Гёте. Жизнь как произведение искусства

С другой стороны, Гёте подчеркивает «несоразмерность», иррациональность второй части «Фауста». Из каждой решенной проблемы вырастает новая. И достаточно лишь следовать едва заметным указаниям, чтобы найти в пьесе даже больше, чем задумывал автор. На самом деле так оно и есть. В «Фаусте» находили поистине много, возможно, даже чересчур много смыслов. Гёте столкнулся с этим уже в связи с первой частью. Автору, безусловно, льстит, когда интерпретаторы не дают ему покоя, пытаясь разузнать, что он имел в виду. Обидно только, когда за разгадыванием загадок читатель не замечает таинственной красоты произведения. И здесь Гёте призывает к эстетическому наслаждению и не слишком серьезному, легкому отношению к написанному. «Немцы чудной народ! Они сверх меры отягощают себе жизнь глубокомыслием и идеями, которые повсюду ищут и повсюду суют. А надо бы, набравшись храбрости, больше полагаться на впечатления: предоставьте жизни услаждать вас, трогать до глубины души, возносить ввысь; <…> только не думайте, что суета сует все, в чем не заложена абстрактная мысль или идея! <…> Да и что бы это было, попытайся я всю богатейшую, пеструю и разнообразную жизнь, вложенную мною в “Фауста”, нанизать на тонкий шнурочек сквозной идеи!»[1676]

Да и к чему довольствоваться одной-единственной идеей, если в трагедии их – великое множество? Заставлять читателя их искать и разгадывать – вполне в духе Гёте, недаром в ответ на слова Шиллера: «Вообще же я с нетерпением ожидаю того, как народное предание приспособится к философской части целого», он пишет: «Я позабочусь о том, чтобы отдельные части оказались приятными и занимательными, но вместе с тем давали пищу для размышлений»[1677].

Что ж, пора взглянуть на это великое, завершенное наконец произведение, занимательное и в то же время дающее «пищу для размышлений».

Фауст и Мефистофель. Что касается дьявола, то вообще-то в гётевской картине мира для него не было места. Как любил говорить сам Гёте, он не «утверждал» независимую силу зла, а когда Кант ввел в свою философию понятие «радикального зла», Гёте заявил, что тем самым кёнигсбергский мудрец «запятнал» свою философскую мантию. Для Гёте дьявола не существовало. В дьявола, как и в бога, нужно верить, а Гёте не верил ни в черта, ни в сверхъестественного бога. Всю свою жизнь он оставался верен философии Спинозы и ее главному принципу – Deus sive natura. Бог есть природа во всем ее богатстве и во всей ее созидательной силе. И человек может и должен открывать, сохранять и использовать эту созидательную силу, присущую и ему самому. Стало быть, подлинное служение богу заключается в непрерывной деятельности: у созидательного импульса нет и не может быть конца. В этом заключено и гётевское представление о бессмертии. В беседе с Эккерманом Гёте, уже почти восьмидесятилетний старик, говорит: «Для меня убежденность в вечной жизни вытекает из понятия деятельности. Поскольку я действую неустанно до самого своего конца, природа обязана предоставить мне иную форму существования, ежели нынешней дольше не удержать моего духа»[1678].

Человек выполняет свое предназначение, если, будучи «природой сотворенной» (natura naturata), содействует «природе творящей» (natura naturans). Природа как созидательный процесс подразумевает полярность и рост – такова формула гётевской диалектики. Противоположности создают напряжение, которое побуждает живое к росту и преодолению дуализма. Свет и мрак – полярности, в совокупности порождающие мир цвета, и точно так же обстоят дела с добром и злом. Пройдя испытание злом, добро становится только лучше. Как это следует понимать, объясняет сам Господь в «Прологе на небе». «Таким, как ты, я никогда не враг», – говорит он Мефистофелю.

Из духов отрицанья ты всех мене
Бывал мне в тягость, плут и весельчак.
Из лени человек впадает в спячку.
Ступай, расшевели его застой,
Вертись пред ним, томи, и беспокой,
И раздражай его своей горячкой[1679].

Мефистофель не дает человеку впасть в спячку, заставляя его двигаться. Стало быть, мефистофельское начало – часть человеческой натуры. И в этом смысле Мефистофель – часть Фауста. В трагедии они представлены двумя персонажами, но по большому счету образуют одну личность; точно так же Гёте и о себе самом говорил, что он – единство во множественном числе и под одним именем объединяет несколько разных характеров. Фауст открыто говорит о противоречивом единстве, объединяющем его с Мефистофелем:

Но две души живут во мне,
И обе не в ладах друг с другом.
Одна, как страсть любви, пылка
И жадно льнет к земле всецело,
Другая вся за облака
Так и рванулась бы из тела[1680].

Хрупкое единство личности не мешает, однако, воспринимать каждый из полюсов в отдельности, прослеживая, каким образом они способствуют росту целого.

Итак, Господь посылает Мефистофеля к человеку, чтобы тот не впал в спячку раньше времени. Но чем объясняется способность дьявола расшевеливать людей? Духом отрицания, критикой. Мефистофель – это отрицающий разум. Что он отрицает? Первое его значимое отрицание мы можем наблюдать уже в «Прологе на небе». Ангелы хвалят Вселенную и творения Господа. Все ликуют и восторгаются, и лишь Мефистофель недоволен. Будучи духом отрицания, он выступает в роли придирчивого критика Вселенной. Что его не устраивает? Он находит ошибку в конструкции человека:

Я о планетах говорить стесняюсь,
Я расскажу, как люди бьются, маясь.
Божок Вселенной, человек таков,
Каким и был он испокон веков.
Он лучше б жил чуть-чуть, не озари
Его ты божьей искрой изнутри.
Он эту искру разумом зовет
И с этой искрой скот скотом живет[1681].

Мефистофель в двух словах излагает суть своей антропологии. Человек наделен «божьей искрой», которую зовут «разумом». Этого разума слишком мало, чтобы быть действительно разумным, и слишком много, чтобы жить в гармонии со своей животной сущностью. Стало быть, в конструкции animal rationale изначально присутствует ошибка. Анималистическое и разумное мешают друг другу. Аргументация Мефистофеля напоминает скептицизм современной антропологии, представители которой называют человека существом «эксцентрическим», или «недостаточным», или даже «тупиковой веткой эволюции», так как в нем животные инстинкты и разум не уравновешены, что приводит к известным всем последствиям: страху смерти, саморазрушению, разрушению окружающей среды, агрессии. «Нет, нет, понаблюдаем этих бестий, // Покамест распояшется народ», – останавливает Мефистофель Фауста, когда тот собирается поспешно уйти из винного погреба. И люди, и целые культуры могут утратить человеческий облик и, если снова говорить словами Мефистофеля, жить «скот скотом». Эту же идею высказывал и Фридрих Шиллер, и вполне возможно, что именно он вдохновил Гёте на ее поэтическую обработку.

Итак, Мефистофель обнаруживает ошибку в хрупком и небезопасном устройстве человека и обещает ее исправить: на примере Фауста он готов избавить человека от извечного противостояния между небом и землей, между духом и материей и окончательно вернуть человека на землю. Он хочет доказать, что жизнь человека станет лучше, если его не будет сбивать с толку «божья искра» и он сможет без угрызений совести наслаждаться тем, что дарует ему земля. Вот как Мефистофель описывает болезнь, от которой он намеревается излечить Фауста:

Он рвется в бой, и любит брать преграды,
И видит цель, манящую вдали,
И требует у неба звезд в награду
И лучших наслаждений у земли,
И век ему с душой не будет сладу,
К чему бы поиски ни привели[1682].

Как назвать того, чьи стремления выходят за пределы физического окружения, в котором он живет? Правильнее всего – метафизиком.

Здесь, однако, сразу же нужно предотвратить возможные недоразумения. Фауст не является метафизиком в значении метафизических идей схоластов. В первом монологе, начинающемся со слов «Я богословьем овладел…», он предстает человеком, которого философские и богословские ответы не просто не удовлетворяют, но более того – вызывают отвращение. И все же в своем вопрошании («Природа <…> // О, как мне руки протянуть // К тебе, как пасть к тебе на грудь, // Прильнуть к твоим ключам бездонным!»[1683]) и в своем стремлении, выходящем за пределы чисто физических наслаждений, он остается метафизиком. Он хочет понять, какое начало лежит в основе мира, и одновременно хочет, чтобы понятое захватило, увлекло его. Желание понять и быть захваченным духом целого – вот что делает Фауста метафизиком. И именно таким он предстает в разговоре между богом и дьяволом в «Прологе на небе», где заключается одно из двух знаменитых пари: пари между Мефистофелем и Господом. Следующее пари Мефистофель заключает уже с Фаустом.

Суть первого пари, предложенного Мефистофелем, можно сформулировать так: Мефистофель утверждает, что и такого непоколебимого метафизика, как Фауст, он сможет превратить в одномерное существо: «Вы торжество мое поймете, // Когда он, ползая в помете, // Жрать будет прах от башмака…»[1684] На примере Фауста Мефистофель намеревается показать, что, избавив человека от метафизических бредней и сделав его трезвым реалистом, он оказывает ему неоценимую услугу. Лучше твердо стоять на земле, чем находиться в подвешенном состоянии между небом и землей. Господь, со своей стороны, хочет доказать, что в конечном итоге никому не удастся низвести Фауста в бездну и погасить в нем искру божью: «Чутьем, по собственной охоте // Он вырвется из тупика»[1685].

Этот спор представляет собой инверсию рамочной притчи об Иове, на которую Гёте намекает в «Прологе». В обоих случаях бог и сатана заключают пари. В истории Иова сатана хочет доказать, что он способен разрушить веру Иова в бога, наслав на него страшные несчастья. В истории Фауста Мефистофель, наоборот, хочет доказать, что он может отвратить Фауста от бога, дав ему земное счастье. Несчастья у Иова и земное счастье у Фауста должны привести к одному и тому же результату: к отречению от духовного измерения, к предательству трансцендентности.

В постметафизическую эпоху фигура Мефистофеля кажется хорошо знакомой и имеет мало общего с тем, что обычно понимают под злом. Дело в том, что Мефистофель есть не что иное, как воплощение принципа реальности. К тому, чего требует этот принцип, Мефистофель как раз и хочет подвести Фауста: нужно отказаться от тоски по трансцендентному и искать конкретных, ощутимых удовольствий. «Не спас ли я тебя вполне // От философского угара?»[1686] – спрашивает Мефистофель Фауста. Идеи Мефистофеля – это идеи современных позитивистов, социологов или психологов. В области познания он ратует за принцип редукции:

Во всем подслушать жизнь стремясь,
Спешат явленья обездушить,
<…>
СТУДЕНТ:
Не понял вас ни в малой доле.
МЕФИСТОФЕЛЬ:
<…>
Для этого придется впредь
В редукции понатореть,
Классифицируя поболе[1687].

Как и в познании, в чувственных наслаждениях Фауст тоже должен стать редукционистом. Мефистофель хочет превратить его в психически устойчивое существо, обеспокоенное исключительно удовлетворением своих инстинктов, что, как он утверждает, пойдет ему только на пользу. Олицетворяя принцип реальности, Мефистофель готов помочь людям, находящимся в сложных отношениях с внешним миром. Это становится еще более очевидно, если внимательно изучить второе пари, а именно спор между Фаустом и Мефистофелем.