Гёте. Жизнь как произведение искусства

Впрочем, помимо повеления вернуться обратно существовала и другая опасность: герцог мог лишить его своего доверия и уволить со службы. В письмах друзьям и знакомым, в том числе и в тех, что были написаны в более поздний период, нет каких-либо указаний на то, что Гёте всерьез рассматривал эту возможность с ее катастрофическими – в первую очередь с финансовой точки зрения – последствиями. Лишь однажды в письме герцогу встречается намек на эту невозможную возможность: «Не лишайте меня свидетельства Вашей благосклонности и любви. Оказавшись совсем один в этом мире, я чувствовал бы себя хуже, чем человек, только начинающий свою жизнь»[906], – писал он три месяца спустя после своего отъезда, обеспокоенный молчанием герцога. В остальном же Гёте, кажется, уверен в том, что герцог его ценит, привязан к нему и полностью ему доверяет, однако уверен не настолько, чтобы отказаться от едва ли не подобострастной интонации в первых письмах из Италии.

Сложно избавиться от ощущения, что за этим стоит желание Гёте, чтобы его неповиновение поскорее забылось.

Итак, у Гёте были вполне конкретные причины для того, чтобы до поры до времени хранить в секрете свои планы. Это решение – отправиться в Италию – он хотел принять независимо от герцога. Помимо этой рациональной секретности существовала и иррациональная. Точно так же было и зимой 1777 года, когда Гёте планировал свое путешествие на Гарц. Тогда внешняя таинственность тоже перекликалась с внутренней мистификацией: от своего восхождения на гору Броккен Гёте ожидал божественного откровения в связи со своим решением остаться в Веймаре. Покровы тайны уберегают от посторонних глаз магический круг более высокого порядка. Те же самые соображения заставляли его держать в секрете и путешествие в Италию. Отправляясь в Рим, Гёте надеялся, что этот город исцелит его физические и душевные недуги. С суеверным страхом оберегал он чудодейственную силу этого места от разрушения в бесконечных разговорах. По прибытии в Рим он пишет герцогу: «Наконец-то я могу нарушить молчание и с радостью приветствовать Вас. Простите мне мою скрытность и это едва ли не подземное путешествие. Я и себе не решался признаться, куда направляюсь»[907].

До прибытия в Рим он, по сути, самовольно вышел из подчинения герцогу, теперь же снова вверяет ему свою судьбу. «Как долго я пробуду здесь, – пишет он в своем первом письме из Рима, – будет зависеть <…> только от Вас»[908]. Он находит все новые выражения, убеждая герцога в том, что в Веймар он вернется уже другим человеком, и герцог должен «сохранить в душе свою любовь, чтобы, возвратившись, я смог вместе с Вами наслаждаться той новой жизнью, ценить которую я только учусь здесь, на чужбине»[909].

Разумеется, герцога весьма озадачила скрытность Гёте, но таить обиду на него он не стал. Случилось так, как Гёте и хотел: по возвращении их дружба стала лишь крепче, получив новую основу. Что касается Шарлотты, то она так никогда и не простила ему его бегство в Италию и обманутое доверие. Узнав о его местонахождении, она первым делом потребовала вернуть ей отправленные ему письма.

К практической стороне секретности относилось и тщательное соблюдение инкогнито. Отправляясь в путешествие не под своим именем, Гёте рассчитывал на то, что под этим именем его не смогут заставить вернуться назад. Однако, как и в любой мистификации, инкогнито имело и более глубокое значение. В Зезенгейме, впервые оказавшись в доме Фридерике Брион, Гёте тоже предстал под чужим именем, переодетый бедным студентом. На Гарце он также находился инкогнито. Тогда он писал Шарлотте: «Это странное чувство – бродить по свету неузнанным; мне кажется, будто так я вернее ощущаю свое отношение к людям и вещам»[910].

Как правило, для своего маскарада Гёте выбирал персонажей более низкого социального статуса, надеясь увидеть мир в подлинном свете. Так не только другие проявляли большую открытость, но и он сам охотнее раскрывался в общении с другими, обнаруживая в себе новые стороны, прежде не находившие применения в жизни. В этом (внешнем) самоуничижении он, как ни странно, достигал большего раскрытия собственного Я. Позднее в письме Шиллеру он назовет этот усложненный способ самопредставления «врожденной странностью, из-за которой я спокойней чувствую себя, когда могу укрыть от человеческих глаз свое бытие, свои поступки, свои сочинения. Так, я всегда охотнее путешествую инкогнито, худшее платье предпочитаю лучшему, в разговоре с людьми незнакомыми или малознакомыми выбираю незначительные темы или по крайней мере подбираю менее значительные выражения, чтобы показаться легкомысленнее, чем я есть на самом деле; таким образом я, если так можно сказать, становлюсь между самим собой и своим внешним проявлением»[911].

В Италию он отправился как художник Иоганн Филипп Мёллер. Возведенный в дворянское сословие «действительный тайный советник» сбросил себе почти десять лет и погрузился в среду свободных и бедных художников – людей гораздо более низкого социального статуса, среди которых он, впрочем, чувствовал себя как рыба в воде.

Но вернемся к моменту отъезда. Приготовления к путешествию завершены. Служебные обязанности перераспределены столь продуманно и ловко, что он со спокойной совестью пишет герцогу: «В целом без меня сейчас вполне можно обойтись; что же до порученных мне особых дел, то я устроил все таким образом, что они некоторое время вполне могут продолжаться без моего участия; случись мне умереть, то и это не повлекло бы за собой серьезных последствий»[912].

В конце июля 1786 года Гёте, как и в прошлом году, уезжает на воды в Карлсбад. Он знает, что оттуда сразу же отправится в Италию, и поэтому еще в Веймаре готовится к продолжительному путешествию. Супруги Гердер в то время также находились в Карлсбаде, вскоре к этому обществу присоединились герцог и Шарлотта. Для Гёте – так, по крайней мере, казалось всем, кто его встречал, – это были приятные, беззаботные дни. По утрам – водные процедуры, днем – пешие прогулки, а вечером – беседы в дружеской компании. Гёте читает собравшимся фрагменты из «Фауста». Они подолгу разговаривают с герцогом, и однажды вечером, неожиданно для него и для себя самого, Гёте словно подводит итоги собственной жизни, оставляя герцогу своего роду духовное завещание. О своих ближайших планах он, однако, умалчивает.

3 сентября 1786 года в 3 часа утра он отправляется в путь. Приятели и друзья, с которыми он непринужденно общался накануне, чувствуют себя одураченными. Канонисса Амели фон Ассебург пишет герцогу: «Г-н тайный советник фон Гёте – дезертир, которого я судила бы по всей строгости законов военного времени. Он бежал, не попрощавшись, ничем не выдав своего решения. Это поистине отвратительно! Я бы сказала, он ушел по-французски. Нет, мы, пруссаки, можем перехитрить своих врагов, но никогда не прибегнем к хитрости в отношениях с друзьями»[913].