с написанным годом позже стихотворением «Вертеру» и «Умиротворением», посвященным польской пианистке Марии Шимановской. Итак, ворота закрыты – и сердце замкнулось в себе. Но это еще не конец, пока существует природа – многообещающая, манящая, живая, поэту еще есть куда бежать:

Иль мир погас? Иль гордые утесы
В лучах зари не золотятся боле?
Не зреют нивы, не сверкают росы,
Не вьется речка через лес и поле?

От дуновения природы вновь оживает образ любимой, и сердце, отражаясь в нем, радуется своей собственной преданности. Сама элегия задает вопрос: что есть поэзия? Что есть реальность? Саму себя она тоже ставит под сомнение. И с вызовом утверждает, что первопричина всего – личность, а не паутина поэтических чувств:

И я узнал в желаньях обновленных,
Как жар любви животворит влюбленных.
А все – она! <…>

Убежденное в том, что стремится к живому человеку, а не фантому, это чувство превращается в эротический культ, в благоговение влюбленности:

С покоем божьим – он душе скорбящей
Целителен, так сказано в Писанье, —
Сравню покой любви животворящей,
С возлюбленной сердечное слиянье.

Впрочем, блаженный покой вблизи возлюбленной длится не вечно, слова «так сказано в Писанье» уже осторожно намекают нам на дистанцию, которая постепенно увеличивается. Это отчуждение надо остановить:

Когда ты все приемлешь детски ясно,
Ты все вместишь и все тебе подвластно.

Но в жизни сделать это непросто. Время оказывается сильнее.

И как? Могу ли? Умертвить желанье?
Не видеть лик, во всем, что суще, зримый,
То в дымке предстающий, то в сиянье,
То ясный, яркий, то неразличимый.
И с этим жить! И брать, как дар счастливый,
Приход, уход, приливы и отливы.

В последних двух строфах происходит драматичный поворот. Внезапно все сущее теряет значение, и даже природа не в силах утешить влюбленного: «А мной – весь мир, я сам собой утрачен, // Богов любимцем был я с детских лет». Последний отзвук лейтмотива «Тассо» о даре выражать боль и сердечные муки, и элегия заканчивается словами:

Я счастлив был, с прекрасной обрученный,
Отвергнут ею – гибну, обреченный.

В это последнее лето в Мариенбаде Гёте познакомился со знаменитой пианисткой Марией Шимановской. В Мариенбаде она давала публичный концерт, а в один из вечеров играла для него одного. Это была одинокая, привлекательная, высокообразованная женщина чуть старше тридцати. По признанию Гёте, ему было непросто решить, что лучше – смотреть на нее с восхищением или закрыть глаза, чтобы сосредоточиться на ее игре. Вот последние строки посвященного ей стихотворения из «Трилогии страсти»:

И ты воскрес – о, вечно будь во власти
Двойного счастья – музыки и страсти[1666].

В октябре 1823 года Мария Шимановская посетила Гёте в Веймаре. В ее честь Гёте устроил большой прием, а на следующий день встретился с ней за ужином уже в более узком кругу. Попрощавшись, она покинула дом Гёте, и в этот момент его охватила паника. Он попросил канцлера Мюллера догнать красавицу-полячку и снова пригласить ее в дом. Мюллер выполнил его просьбу, и Шимановская с сестрой вернулись. Тягостная сцена прощания. Гёте старается сохранить самообладание. «Но, несмотря на попытки обратить все в шутку, – пишет Мюллер, – он не мог сдержать слез, набегавших на глаза, молча обнял ее и сестру и еще долго провожал их любящим взором, пока они удалялись от него длинной открытой анфиладой комнат»[1667].

Это было прощание мужчины, понимающего, что он теперь – старик.