Гёте. Жизнь как произведение искусства

Глава седьмая

Стиль жизни Гёте: трудолюбивая праздность. Сочинительство без профессии. Иоганн Георг Шлоссер. Суд над детоубийцей и трагедия Гретхен в «Фаусте». Иоганн Генрих Мерк. В кругу «чувствительных душ» в Дармштадте. Неутомимый путник. Рецензент. Ранняя эстетика Гёте. Летний роман в Вецларе

В своей адвокатской деятельности Гёте не проявил особого честолюбия. В живописи, рисовании и сочинительстве, которым отдается всеми мыслями и всей душой, он пока еще не достиг желаемого мастерства. Как он самокритично пишет Гердеру летом 1772 года, он повсюду только «напрягается», но нигде по-настоящему ничего «не достиг». Но в этом и заключается «суть любого мастерства»[309]. Чего ему, по его собственному мнению, не хватает, так это выдержки и основательности. У него нет ощущения работы, потому что все дается ему слишком легко. Стихи сочиняются так, словно их нашептывает ему непонятно кто. Иногда он записывает их столь поспешно, что не успевает даже аккуратно расправить бумагу на письменном столе. Бывает, что в компании он сочиняет по просьбе кого-то из друзей – для него это игра, иногда с любовным подтекстом, но о публикации он в любом случае не помышляет. «Гёца» он тоже придумал на одном дыхании, записал в самое короткое время и дал прочесть друзьям, не задумываясь о том, будет ли он когда-нибудь опубликован.

Поначалу о литературных достижениях Гёте знают лишь избранные. Он вообще-то и сам еще не ощущает себя писателем. Он, безусловно, чувствует в себе силы, но знает, что эти силы нужно обуздать. В одном из писем Гердеру впервые использует образ возницы, который встретился ему у Пиндара: «Когда ты смело стоишь на колеснице и четверка необъезженных коней в диком неистовстве рвется вперед, ты же направляешь их силу, бичом осаживаешь устремившуюся вперед и заставляешь опуститься вставшую на дыбы, гонишь и правишь, заворачиваешь, бьешь, принуждаешь остановиться – и снова гонишь, пока все шестнадцать ног в согласном беге не понесут тебя к цели, – вот это мастерство»[310]. Этот образ он будет использовать еще не раз, и особенно ярко он прозвучит в «Эгмонте» и в заключительной главе «Поэзии и правды».

Во Франкфурте читатели поражаются тому, что этот высокоодаренный молодой человек так по-настоящему и не взялся за свою профессиональную карьеру. Он тем не менее ходит с гордо поднятой головой и любит себя показать – элегантно одетый, всегда в центре внимания, где бы он ни появился. Многие ищут его общества, а он ищет общения. Число друзей растет, и поначалу все, что он пишет, предназначено только для них. Его произведения – это подарки любимым и друзьям.

Ему не нужно зарабатывать себе на жизнь. Литературное творчество для него никак не связано с заработком. Это в лучшем случае дополнительный доход, и такое положение кажется ему правильным, ведь писательство и сочинительство проистекают от избытка внутренних сил. Но означает ли это, что они избыточны, излишни? Порой Гёте, казалось бы, даже соглашается с этим, например, когда вкладывает в уста Гёца следующие слова: «Ах! Писание – трудолюбивая праздность, мне противно писать. Пока я пишу о том, что совершил, я досадую на потерю того времени, в которое я мог бы что-нибудь совершить»[311]. Схожую мысль Гёте высказывает в письме Бетти Якоби: «Хотя и написано: по плодам их узнаете их. Но разве то, что мы царапаем, пишем или печатаем на бумаге, и есть наши плоды?[312]»

Такие высказывания выдают его сомнения в собственной правоте с точки зрения так называемого человека дела. Впрочем, они лишь изредка тревожат его душу, не владея ею целиком. Как правило, всеми его мыслями и чувствами владеет искусство. «Ведь человек по природе своей созидатель, – пишет он в статье о Страсбургском соборе, – и этот врожденный дар пробуждается в нем, коль скоро его существование обеспечено. Когда его не снедают заботы и страх, сей полубог, деятельный в своем покое, оглядывается в поисках материала, который он хочет оживить своим духом»[313].

В этих пассажах уже прослеживаются очертания Прометея, которого Гёте избрал своим покровителем и гарантом ощущения всемогущества в искусстве. Вообще в письмах Гёте этого периода часто говорится о гении – в противоположность довольно презрительным замечаниям о попытках отца укоренить его в мещанском существовании. Однажды он пишет, что не противится им лишь потому, что уверен в своей силе: «Один рывок – и все эти семижильные лыковые канаты будут разорваны»[314]. Скрытую силу замечают в нем и другие. Как и следовало ожидать, разные люди реагируют на нее по-разному. Одним этот гениальный молодой человек кажется слишком легкомысленным, другие совершенно им очарованы – это прежде всего женщины, будь то невеста Гердера Каролина Флахсланд, или ее подружки фрейлины Генриетта фон Руссильон и Луиза фон Циглер, или Софи Ларош и ее дочь Максимилиана, впоследствии вышедшая замуж за Брентано. Все они грезят этим остроумным молодым человеком, который, в свою очередь, осыпает их стихами. Впрочем, мужчины, причем не только молодые, тоже находят его интересным. Секрет его привлекательности прост – Гёте подавал большие надежды. Иоганн Георг Шлоссер, с которым Гёте был знаком с юношеских лет и какое-то время дружил (до того как тот женился на его сестре Корнелии), писал Лафатеру, пытавшемуся, как и многие другие, завоевать его расположение: «Если он когда-нибудь будет счастлив, то сделает счастливыми еще тысячи людей, а если он так никогда и не найдет счастья, то навсегда останется метеором, на которого наши современники будут дивиться до бесконечности, а наши дети – согреваться его теплом. <…> нужна определенная сила духа, чтобы оставаться его другом»[315].

Иоганн Георг Шлоссер, как и Гёте, родился и вырос во Франкфурте, в семье юриста. Его отец был членом городского совета и шеффеном, а сын к осени 1771 года, когда Гёте, младше его на десять лет, только начинал свою адвокатскую карьеру, уже успел приобрести опыт и признание в этой сфере. Шлоссер грамотно и добросовестно выполнял свои должностные обязанности, но работа не приносила ему удовлетворения. Он не был бюрократом до мозга костей. Высшим приоритетом для него всегда оставалась любовь к правде, отчего он нередко страдал и в своей адвокатской практике: «Здесь какой-нибудь хитрый пройдоха исподтишка превращает мой невинный язык в инструмент скрытой неправды»[316].

Шлоссер был высокообразован и начитан, хорошо знал и переводил английскую, французскую и итальянскую литературу. Он и сам писал стихи на английском в стиле Поупа, эпиграммы на французском в духе Вольтера и итальянские арии в подражание Метастазио, а также пробовал свои силы в переводе «Илиады». Он был разносторонним любителем искусств и просвещенным моралистом с прагматичным чувством реальности, а кроме того, автором произведения под названием «Катехизис нравственного учения для деревенских жителей», принесшего ему определенную известность в политических кругах. В своем сочинении он дает советы по улучшению условий жизни в деревне. Их общая направленность – образование и просвещение, носителями которых должны были стать в том числе и духовные лица, освободившиеся от казуистических догм и посвятившие себя практическому гуманизму.

Гёте высоко ценил этот труд, вдохновивший его на написание в 1773 году небольшой повести под названием «Письмо пастора в *** к новому пастору в ***». В самом Шлоссере он ценил добросовестность и прагматичность, а также увлеченность искусством и науками. В качестве мужа для своей сестры он, впрочем, не был доволен его кандидатурой. Для этой роли тот казался ему слишком закрытым, холодным, расчетливым, а в рели гиозных вопросах, наоборот, излишне фанатичным, однако, скорее всего, как он сам признается в «Поэзии и правде», Гёте просто ревновал. Но об этом позже.

Как состоявшийся адвокат, Шлоссер отдавал Гёте некоторые свои дела, чтобы облегчить ему начало служебной карьеры. Кроме того, именно благодаря Шлоссеру Гёте смог познакомиться со всей подоплекой судебного процесса над детоубийцей Сюзанной Маргаретой Брандт, которую 14 января 1772 года публично казнили через обезглавливание мечом. Это событие взбудоражило весь город – к тому времени казни уже стали редкостью.

Для Гёте этот процесс и эта казнь стали тем личным опытом, который лег в основу трагедии Гретхен в «Фаусте». К работе над ним Гёте приступил уже в начале 1770-х годов. Так получилось, что Гёте был тесно связан с этим событием: как удалось выяснить биографу Эрнсту Бойтлеру, в судебное разбирательство были вовлечены многие его родственники и знакомые. Помимо Шлоссера, выступавшего в роли адвоката, в процессе участвовал и дядя Иоганн Йост Текстор: именно ему как одному из членов суда было поручено узнать у исполнителя наказания, сможет ли тот обезглавить осужденную одним ударом меча, а Шлоссер по поручению этого самого исполнителя наказания подавал прошение о том, чтобы палачом был назначен его сын. Городской писарь, писавший объявление о розыске, в свое время служил гувернером в доме Гёте. Врач Иоганн Фрид рих Метц, обследовавший и сопровождавший детоубийцу вплоть до ее казни, был другом семьи, в 1769 году лечил больного Гёте и пробудил в нем интерес к алхимическим опытам. С верховным судьей, который перед казнью совершил символическое преломление жезла над головой преступницы, Гёте также был хорошо знаком: с ним судьба свела его в связи с историей с Гретхен, когда против его возлюбленной и ее сомнительных друзей было начато судебное разбирательство.

В руки Гёте попали копии отдельных частей протокола этого дела. Гёте читал признание детоубийцы и знал все подробности происшедшего, которые нашли отражение в трагедии Гретхен. Отцом убитого ребенка, по словам Брандт, был ученик ювелира, останавливавшийся на постоялом дворе по пути в Россию. «Каков ловкач! // Ему свободней дышится вдали отсюда. Он сбежал»[317], – пишет Гёте в одном из первых вариантов «Фауста». По утверждению осужденной, мужчина дал ей выпить колдовского зелья, и она уступила ему. В соблазнении Гретхен в «Фаусте» также замешано магическое зелье. Детоубийца уверяла, будто действовала по наущению дьявола. В трагедии Гёте дьявол – Мефистофель.

Исследователи по-прежнему гадают, какие сцены «Фауста» были написаны первыми. Возможно, Эрнст Бойтлер прав в своем предположении, что первыми появились сцены в тюремных застенках, написанные под еще свежим впечатлением от судебного процесса и казни детоубийцы. Фактическая темница в башне старых ворот церкви Святой Екатерины, где ждала своей смерти Брандт, находилась в гнетущей близости – всего в каких-то двухстах метрах – от дома на Хиршграбен.

Гёте присутствовал на мрачной церемонии казни и видел, как верховный судья в красной мантии в сопровождении палача и его оруженосцев привел осужденную, как ее под бой башенных часов сопроводили в «каморку бедных грешников», как накрыли стол для последнего обеда, во время которого судьи, палач и его помощники, охрана и священники ели с отменным аппетитом, а осужденная лишь выпила глоток воды, как процессия с солдатами и церковниками во главе с несмолкающими песнопениями и молитвами прошла по городу, как осужденную на смерть связали на месте казни, как ей обнажили шею и как «под возгласы духовных лиц» ей «одним ударом благополучно снесли голову»[318]. На площади собрался почти весь город – все хотели поглазеть на этот спектакль возмездия. Вот соответствующая сцена из «Фауста»:

На улице толпа и гомон,
И площади их не вместить.
Вот стали в колокол звонить,
И вот уж жезл судейский сломан.
Мне крутят руки на спине
И тащат силою на плаху.
Все содрогаются от страха
И ждут, со мною наравне,
Мне предназначенного взмаха
В последней, смертной тишине![319]