Гёте. Жизнь как произведение искусства

Теперь остается лишь выяснить, как понимается природа: как царство свободы или царство необходимости. Вера в божественное сотворение мира подразумевает, что природа есть порождение свободы, ибо бог создал ее по доброй, свободной воле, а не потому, что должен был ее создать. Поэтому она и впредь остается зависимой от божественной милости, не будучи самоподдерживающимся механизмом. Человек – тоже часть творения – может и должен строить свою жизнь в соответствии с этим общим порядком. Человеческая свобода может стать ответом на свободу божественную.

Спиноза приходит к другим выводам. В его понимании природа есть царство необходимости, а сознание свободы – иллюзия. Это как если бы камень считал, что падает на землю по собственной воле. Все происходящее имеет причину; даже то, что происходит внутри человека или между людьми, определяется законом каузальности, не знающим исключений. Причинная зависимость не предполагает предопределенности происходящего некой целью. Целевых причин не существует, т. е. в мире нет таких процессов, которые имеют место потому, что до их начала была намечена некая цель. В связи с этим нет смысла задаваться вопросом о цели природы в целом; точно так же было бы ошибкой полагать, будто человек действует в соответствии с некими целями и намерениями. На первый взгляд может сложиться именно такое впечатление, однако на самом деле человек имеет те или иные намерения потому, что их навязывает ему каузальность. Положение 32 первой части «Этики» – по всей видимости, единственного произведения Спинозы, которое прочитал Гёте, – гласит: «Воля не может быть названа свободной причиной, но только необходимой. <…> поэтому каждое желание не может существовать и определяться к деятельности, если оно не определяется другой причиной, а это, в свою очередь, опять другой, и так до бесконечности»[826].

Отрицание целевой причинности и идея механизма оказали сильнейшее влияние на формирование материалистической картины мира в XIX веке. Со временем к ним добавилось несколько динамических компонентов, и в таком виде они и остались господствующим мировоззрением, которое, разумеется, вполне обходится без бога. Теперь уже и акт познания, в отличие от взглядов Спинозы, – это не одна из форм служения богу, а процесс, определяемый практическими соображениями пользы и господства.

Представление о природе, из которого исходит Спиноза, еще сохраняет остаточное тепло религиозной картины мира, но сама природа уже функционирует как неодушевленный механизм. Природа – это место, где мы можем чувствовать себя как дома, поскольку сами мы сделаны из того же материала, что и она, и функционируем по тем же законам. Если мы «очистимся», т. е. освободим сознание от иллюзий воображения и укротим страсти, не позволяющие трезво смотреть на вещи, тогда мы сможем жить и действовать в соответствии с реальностью и избавимся от ненужных страхов и забот.

Но прежде чем картина мира окончательно остыла в XIX веке, то религиозное тепло, что еще сохранилось в понятии природы Спинозы, дало толчок к появлению пантеизма на рубеже XVIII–XIX веков. Произведения Гердера, Гёте и Шеллинга позволяют проследить прямую взаимосвязь между этими явлениями. Спиноза их вдохновлял, но при этом им пришлось вернуть понятию природы его животворящую составляющую, которого лишил его Спиноза, несмотря на разделение natura naturans и natura naturata. У Спинозы все уже создано, все готово: это завершенное, закругленное бытие. В пантеистических идеях Гердера, Гёте и Шеллинга неизменно подчеркивается аспект становления. У них бытие – это непрерывное становление, у Спинозы само становление – это, по сути, покоящееся бытие, не что иное, как раскрытие во времени того, что изначально заложено в субстанции.

Посмотрим, что Гёте вынес из чтения Спинозы. Во время совместных штудий спинозовской «Этики» поздней осенью 1784 года он диктует Шарлотте некоторые свои мысли о прочитанном.

Прежде всего Гёте отмечает, что бесконечность не относится к сфере божественного, потустороннего надмира. Нет, она берет свое начало в каждой конкретной вещи и в каждой ситуации, и если покориться течению мира, то оно вынесет тебя к пугающей бесконечности, и тогда над тобой сомкнется ее бездонная пропасть. Однако у каждого живого существа и у каждой вещи есть свое ограниченное место в этой бесконечности. Вообще-то мысль довольно банальная, но Гёте тем не менее обращает на нее особое внимание, поскольку для него крайне важно это утверждение границ посреди безграничности. Одно не перетекает в другое, но у всего есть свой центр и свой определенный контур. Все, что есть, определяется, с одной стороны, изнутри, а с другой – безграничной внешней определимостью. Для Гёте важен этот баланс между внутренними созидательными силами и формированием извне. Спиноза занимался универсальными законами, Гёте делает акцент на законе индивидуальном. «Мы не можем себе представить, что существование чего-то ограниченного проистекает из него самого, но в действительности существование всего сущего проистекает из него самого, хотя все состояния в мире так переплетены между собой, что одно неизбежно вытекает из другого, и в итоге кажется, будто одна вещь порождается другой, хотя это не так; в действительности одно живое существо дает другому повод существовать и вынуждает его существовать в определенном состоянии»[827]. Гёте подхватывает идею Спинозы deus sive natura, но переводит взгляд с целого на единичное. Единичное с его неповторимым своеобразием не должно теряться в целом. Это удержание уникальности индивидуального отличает Гёте от Спинозы, о котором он говорит, что «под его взглядом все единичные вещи как будто исчезают»[828].

Вторая мысль, на которой Гёте, вслед за Спинозой, акцентирует внимание, логически следует из этих рассуждений на тему границ посреди безграничного. В своих конспектах он пишет об опасности раньше времени замкнуть «круг» вокруг себя и «в упрямой скромности» утверждать, будто ты «нашел ту достоверную истину», которая «выше любых доказательств и любого понимания»[829]. Здесь явно имеются в виду те благочестивые философы, которые объясняют мир на основе нескольких принципов веры и считают, что могут отказаться от дальнейших познавательных усилий, поскольку теперь их задача состоит лишь в том, чтобы становиться «все проще и проще» и «избегать любого сбивающего с толку многообразия»[830]. Не следует с головой уходить в религию, когда еще столько предстоит сделать для познания. Такого рода самоограничение недостойно человеческого разума, однако, как не без иронии завершает свои размышления Гёте, быть может, в нем следует видеть «милость природы», благодаря которой ограниченные люди «довольны свой узколобостью»[831].

Самое важное понятие в философии Спинозы – понятие необходимости – Гёте для себя не выделяет. Все, что он хотел сказать по этому поводу, было написано им в письме Кнебелю: «Последовательность природы служит прекрасным утешением ввиду людской непоследовательности»[832]. Он предпочитает не вступать в бесконечную дискуссию о свободе воли. Ему достаточно той стоической невозмутимости, которую Спиноза черпает из своего понятия необходимости. Гёте восхищается этим абсолютным покоем, желая, чтобы когда-нибудь он снизошел и на него. Поэтому иногда он читает Спинозу «с величайшим благоговением, как вечерню»[833].

Как уже говорилось выше, снова обратиться к философии Спинозы Гёте побудили разговоры с Якоби. Гёте знал, что его друг собирается издать сочинение на эту тему, но он не мог и предположить, что ему самому с его до сих пор не опубликованной одой «Прометей» («Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч…») уготована важная роль в этой истории. В пятнадцатой книге «Поэзии и правды», описывая эффект, произведенный «Прометеем», Гёте отмечает, что это невинное стихотворение послужило «искрой для взрыва, обнажившего самые потайные отношения между достойнейшими людьми, отношения, ими даже не осознанные, но все же дремавшие в этом высокопросвещенном обществе. Трещина оказалась столь глубокой, что из-за нее и ряда последовавших засим случайностей мы потеряли одного из достойнейших наших мужей – Мендельсона»[834].

Осенью 1785 года вышло в свет сочинение Якоби «Об учении Спинозы. Письма господину Мозесу Мендельсону».

Этому предшествовала весьма запутанная предыстория. Незадолго до смерти Лессинга летом 1780 года Якоби имел с ним продолжительную беседу, и тот назвал себя убежденным последователем Спинозы. По свидетельству Якоби, Лессинг сказал следующее: «Ортодоксальные представления о божестве уже не для меня. Я не могу ими довольствоваться. Hen kai pan [одно и все]. По-другому я не мыслю». На что Якоби заметил: «Значит, Вы более или менее согласны со Спинозой». Лессинг: «Если надо быть согласным с кем-то, то я не мог бы назвать никого другого»[835].

Якоби было известно, что Мендельсон собирался издать сочинение о характере своего к тому времени уже умершего друга, и поэтому он спросил, известно ли ему, что в последние дни жизни Лессинг был «убежденным спинозистом»[836]. Мендельсон, как безусловный теист и непримиримый противник пантеизма, был крайне взволнован этим вопросом и попросил Якоби подробно рассказать обо всем. Якоби составил протокол своего разговора с Лессингом и отправил его Мендельсону. Чуть позже из круга друзей последнего до него дошли слухи, что, по мнению Мендельсона, спинозистские взгляды Лессинга следует «скрывать настолько, насколько позволяет святость истины»[837]. Дело в том, что Спиноза по-прежнему считался опасным еретиком, безбожником, волком-атеистом в овечьей шкуре пантеизма. Единственный немецкий перевод «Этики» Спинозы удалось опубликовать лишь под прикрытием полемической работы Кристиана Вольффа. И тут – как гром среди ясного неба: Лессинг – спинозист! Для образованной публики это была сенсация, настоящий скандал. Разумеется, Лессинг пользовался славой свободомыслящего, оригинального философа со своим особым пониманием христианства, но все же, как хотелось думать многим, с верой в личного бога. Во всяком случае, так считал Мендельсон. Тот же, кто называл себя сторонником Спинозы, отрицал существование бога в значении внемирского существа, отрицал существование некой трансцендентной персонифицированной силы, которой можно было поклоняться и которая могла карать или миловать. Бог, в понимании Спинозы, – это не что иное, как олицетворение всего сущего, а на мир он воздействует через принцип причинно-следственной связи между людьми и вещами.

Получив письмо от Якоби, Мендельсон тянет с ответом. Он обещает дать подробное опровержение и объяснение этой ситуации, но так и не делает этого, так что осенью 1785 года Якоби, не дождавшись ответа, публикует свое сочинение. Лишь после этого Мендельсон пишет многостраничное послание «Друзьям Лессинга», где защищает своего покойного друга от упреков в спинозизме, который сам он отождествляет с безбожием. Мендельсон умирает еще до того, как его ответ выходит в печать. Поговаривают, что в могилу его свели обида и переживания за друга, а виноват в этом Якоби. Гёте в «Поэзии и правде» тоже ссылается на эту версию. На самом деле в январе 1786 года, относя рукопись издателю, Мендельсон простудился по дороге домой, слег и вскоре умер.