Гёте. Жизнь как произведение искусства

Фауст в отчаянии. Он чувствует себя запертым в «конуре», «в заточении»; ему не удается припасть к «ключам бездонным» – ни в познании, ни в жизни. Он хочет убить себя, ибо так по меньшей мере есть надежда, что за вратами смерти откроется «высь», хотя есть вероятность, что познание загробного мира достанется ему «ценой уничтоженья»[1688]. Там – метафизическая неизвестность, здесь – физическая определенность. Он решает остаться здесь. Чаша с ядом остается нетронутой. Вернуться к жизни ему помогает сначала звон пасхальных колоколов, а затем – Мефистофель. Тот обещает ему раскрытие всех тайн этого мира, всю полноту бытия, неисчерпаемые реальные наслаждения. Я готов служить тебе здесь и сейчас, говорит Мефистофель, а ты послужишь мне «в жизни тамошней, загробной»[1689]. Поначалу это, казалось бы, традиционная сделка с дьяволом. Однако в конечном итоге Фауст и Мефистофель заключают не сделку, а пари, и у него уже совсем другой смысл:

Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав: «Мгновение, повремени!» —
Все кончено, и я твоя добыча,
И мне спасенья нет из западни[1690].

Рассмотрим этот спор с точки зрения Фауста. В своей жажде нового опыта он в то же время обладает своеобразной гордостью: его стремление к новому должно оказаться шире, чем весь земной мир. Он хочет доказать, что этот мир слишком мал и тесен, чтобы удовлетворить его запросы. Чтобы избежать возможных недоразумений, следует, впрочем, отметить, что речь идет о мире, воспринимаемом через дьявольскую призму. Это мир, сведенный к объекту земных желаний. Мефистофель предлагает Фаусту мир как квант наслаждения. Фауст, со своей стороны, намерен доказать, что мира, превращенного в объект наслаждения, ему недостаточно. Мефистофель делает мир готовым к употреблению, а Фауст хочет доказать, что он не просто потребитель, что его метафизическое стремление не утолить столь примитивным образом. Мефистофель готов поспорить, что если Фауст будет прилежно потреблять все, что он для него приготовил, то его метафизическая жажда пропадет сама собой. Фауст хочет доказать, что его стремление не может найти удовлетворения в каком-то одном мгновении земной жизни, а Мефистофель хочет добиться того, чтобы он «в успокоении» предался «лени или сну»[1691]. Мефистофель предлагает Фаусту банальные удовольствия, чтобы он признал, что «человек немыслим без людей»[1692], что он сам – такой же потребитель мира, как и все.

Мефистофель, который вначале является как отрицающий дух, в результате этого пари становится созидательным началом. Между ним и Фаустом возникает то самое напряжение, которое ведет к росту. Лишь в споре с Мефистофелем Фауст становится в полной мере самим собой. Как это происходит?

Фауст стремится вверх, Мефистофель тянет его вниз. И острота этой истории в том, что ни «чистый» Фауст, штурмующий небо, ни «чистый» Мефистофель, тянущий его к земле, не одерживают безусловной победы, а результатом этого раз нонаправленного движения «вверх» и «вниз» становится движение «вовне». Следствие этого спора – не вертикальная трансцендентность и не чистая имманентность, а нечто третье, а именно имманентное трансцендирование. Жадный до нового опыта и раззадоренный Мефистофелем, Фауст пересекает границы на горизонтальном уровне. Он выходит за собственные пределы, выходит «вовне», окунаясь в водоворот жизни. Волшебный плащ Мефистофеля дает ему возможность непосредственной практики. Жажда вертикального восхождения забывается за увлекательным движением по горизонтали, из которого возникает нечто вполне продуктивное. Эта игра между Фаустом и Мефистофелем всякий раз разворачивается по одному и тому же принципу: Мефистофель предлагает простые, земные нас лаждения, а Фауст превращает их в утонченные удовольствия. Возьмем историю с Гретхен. Мефистофель преподносит ее как объект сексуального желания, а Фауст влюбляется. Сексуальность превращается в эротику, вожделение – в восхищение. Точно так же происходит и со всем остальным: Мефистофель предлагает, а Фауст делает из предложенного нечто большее.

В этом взаимодействии метафизика Фауста и реалиста Мефистофеля раскрываются внутренние механизмы модерна. Мы становимся свидетелями того, как вертикально направленное устремление переводится в горизонтальную плоскость и за счет этого приобретает огромный исторический потенциал. Модерн больше не стремится ввысь, поняв, что небеса пусты. Бог умер. Но эта безмерная страсть, которая в далекие времена привела к тому, что люди придумали бога, ибо только идея бога казалась достаточно просторной, чтобы вместить все богатство человека, эта возвышенная страсть в эпоху модерна была секуляризована, что повлекло за собой совершенно неожиданные последствия: о человеке теперь думали как о существе малозначительном, но при этом его свершения поражали своими масштабами. Страсть, прежде обращенная к богу, превратилась в страсть к исследованию и покорению мира. Именно это и было движением «вовне». Вместо того чтобы пытаться приблизиться к богу, человек решил обойти всю землю. Взгляд современности устремлен не в космос, а на этот мир. В споре Фауста с Мефистофелем и в последующих стремительно разворачивающихся событиях на наших глазах совершается значимое превращение метафизического энтузиазма в двигатель цивилизационного покорения мира. Благодаря помощи Мефистофеля Фауст пользуется успехом у женщин, приводит в порядок государственные финансы, дает народу хлеба и зрелищ, становится удачливым полководцем и, наконец, настоящим колонизатором. По его приказу люди строят дамбы и отвоевывают у моря землю. В школе Мефистофеля Фауст становится метафизиком со взором, обращенным к физической стороне жизни; он не возносится над этим миром, а растворяется в нем с присущей ему страстью и поэтому может требовать от человека:

Стой на своих ногах, будь даровит,
Брось вечность утверждать за облаками!
Нам здешний мир так много говорит![1693]

Гёте рисует сцены будущего, представляя, что еще эпоха модерна может сделать с человеком. Например, она может создать человека в лаборатории. Сцены с Гомункулом – вклад Гёте в философское осмысление антропотехники. В конечном итоге не Фаусту, а его ученику, обладателю многих ученых знаний Вагнеру удается создать в пробирке нечто чудовищное. «Чу! Колокол звонит! От звона // Приходят стены в содроганье»[1694] – этими словами открывается сцена в лаборатории, и Вагнер, дойдя до решающей стадии своих экспериментов, шепотом признается Мефистофелю, что занимается «созданием человека». Первоначально Гёте задумывал сделать экспериментатором самого Фауста, но затем изменил свое решение в пользу Вагнера, однако и Фауст, и Мефистофель должны были находиться в лаборатории и наблюдать за происходящим, а самое главное – опыт должен был удаться. «Химический человечек <…> в мгновение ока разбивает светящуюся реторту и оказывается подвижным, хорошо сложенным коротышкой»[1695]. В окончательной редакции Фауст в этот момент лежит без чувств, и в комнате находится лишь Мефистофель, который не просто наблюдает, но и участвует в происходящем. Главное же отличие от первоначального замысла заключается в том, что Гомункул рождается на свет как бы наполовину – к обычной жизни он непригоден, поэтому так и остается в колбе. Однако в своей любви к существу, его породившему, он – человек. Сделанный искусственно, он хочет, чтобы с ним обращались как с рожденным, хочет, чтобы его любили. Любовь – это условие, без которого невозможно его дальнейшее существование. Поэтому он говорит, обращаясь к Ваг неру: «А, папенька! Я зажил не шутя. // Прижми нежней к груди свое дитя!»[1696] Но это невозможно, их разделяет стеклянная стенка колбы – так жизнь преподносит Гомункулу первый урок:

Вот неизбежная вещей изнанка:
Природному Вселенная тесна,
Искусственному ж замкнутость нужна[1697].

Гомункул остается в колбе – пока искусственное может существовать лишь в искусственной среде, однако этому обитателю летающей колбы позволено сопровождать Фауста и Мефистофеля в их путешествии в Древнюю Грецию в «классическую Вальпургиеву ночь».

Гёте обращается к алхимической мечте о создании человека в тот исторический момент, когда современные ему естественные науки совершают эпохальный скачок: ученым впервые удалось синтезировать мочевину, т. е. получить органическое вещество из неорганического, что дало повод для смелых спекуляций относительно возможности искусственного создания более сложных организмов и в конечном итоге, быть может, даже человека! Так что эпизод с Гомункулом, написанный в 1828 году, отсылает читателя не только к алхимии Парацельса, но и к этим современным опытам. Как заявляет Вагнер:

…природы тайную печать
Нам удалось сознательно сломать
Благодаря пытливости привычной,
И то, что жизнь творила органично,
Мы научились кристаллизовать[1698].

Впрочем, как объяснил Гёте его информант в области химии, профессор Йенского университета Иоганн Вольфганг Дёберайнер, все эти новейшие идеи о создании человека – лишь бесплодные фантазии. Гёте вздохнул с облегчением и поручил эту затею не самому Фаусту, а многоученому, но так и не поумневшему Вагнеру. Тому позволительно высказывать идеи, в которые и сегодня упорно продолжают верить узколобые специалисты:

Нам говорят «безумец» и «фантаст»,
Но, выйдя из зависимости грустной,
С годами мозг мыслителя искусный
Мыслителя искусственно создаст[1699].

Нельзя не заметить иронии Гёте, когда в конце «классической Вальпургиевой ночи» Гомункула снова поглощают стихии. Искусственный человек возвращается в эволюционный котел природы, где ему приходится начинать свое развитие с самого начала. Так сотворенное учится быть рожденным. Колба разбивается, и Гомункул растворяется в «первичном бульоне».

Меняя формы и уклоны,
Пройди созданий ряд законный —
До человека далеко[1700].

Несмотря на то что фактически Гомункул – творение Вагнера, он является частью взаимодействия фаустовской метафизики и мефистофелевской физики. Еще один пример этого взаимодействия – изобретение бумажных денег, также идея, появившаяся в новейшую эпоху. Для Фауста и Мефистофеля это еще один шаг к покорению мира. Напомним: в первую Вальпургиеву ночь главную роль еще играли алхимические и магические практики. Здесь Фаусту поднесли «жидкое золото» – волшебное зелье, которое вернуло ему молодость и сделало его привлекательным в глазах женщин, что в конечном итоге помогло ему завоевать сердце Гретхен. Но лишь в сцене с бумажными деньгами достигается уровень современного колдовства, а именно создание добавленной стоимости из ожиданий, т. е., по сути, из ничего. Казалось бы, идея самая простая, однако до нее еще нужно додуматься. Императорская казна опустела, государственный долг достиг космических масштабов. Что делать? Фауст и Мефистофель находят решение. Возможно, золото есть в недрах земли – как в виде природного ископаемого, так и в виде закопанных кем-то сокровищ. Принадлежащую ему землю император должен использовать в качестве гарантии или эквивалента для увеличения денежного оборота. И вот по приказу императора печатают бумажные деньги. Надпись на банкноте гласит:

Объявлено: означенный купон —
Ценою в тысячу имперских крон.
Бумаге служат в качестве заклада
У нас в земле таящиеся клады.
Едва их только извлекут на свет,
Оплачен будет золотом билет[1701].