Гёте. Жизнь как произведение искусства

По сравнению с будничной жизнью в доме на Фрауэнплан, где не всегда царит хорошее настроение, эти летние недели в Мариенбаде наполнены солнцем, светом и веселым, легким общением – и прохладой в тени молодого деревца. В письмах к сыну многое умалчивается, но, безусловно, чувствуется радостный настрой Гёте. «Жизнь моя здесь очень проста: с утра пью в постели, раз в три дня принимаю ванны, вечером пью у источника, обедаю в обществе, и так изо дня в день. Вино тоже наконец привезли»[1648]. В доме Брёсигке не было недостатка в вине, однако Гёте хотел познакомить хозяев со своими любимыми сортами. Гёте и Ульрику часто видят вместе, и по городу начинают ползти слухи. Один из гостей курорта писал летом 1822 года: «Вечера он проводит по большей части в обществе семьи Леветцов, и кажется, особенно благодаря старшей девице, Ульрике фон Леветцов, которая развлекает его или пением, или шутливой болтовней, хотя бы на несколько мгновений забывает те невзгоды, что ему пришлось претерпеть в первом своем неудачном браке со своей бывшей экономкой, известной под фамилией Вульпиус»[1649].

В это второе лето в Мариенбаде в обществе Ульрике он и в самом деле уже не чувствует себя дедушкой. Он понимает, что влюбился. Именно этим летом появляется четверостишие:

От себя бежать хотел бы,
Но моя стезя
Вновь ведет меня упрямо,
Куда мне нельзя!

Это стихотворение Гёте мимоходом набросал на исписанном листке бумаги – так же, как и следующие строки:

Невыносимы страдания!
Что исцелит мою душу,
Где свернулось змеею раненой
Горе – и жалит, и душит?[1650]

Отъезд и прощание в это второе лето дались Гёте нелегко, настолько сильными были его чувства к Ульрике. «Сей день не знает, что таит, // Прощание ввергает в ужас»[1651]. По пути домой он останавливается в Эгере и пишет в альбом композитору Томашеку стихотворение «Диалог несчастных влюбленных сразу после расставания». Позже оно было озаглавлено «Эоловы арфы» – по названию популярных среди романтиков музыкальных инструментов, которые устанавливались попарно в парках и, настроенные в унисон, при дуновении ветра издавали чарующие звуки.

«Пора, – сказал себе. – Простись…»
Без слез я думал обойтись,
Но сердце робости полно,
Чело печально и темно,
Душа пуста, и в ней простор
Слезам, туманящим мой взор…
Была разлука холодна,
Я плачу… Плачет ли она?[1652]

«Романа не было», – напишет Ульрика годы спустя. Несоразмерность чувств ощущается и в стихотворении: сердце девушки не разрывается от горя, о чем свидетельствует ее «спокойное “Прощай”» и «безмятежность». У девушки легко на сердце, у влюбленного мужчины – Гёте – тяжело. Вся эта история и собственные чувства этим вторым летом в Мариенбаде приводят его в огромное волнение. Он с радостью ждет следующего лета, но боится мрачных зимних месяцев в большом доме на Фрауэнплан: «Ночь не сулит мне ничего, // Дни тянутся в тоске невыносимой»[1653].

Для Гёте начинаются и в самом деле мрачные дни. В середине февраля 1823 года он заболевает и вновь оказывается между жизнью и смертью. Возможно, это был инфаркт. Временами он терял сознание. Сильные боли внизу живота приковали его к креслу, в котором он сидел днем и ночью. Верный друг канцлер Мюллер регулярно посещал Гёте во время болезни и записывал его высказывания, свидетельствовавшие о большом терпении, но порой выдававшие отчаяние поэта. «Смерть повсюду поджидает меня, – говорит он однажды в приступе страха и продолжает: – О христианский Бог, сколько же страданий ты взваливаешь на своих бедных людей, а мы, невзирая ни на что, должны хвалить и славить тебя в твоих храмах»[1654]. Гёте бранится не только с богом, но и с врачами: «Что ж, занимайтесь своим ремеслом, все это, право, недурно, но меня вам, пожалуй, уже не спасти»[1655].

Однако кризис миновал: организм оказался сильнее недуга. Многие находили, что его ум стал даже живее, чем был до болезни. Он и сам удивлен, насколько хорошо ему вновь удается «заставить работать свою разумную сущность по мере ее возможностей и желаний»[1656]. Итак, весной в нем снова пробуждаются жизненные силы. Растроганный Гёте просматривает стопку писем со словами поддержки и пожеланиями скорейшего выздоровления. Он вновь убеждается, что и во время болезни остается «публичным лицом». Где-то его уже посчитали умершим. В честь его чудесного выздоровления в театре ставят «Тассо». На сцене устанавливают бюст Гёте, украшенный лавровым венком.

В эти дни Гёте получает письмо и от графини Августы цу Штольберг (той самой Густхен времен далекой молодости, а теперь благочестивой вдовы датского министра Берншторфа), которая обеспокоена спасением души своего дорогого друга. Душа знаменитого поэта в опасности, и было бы лучше, если бы он «отрешился от всего, что есть мирского, мелкого, суетного, земного и недоброго»[1657]. Письмо приходит еще до болезни, и раздосадованный Гёте оставляет его без ответа. Однако пережитый недуг и выздоровление делают его терпимее и снисходительнее, и он пишет Августе подробный доброжелательный ответ: «Жить долго – значит многих и многое пережить: любимых, ненавистных, безразличных людей, королевства, столицы и даже леса и деревья, которые мы сажали и взращивали в юности. Мы переживаем самих себя и испытываем большую благодарность, даже если нам оставлены лишь немногие дары тела и духа. <…> Всю свою жизнь я был честен с собой и другими и за всеми земными делами имел только самые высокие устремления. <…> Так не будем же беспокоиться о будущем! В царстве Отца нашего много провинций, и если уж здесь на земле он уготовил нам столь радостное поселение, то там он наверняка позаботится о нас обоих»[1658].

На самом же деле Гёте думает не столько о загробной жизни, сколько о будущем лете. Он сгорает от нетерпения снова увидеть Ульрику в Мариенбаде. Наконец 26 июня 1823 года Гёте отправляется в путь. На этот раз он останавливается не в особняке Брёсигке, где уже поселился герцог, а в доме напротив – в не менее роскошном отеле «Золотая гроздь». Терраса, где он снова сможет часами болтать с Ульрикой, в двух шагах от отеля. И снова по вечерам балы и маскарады, а днем – собирание камней. В это лето к этим занятиям добавились еще наблюдения за погодой: отдыхающие смотрели на облачные образования, восторгаясь многообразием их мимолетных форм. Облака имели для Гёте столь символическое значение, что позднее в «Мариенбадской элегии» он напрямую связывает с ними образ Ульрики:

Ты видишь – там, в голубизне бездонной,
Всех ангелов прекрасней и нежней,
Из воздуха и света сотворенный,
Сияет образ, дивно сходный с ней.
Такою в танце, в шумном блеске бала,
Красавица очам твоим предстала[1659].

Но лето еще не закончилось, прогулки продолжаются, так же, как и совместные трапезы и танцы. По вечерам Гёте затевает салонные игры, которые подчас носят двусмысленный характер. Так, собравшимся предлагается придумать историю вокруг одного слова, и слово это – «подвязка». Девушки краснеют от стыда, а Гёте как ни в чем ни бывало начинает говорить об ордене Подвязки.

В середине августа Гёте делает Ульрике предложение. Сватом выступает герцог. Быть может, и была в его роли доля недоброй иронии, однако исполнена она была с самым серьезным видом. Герцог не скупится на посулы: «молодым» подарят новый дом напротив замка, а Ульрике, если она переживет своего супруга, назначат пенсию. На их жизненном пути не должно быть никаких трудностей!

Как писала впоследствии Ульрика, для нее предложение Гёте было как гром среди ясного неба, и вначале она сама и ее семья не верили в серьезность его намерений. Потом мать предоставила свободу выбора дочери, которая, по ее собственному признанию, раздумывала недолго. «Гёте я очень люблю, – отвечала она, – но как отца, и если бы он был одинок и я имела бы основания полагать, что смогу быть ему полезной, то пошла бы за него; но у него есть сын, и этот сын женат и живет в его доме, стало быть, у него есть семья, которую бы я потеснила, заняв ее место»[1660]. С ней самой Гёте, как рассказывает Ульрика, о женитьбе не говорил. Он пока не получил официального отказа и до конца года пребывал в неведении.

Уезжая, он в душе попрощался с Ульрикой, но пока лишь в стихотворении – в большой «Элегии», которую он неровным почерком записал по пути домой на страницах карманного календаря, а дома переписал начисто на дорогую бумагу, заказал для нее красный кожаный переплет и долгое время хранил как драгоценность, давая читать лишь избранным друзьям. В число этих избранных входили Эккерман, Ример и Вильгельм Гумбольдт, который писал своей жене: «Я начал читать и не погрешу против истины, если скажу, что был не просто восхищен, но настолько поражен этим сочинением, что едва могу описать. Это стихотворение не только достигает наивысшего уровня красоты из всего прежде написанного им, но и, возможно, превосходит его»[1661].

В ноябре 1823 года Гёте снова свалила болезнь. Гумбольдт был сильно обеспокоен и, прощаясь с Гёте, поцеловал его в лоб: он был уверен, что они больше не увидятся. Гёте был подавлен. Его удручал не только неизбежный конец его любовной истории, но и домашние неурядицы. Август, который боялся лишиться наследства, устраивал отцу ужасные сцены. Оттилия несколько раз лишалась чувств, запиралась в своей комнате и отказывалась выходить, а вскоре и вовсе уехала из Веймара, не попрощавшись. В доме воцарилась атмосфера холода и непонимания, которую чувствовали и гости. Только Цельтеру с его шумной беззаботностью удалось противостоять этому гнетущему чувству. Вот как Цельтер описывает свой приезд в дом Гёте, где он, по его словам, нашел друга брошенным в полном одиночестве: «Я приезжаю в Веймар, подъезжаю к дому. Какое-то время остаюсь в экипаже, никто не выходит меня встречать. Подхожу к двери. В кухонном оконце мелькает женское лицо, замечает меня и снова прячется в доме. Появляется Штадельман и безнадежно поводит плечами. Я спрашиваю – мне не отвечают. Я все еще стою под дверью; что, прикажете уходить? Уж не поселилась ли здесь смерть? Где хозяин? Печаль в глазах. Где Оттилия? Уехала в Дессау. Где Ульрика? В постели. <…> Выходит господин камерный советник: отцу нездоровится, он болен, серьезно болен. “Он умер!” – “Нет, не умер, но очень плох”. Я подхожу ближе, знакомые мраморные изваяния смотрят на меня в упор. Я поднимаюсь наверх. Удобные ступени уходят у меня из-под ног. Что ждет меня? И что же я вижу? Человека, в душе которого – любовь, огромная любовь со всеми муками юношеской страсти. Что ж, если дело в этом, то нужно от нее избавиться. Хотя нет! Пусть он сохранит ее, пусть пылает, как устричная известь, но и страдать он должен не меньше Геркулеса на Эте. Пусть не найдется средства, которое облегчило бы его страдания; только боль должна укрепить и исцелить его. И так и случилось. Свершилось: любящее сердце разрешилось от бремени, на свет родилось дитя богов, свежее и прекрасное. Ох и непросто же это было, но вот перед нами божественный плод, он живет и будет жить»[1662]. Цельтер знает, как помочь Гёте. Так как единственное средство против обычного человеческого страдания – это страдание возвышенное и прекрасное, он несколько раз своим красивым низким голосом читает Гёте его элегию.