Гёте. Жизнь как произведение искусства

Принцесса позволяет словам околдовать себя, и она сама это понимает. Понимает это и Антонио: он не одобряет подобную слабость. Сам он без труда противостоит чарам поэзии. Это, в свою очередь, понимает Тассо, который объясняет принцессе различия между ними:

…Ведь обладает он
Всем тем, что мне – увы! – недостает.
Но пусть все боги собрались с дарами,
Когда малюткой спал он в колыбели,
Но грации отсутствовали там.
А кто лишен даров красавиц этих,
Тот может много дать, владея многим,
Но на груди его не отдохнешь[879].

Все это опять же сказано красивыми, изящными словами, но здесь слова бессильны. Тассо не удается сломить сдержанную осторожность принцессы: она советует ему не ссориться с Антонио, соблюдая внешние приличия. Тассо предается фантазиям о мире, где отношениями между людьми правят лишь законы сердца, где «все позволено, что мило». На что принцесса возражает: «Позволено лишь то, что подобает»[880].

Тассо не может с этим согласиться. Ему кажется, что этот принцип служит лишь тем, кто, как Антонио, прикрываясь внешними приличиями, преследует собственную выгоду. Принцесса отвергает его аргументы и произносит убедительную речь в защиту внешних приличий – и в этой речи нетрудно услышать голос Шарлотты фон Штейн:

Коль хочешь знать о том, что подобает,
То спрашивай у благородных женщин:
Им в высшей мере свойственна забота,
Чтоб все дела пристойно шли кругом,
Приличие стеною окружает
Чувствительный и нежный пол, и где
Царит мораль, там царствуют они.
Где правит дерзость, там они – ничто.
И здесь различье двух полов: мужчина
Свободы ищет, женщина – добра[881].

Итак, от Антонио Тассо вынужден сносить обиды, а от принцессы – наставления в этикете. Он вроде бы любим, но у этой любви нет реального выражения, к которому стремится Тассо. Он так же неудовлетворен, как и сам Гёте, несмотря на очень близкие, доверительные отношения с Шарлоттой фон Штейн. В полной мере эту неудовлетворенность он осознает лишь в Италии. Из Рима он пишет своей возлюбленной подруге: «Ах, дорогая Лотта, ты и не знаешь, какое насилие совершил я над собою и продолжаю совершать, и сама мысль, что ты не принадлежишь мне, меня все же, в сущности, мучает и снедает, как бы я ни относился к этому, как бы ни подходил, как ни раскладывал. Я хотел бы проявлять любовь к тебе в любом виде, как мне угодно, всегда, всегда…»[882] – на этом он прерывает свое признание.

Более ясно он выскажется лишь тогда, когда, вернувшись из Италии, встретит Кристиану Вульпиус и будет защищать перед Шарлоттой эту наполнившую его чувственную любовь, объясняя, что сама она никогда не претендовала на «переживания»[883] такого рода. Шарлотта повела себя так же, как принцесса в драме: когда Тассо бросается к ней в объятья со словами: «Ты сделала меня твоим навеки, // Итак, прими все существо мое!»[884] – она отталкивает его и убегает прочь.

Отверженный Тассо унижен, он в отчаянии. У него такое чувство, будто он падает в пропасть. И в этот момент он бросается в объятья к своему врагу – Антонио. Не будем забывать: в глазах Тассо Антонио воплощает принципиальное сомнение в самом смысле его существования, он – его полная противоположность, подрывающая его веру в себя. Но оказавшись на краю пропасти, Тассо ищет помощи именно у Антонио, как будто он – часть его самого, другая, не реализованная сторона его натуры. Графиня Леонора Санвитале говорит о непростых отношениях между Тассо и Антонио:

…Но они,
Как уж давно я это замечала,
Лишь потому враги, что не могла
Одним созданьем сделать их природа[885].

Когда Гёте начинал работать над «Тассо», он чувствовал себя тем самым созданием, соединившим в себе черты Тассо и Антонио, хотя и в нем они сосуществовали не столь мирно, как он пытался это представить в переписке с матерью или друзьями. Их отношения были такими же напряженными, как и отношения между Тассо и Антонио. Гёте прилагал огромные усилия, чтобы сохранить баланс между этими двумя сторонами своей натуры. Работа над «Тассо» тоже явилась попыткой создать противовес реальной ситуации в поэтическом мире. После того как были написаны первые два действия, пьеса еще долго оставалась незавершенной. Внешняя причина заключалась в служебных делах, мешавших создать необходимый для творчества настрой, а внутренняя, по-видимому, в том, что он сам не до конца верил в возможность поэтического примирения противоположностей. Он сам пока еще разрывался между Гёте-чиновником и Гёте-поэтом.

До путешествия в Италию Гёте честно старался не пренебрегать ролью Антонио. Сомнения не покидали его, он часто бывал недоволен собой и раздражен, груз служебных обязанностей порой казался ему непосильным, но он неизменно боролся с собой или же пытался воспринимать эти трудности с юмором. Так, находясь с инспекторской проверкой на рудниках в Ильменау, он писал: «Сегодня я сравнил свой нрав и свою жизнь с птицей, которая, преследуя некие свои цели, нырнула в воду и у которой боги, увидев, что она начала тонуть, постепенно превратили крылья в плавники. Пекущиеся о ней рыбы не могут понять, почему она не сразу освоилась в их стихии»[886]. Летать эта птица уже не может, но и с новыми плавниками пока еще не научилась управляться. В том же письме он играет с еще одной метафорой, которая, по крайней мере, оставляет надежду, что в этой искусственной жизни еще есть место для жизни подлинной: «Я отвожу как можно больше воды от этих фонтанов и каскадов [поэзии] и направляю ее на мельницы и поля, но не успеваю и оглянуться, как злой гений выдергивает пробку, и все снова бурлит и фонтанирует. И когда я думаю, что сижу на своей кляче и скачу потихоньку в нужном направлении, кобыла подо мной вдруг обретает величественную стать, неудержимую прыть и крылья – и только я ее и видел!»[887]

Для Гёте превращение «клячи» в Пегаса – отрадное явление. При дворе подобные превращения у некоторых вызывали, скорее, насмешку. Так, например, один из придворных Карл фон Линкер пишет: «Лошадь, на которой разъезжал <…> Гёте, в шутку прозвали Поэзией, и где бы ни появлялась эта кобыла со своим остроумным наездником, повсюду, говорят, происходили удивительные вещи»[888].

В 1782 году Гёте находился на вершине своей чиновничьей карьеры. Он достиг всего, чего мог достичь бюргер в Веймаре. Его внутренний Антонио раскрылся в полной мере. Он был «действительным тайным советником», получил дворянский титул и теперь официально был допущен к трапезам в герцогском дворце. Как постоянный член Тайного консилиума, он возглавлял Военную коллегию, заведовал дорожным строительством и горными рудниками в Ильменау. После ухода президента камеральной палаты Кальба он к тому же получил в свое ведение и финансы герцогства. Он был директором Школы рисования и отвечал за художественное оформление придворных празднеств и торжеств. С июня 1782 года Гёте жил в солидном, соответствовавшем его положению в обществе доме на улице Фрауэнплан, пока, правда, ему не принадлежавшем.

Значительных результатов в своей государственной деятельности Гёте достичь не мог. Наибольших успехов он добился в реорганизации военного дела. Еще в 1778 году герцог увеличил численность армии до 500 человек, провозгласил себя главнокомандующим и регулярно проводил военные учения. Когда в начале 1780-х годов герцогство оказалось на грани банкротства, именно Гёте настоял на резком сокращении армии, численность которой была доведена до 136 человек. Государственная казна была спасена, но герцог лишился любимой забавы и все свое внимание направил теперь на внешнюю политику, где с присущей ему энергией взялся за создание Княжеского союза срединных государств. Гёте, который в 1779 году тоже еще был увлечен этой идеей, постепенно утратил к ней интерес, по мере того как главенствующее положение в ней стала занимать Пруссия, намеревавшаяся использовать союз в противостоянии с Веной. Свою любовь к военному делу герцог отныне мог проявить на службе у прусского короля, где он получил звание генерал-майора и право командовать прусскими войсками. В 1787 году он находился с дипломатической миссией в Бельгии и Голландии, где местные жители, как во времена Эгмонта, восстали против Габсбургов. Произошло это как раз в тот момент, когда Гёте дописывал своего «Эгмонта» в далекой Италии. В гётевской версии Эгмонт способен воспламенять женские, но не солдатские сердца. Поэтому герцог, который в остальном не скрывал своей страсти к женщинам (во время короткой поездки в Голландию он успел подхватить гонорею), остался недоволен драмой. В Эгмонте ему хотелось видеть бравого вояку.

Если в вопросе сокращения веймарской армии Гёте удалось достичь определенных успехов, то остальные его замыслы во многом так и остались нереализованными. Веймар, негласно признанный культурной столицей германских земель, с точки зрения транспортной доступности по-прежнему оставался «мертвой зоной». Гёте хотел изменить эту ситуацию. По его указанию начались строительные работы по улучшению дорог, соединяющих Эрфурт с Веймаром и Йеной, а также было запланировано строительство нового участка дороги между Веймаром и Наумбургом. Задумки были грандиозные: согласно плану, новые трассы должны были укладываться в несколько слоев и соответствовать английским стандартам. Однако фактически строительство продвигалось крайне медленно. К моменту отъезда Гёте в Италию строительные работы велись уже четыре года, но еще ничего не было готово, зато перерасход бюджета оказался таким огромным, что о дальнейшем строительстве не могло быть и речи, и Гёте, как председатель Дорожно-строительной комиссии, был вынужден объявить о ее банкротстве.

Восстановление рудников в Ильменау – проект, которому Гёте уделял особое, личное внимание – тоже закончился провалом. В феврале 1784 года состоялась торжественная церемония, ознаменовавшая начало бурения новой шахты. Гёте выступил с речью, которая в том же году была напечатана в литературном журнале «Немецкий музей». За прошедшие восемь лет эта была первая публикация нового текста Гёте, на что обратил внимание и издатель: «Гёте уже давно не радовал горячо любящих его читателей новыми сочинениями, но ради практических действий ему пришлось отложить перо»[889].

Гёте, скорее всего, иначе представлял себе свое возвращение к читательской аудитории, но это дело имело для него огромное значение. «Позвольте же нам неравнодушным взором взглянуть на это маленькое отверстие, которое мы собираемся проделать в земной поверхности. <…> Этой шахте, которую мы сегодня открываем, суждено стать дверью – через нее мы спус тимся к потайным сокровищам земли, через нее мы извлечем на свет божий глубоко запрятанные дары природы. Мы собственными глазами <…> сможем с величайшей радостью смотреть и видеть то, что пока существует лишь в нашем воображении»[890].

Когда Гёте произносил свою речь, произошел удивительный случай, который не стерся из памяти слушателей по прошествии нескольких десятилетий. Один из свидетелей вспоминал пятьдесят лет спустя: «Гёте, казалось, отлично помнил свою речь наизусть, долго говорил без запинки, свободно и легко. Но потом он вдруг остановился, словно добрый дух покинул его раз и навсегда, нить мысли была утеряна, и он, казалось, совершенно не знал, о чем хотел сказать далее. Любого другого это привело бы в ужасную растерянность, но Гёте ни на миг не растерялся. Вместо этого он долго, по меньшей мере десять минут, сосредоточенно и спокойно рассматривал своих многочисленных слушателей, настолько завороженных силой его личности, что во время этой затянувшейся неловкой паузы все сохраняли совершенное спокойствие. После чего он, по всей видимости, снова совладал с предметом рассмотрения, продолжил свою речь и виртуозно, без запинки закончил ее, причем так свободно и весело, будто ничего и не произошло»[891].