Гёте. Жизнь как произведение искусства

Глава шестая

Адвокат. Юридические тяжбы как репетиция и прелюдия к «Гёцу фон Берлихингену». Гёц как герой вестерна. Кулачное право. Независимый человек против модерна. Не отступать ради сестры. Автор занимает оборонительную позицию. Первые отклики

В августе 1771 года Гёте возвращается в родительский дом и сразу же подает прошение в суд шеффенов о допущении его к адвокатской деятельности – на учтивом канцелярском немецком того времени: «Отныне ничто не заботит и не влечет меня сильнее, чем желание применить на благо отечеству освоенные мною знания и науки, на первых порах в должности адвоката <…>, чтобы тем самым подготовить себя к тем важным задачам, которые со временем сочтут нужным поставить передо мной всемогущественные и многоуважаемые власти города»[258]. В соответствии с желанием отца, которому адвокатура виделась лишь как промежуточный этап на пути к более высоким должностям, Гёте сразу же дает понять, что имеет большие амбиции в начале своего служебного пути. Отец хочет, чтобы сын тоже стал шультгейсом, как и дед Текстор, который занимал эту высшую гражданскую должность в вольном имперском городе Франкфурте вплоть до 1770 года и умер незадолго до возвращения Гёте из Страсбурга. Разрешение заниматься адвокатской деятельностью Гёте получил 3 сентября 1771 года. С многочисленными, иногда короткими, иногда довольно длинными перерывами, связанными с путешествиями и погружением в работу над своими литературными произведениями, он будет исполнять обязанности адвоката – сначала фактически, а затем лишь формально – до осени 1775 года, и за это время примет участие в двадцати восьми судебных процессах.

Найти свое место в этой профессиональной сфере ему было нетрудно. Помогла репутация семьи и ее связи. Несмотря на избыток адвокатов в городе, всегда находились влиятельные друзья и знакомые, достигшие успеха в этой области, которые, как, например, братья Шлоссер, передавали ему отдельные дела и тяжбы. Помогал Гёте и отец – не совсем бескорыстно, ибо для него это была возможность вырваться из унылого существования рантье и приобщиться к практической юридической работе.

Во Франкфурте, скандально известном своими многочисленными судебными сговорами и кумовством в судебной системе, адвокаты в целом пользовались дурной славой. Намек на это обстоятельство есть и в «Гёце», где доктор обоих прав по имени Олеарий рассказывает о своем прибытии во Франкфурт: «…а когда чернь прослышала, что я юрист, то чуть камнями меня не побила»[259]. Впрочем, тем, кто вырос в такой хорошей семье, как Гёте, судьба мелкого адвоката для бедных не грозила. Тем не менее и он, как и все новички, поначалу вынужден был искать клиентов среди мещан, ремесленников и евреев. За всю свою работу адвокатом он вел почти исключительно граж данские дела.

Принятая во Франкфурте правовая практика не предусматривала устных препирательств. Адвокаты, представляющие тяжущиеся стороны, вели процесс в письменном виде. Уже в первом деле, порученном Гёте, произошла курьезная история. Адвокатом противной стороны был школьный друг Гёте Моорс, который приступил к адвокатской службе на полгода раньше. Оба они, по всей видимости, с удовольствием, вели это дело и так распалились, что уже не просто представляли интересы своих клиентов, но и совершенно слились с ними и от их имени обменивались оскорблениями и ругательствами. В конце концов процессуальные документы оказались настолько далеки от сдержанного канцелярского стиля, что суд объявил выговор обоим адвокатам в связи с «непристойной манерой письма, способной вызвать лишь ожесточение и без того разозленных сторон»[260]. Иоганн Георг Шлоссер также предупреждал Гёте о возможных последствиях. Когда тот прочитал ему одно из заявлений и с гордостью сообщил, что клиент был очень доволен, Шлоссер заметил: «В этом ты проявил себя скорее как писатель, чем как адвокат; никогда не нужно спрашивать, понравится ли заявление клиенту – оно должно понравиться судье»[261]. Суду не понравились поданные Гёте иски, которые он писал с таким энтузиазмом, и только благодаря тому, что ответы противной стороны были составлены с не меньшим рвением, иск клиента Гёте был удовлетворен.

В центре этого процесса стояло весьма запутанное дело о наследстве. Для нас интерес представляет лишь адвокатский стиль Гёте, который характеризует возражения ответчика как ответ «сварливой разгневанной бабы, <…> чей воспаленный мозг, неспособный спорить разумно и обоснованно, переходит на бранные слова»[262]. В образных и дерзких выражениях отрицается юридическая компетентность другой стороны: «Гора родила мышь: после того как глубоко сокрытая ученость долго-долго тужилась в родовых муках, из нее выскочило несколько смехотворных определений из справочника, свидетельствуя о своей матери. Пусть себе бегут!»[263] Это, очевидно, камень в огород Моорса – представителя второй стороны. Моорс, судя по всему, тоже отвечал в грубых выражениях, потому что в повторном иске Гёте пишет: «Тот же реестр ругательств, что украшал предыдущий документ, красуется и в этом <…>. Наглость и низость звучат в каждой строчке <…>. На что можно надеяться с таким противником? Переубедить его? Мое счастье, что никто от меня этого не ждет. Помочь слепорожденному прозреть – это сверх человеческих сил, а удерживать безумцев в разумных пределах – дело полиции»[264].

Для Гёте эта юридическая ролевая игра – упражнение, помогающее ему в его литературной игре, ибо в это же время, в ноябре и декабре 1771 года, он пишет историческую пьесу под названием «История Готфрида фон Берлихингена с железной рукой». Эта первая версия драмы, которая полтора года спустя будет опубликована и в одночасье сделает его знаменитым на всю Германию драматургом. В ходе судебного процесса он играет одну-единственную роль – роль своего клиента. В пьесе ролей много, и ему удается разделиться и прочувствовать их все. Каждой роли ему нужно отдать часть себя, однако ближе всех ему, безусловно, Гёц.

Замысел этой пьесы возник у Гёте еще в Страсбурге, после того как он прочитал автобиографию исторического Гёца – рыцаря эпохи Реформации и крестьянских войн, запутавшегося в бесконечных распрях. Необузданное, свободное, не гнушающееся грабежей и разбоя рыцарство в то время находилось в упадке. В этом смысле Гёц не был выдающимся или оригинальным персонажем, но Гёте сделал его таковым. Он понял, что с его помощью сможет изобразить весь этот погибающий мир. Это был тот самый духовный мир XVI века, с которым Гёте познакомился во время своих алхимических и каббалистических опытов в долгие месяцы болезни в 1769 году. Гердер тоже грезил этой эпохой с ее великими людьми – Лютером, Ульрихом фон Гуттеном, Дюрером. В глазах Гёте легендарная фигура Фауста принадлежала к этому кругу выдающихся личностей, проявивших себя в то время, когда старая империя развалилась, духовное единство дало трещину, и открылось пространство для людей сильных, оригинальных и в высшей степени индивидуальных. Таким человеком ему виделся и Гёц – пример «сурового, доброго и самоуправного человека, жившего в дикие, анархические времена»[265].

В «Гёце» Гёте зачаровывает примерно то же, что в наши дни зачаровывает в американских вестернах: романтический взгляд в канувший в прошлое мир, где отдельный человек еще что-то значит, где полный сил герой может постоять за себя и еще не поступился своей независимостью в пользу неких институтов, обеспечив бóльшую безопасность, но при этом утратив собственное величие. Фигуру Гёца Гёте создает как противовес модерну, про который Шиллер так верно сказал, что он делает человека маленьким, чтобы затем добиться от него чего-то большего: человеческий род выигрывает, тогда как каждый человек в отдельности проигрывает. Гёц и есть этот большой отдельный человек, обреченный на гибель.

В «Патриотических фантазиях» Юстуса Мёзера Гёте наталкивается на оправдание старого кулачного права («кто сильнее, тот и прав»), которое находит живейший отклик в его душе, поскольку сулит избавление от ненавистных юридических дебрей. От кулачного права, этого спасительного и простого решения, он приходит к Гёцу, который симпатичен ему как раз потому, что не желает подчиняться всеобщему принижению, а, как он говорит в пьесе, «подчинен лишь императору»[266]. Однако досадная и, по всей видимости, неизбежная трудность заключается в том, что между высшими инстанциями – богом, императором – и личностью вклинивается общественный механизм, усложняя и запутывая их отношения. Гёц презирает бесчинство любых посредников, но это его и губит. Впрочем, и в своем поражении он чувствует себя независимым. Общество может его сломать, но не способно изменить. Он остается верен себе. Таким видит Гёте своего рыцаря с железным кулаком, и таким, возможно, хотел бы быть он сам.

Чтение Шекспира, как можно судить по речи ко Дню Шекспира, написанной примерно в одно время с «Гёцем», также пробуждало сочувствие к таким одиночкам «колоссальных масштабов»[267], к проигравшим героям несломленной воли. Своим «Гёцем» он хотел, подобно Шекспиру, достичь той «скрытой точки», «где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого»[268].

Гёц – это не тот герой свободы, который позднее выйдет на сцену в пьесах Шиллера, в частности, в образе маркиза Позы в «Доне Карлосе». В глазах Гёте герой не тот, кто требует политической свободы, а тот, кто этой свободой дышит и живет. Для Гёца свобода – это не столько проблема сознания, сколько аспект бытия.

К этому свободному бытию хочет быть причастен и сам молодой автор: «В нас есть ростки тех заслуг, ценить которые мы умеем»[269]. В сочинительстве перед ним разворачивается мир, который, словно воронка, засасывает его внутрь. Тот, каким он хочет себя видеть, по его же воле действует в пространстве воображаемого, даруя автору ни с чем не сравнимое ощущение безграничности: «…я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность»[270]. Иначе и быть не может, поскольку и тот мир, что наносит поражение Гёцу, – тоже порождение всемогущественной фантазии автора. К этому миру принадлежит, в частности, Адельберт фон Вейслинген, который бросает сестру Гёца Марию и переходит на сторону врага. У него тоже есть некоторые черты автора, бежавшего от своей Фридерике. А что касается красавицы Адельгейды, плетущей интриги против Гёца, то здесь Гёте признается, что едва ли не «сам в нее влюбился»[271]. Стало быть, когда существование «умножается на бесконечность», это в полной мере относится и к враждебной по отношению к Гёцу реальности. Фантазия автора живет в Гёце, но в то же время выходит за поставленные ему рамки. Выступая в роли автора мировой истории как спектакля, он управляет и «тем неизбежным ходом целого», которому вынужден подчиниться Гёц. На примере Шекспира молодой Гёте понял, что отличает великого драматурга от посредственного: великий драматург отождествляет себя не только с главным героем – он за каждым признает право на жизнь. Отрицательные персонажи присутствуют в пьесе не только ради контраста. Только так театр может превратиться в «чудесный ящик редкостей», где «мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами»[272].