Гёте. Жизнь как произведение искусства

«Смятение чувств»? Не потому ли, что его сердце разрывается между Шарлоттой и Бранкони? Этим неспокойным вечером на горе Кикельхан Гёте пишет самое свое удивительное стихотворение о прекрасном успокоении:

Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного —
Отдохнешь и ты![779]

Однако вернемся к путешествию в Швейцарию, начавшемуся год назад.

Торжественный покой над горными вершинами – это отзвук того настроения, которое снизошло на Гёте высоко в Альпах. Вот как он описывал свои впечатления от гор в письме Шарлотте фон Штейн: «Возвышенное дарит душе прекрасный покой, заполняя ее целиком, так что кажется, будто душа растет, достигая своих пределов, дарит чувство чистоты»[780]. Из Базеля путешественники пробирались на юго-запад – через Берн и Женевское озеро в Савойские Альпы и к ледникам Валлиса. Погода благоприятствовала: ноябрь выдался мягким и солнечным. Кто-то из местных отговаривал путников от дальнейшего продвижения в Альпы, поскольку зима могла начаться в любой момент. Кто-то, как, например, профессор Орас Бенедикт де Соссюр, знаменитый исследователь альпийского высокогорья, наоборот, подбадривал путешественников, и в конечном итоге они преодолели сложный переход через Альпы с запада на восток, пройдя через долину Шамони и перевал Фурку и добравшись до Сен-Готарда. Гёте, которого неудержимо влекло дальше в горы, чувствовал свою ответственность за герцога, который, в свою очередь, был склонен к безрассудствам. Поэтому именно Гёте порой приходилось сдерживать пыл своих попутчиков. «Будь я один, – писал он Шарлотте, – я бы пошел выше и дальше, но с герцогом я должен соблюдать умеренность»[781]. В отличие от первого швейцарского путешествия, в этот раз юг не манил Гёте. Осознавая свою ответственность перед герцогом, он понимает, что скоро надо будет поворачивать обратно. «Вот и теперь Италия меня не прельщает, – пишет он с вершины перевала, – то, что герцогу это путешествие сейчас ничего бы не дало, что нехорошо так долго оставаться вдали от дома, что я скорее снова увижу Вас, – все это вновь отвращает мой взор от обетованной земли, не увидев которой я, надеюсь, не завершу своих дней, и обращает мой дух к моей бедной кровле, где я с бóльшим удовольствием, чем когда-либо прежде, встречу Вас у своего камина и подам на стол доброе жаркое»[782].

Однако Гёте ждет еще одна встреча с возвышенным – свидание с Лафатером в Цюрихе. Это тоже входило в план путешествия, составленный Гёте для себя и для герцога. Как уже говорилось выше, Гёте связывал с этой встречей большие надежды, и они оправдались. «Такой правды, веры, любви, терпения, силы, мудрости, доброты, усердия, целостности, многогранности, покоя и пр. нет ни у иудеев, ни у язычников»[783], – пишет Гёте о Лафатере. И еще: «Он – цвет человечества, лучший из лучших»[784]. Эти две недели во второй половине ноября 1779 года ознаменовали вершину дружбы между Гёте и Лафатером, но в то же время стали и поворотным моментом в их отношениях, ибо с него началось постепенное охлаждение, закончившееся разрывом.

Еще до встречи осенью 1779 года Гёте дал понять, что личность Лафатера как друга для него гораздо важнее, чем его вера и созданный им мир. Лафатер был верующим христианином и истово следовал слову божьему, дошедшему до нас в Старом и Новом Завете. Это слово он понимал буквально. В Библии он видел божественное откровение, обладающее силой закона – закона жизни. Для Гёте же Священное Писание было прежде всего поэзией и, самое большее, свидетельством вдохновенной мудрости. Гёте тоже упоминает «Бога», когда пишет Лафатеру о своей радости от предстоящей встречи: «Мой Бог, которому я всегда сохранял верность, щедро одарил меня втайне, ибо судьба моя надежно скрыта от людских глаз, никто не может ни увидеть, ни услышать о ней. То, что из этого можно раскрыть, я счастлив вложить в твое сердце»[785].

В данном случае, говоря о боге, Гёте имеет в виду судьбу, которая, как ему кажется, направляет и оберегает его. Он говорит о боге так, как когда-то Сократ говорил о своем даймонии. Это власть судьбы, и познать ее может лишь сам человек, она скрыта от посторонних глаз, хотя последствия этой направляющей силы внутреннего предопределения вполне могут заметить и окружающие. Заставить других поверить в этого личного бога или судьбу невозможно ни проповедями, ни угрозами, ни уговорами. Каждый должен сам почувствовать и найти своего бога, что означает не что иное, как ухватить путеводную нить своей жизни. Никакие священные книги не помогут обрести уверенность в том, что по жизни тебя ведет твой собственный даймоний. С другой стороны, ощущение такого внутреннего ориентира может стать источником вдохновения и вылиться в написание собственных книг. Ортодоксальные верующие верят в историю спасения в целом, Гёте же верит лишь в свою личную историю спасения, которое представляется ему возможным лишь в том случае, если, как он пишет Лафатеру, останется верен самому себе, а значит, и своему личному богу. В этом письме Лафатеру есть скрытое предостережение: Лафатер должен оставить всякую надежду на то, что они придут к единому мнению в вопросах веры. Гёте в Лафатере восхищает нечто другое, а именно его образ жизни. Гёте называет его «чистейшим безраздельным наслаждением жизнью»[786], имея в виду ту сер дечную открытость, благодаря которой преодолеваются любые искусственные барьеры и расстояния. Именно благодаря тому, что конечная цель человека лежит вне земной жизни, здесь он может играть свободно и открыто. Это дает возможность жить спонтанно и беззаботно, освободившись от стесняющей, расчетливой манеры поведения. Эта высшая беззаботность делала Лафатера в глазах Гёте человеком наивным, цельным, живущим в ладу с самим собой и потому внутренне свободным. Эта высшая форма наивности, не имеющая ничего общего с глупостью или ограниченностью. Беззаботность благочестивого друга привлекает Гёте в том числе и даже прежде всего в том, что касается земных дел. В целом от общения с Лафатером он ждет высвобождения своей подлинной сути, которая при веймарском дворе ежеминутно подвергается опасности «высыхания и вымерзания»[787]. В вере Лафатера он ценит не отдельные ее постулаты, а ее совокупное влияние на ежедневную жизнь.

Что касается религии как таковой, то здесь Гёте приемлет лишь то, что окрашено поэзией, фантазией и искренним чувством. Поэма Лафатера «Иисус Мессия, или Пришествие Господа. По Откровению св. Иоанна», пишет Гёте автору, доставила ему «удовольствие» в том месте, где красочно расписываются «обещания вечной жизни», в частности, «овечки на лугу средь пальм» или «триумф ангелов». В подобных «образах и притчах», пишет Гёте, «ты показал себя с достойной стороны», и продолжает: «…только вот твои чудовища, на мой вкус, слишком быстро исчезают в тумане аллегорий»[788]. Одним словом, Гёте смотрит на религию глазами художника, а не богослова. Поэтому его ничуть не трогают пророчества грядущих бед, если они неудачны с поэтической точки зрения.

Комментарий друга к Откровению св. Иоанна Гёте характеризует лестным для поэта, но, по сути, кощунственным для верующего человека образом. Комментарий Лафатера, как трезво рассуждает Гёте, в той же мере является или не является откровением, что и комментируемый им оригинал. И то, и другое – литературные тексты, поэзия, форма выражения взволнованной души: «по моему ощущению, твое описание производит впечатление, ничуть не отличающееся от того, что производит оригинал»[789]. С точки зрения поэзии, если за строками произведения чувствуется душа автора, то в этом заключается его безусловное достоинство, однако вера заставляет искать в текстах такого рода больше, чем вложила в него отдельная душа. Верующий человек видит в них проявление некой высшей силы, а не только душу одного из таких же, как он, людей.

Еще до свидания осенью 1779 года Гёте четко очертил границы единодушия с Лафатером, и, возможно, именно благодаря этому осознанию различий им удалось избежать проблем при личном общении. Понимание достигалось, невзирая на разность мировоззрений, однако для этого нужно было находиться в непосредственной близости друг от друга. Стоило им отдалиться, как усилилась власть различий. Прошло совсем немного времени после этой их последней встречи, и расстояние между ними снова заразило их дружбу ядом отчуждения. Когда исчезает вера друг в друга, возможная только при личном общении, возрастает значение того, что думает и во что верит человек. Прежние друзья перестают понимать друг друга и в конце концов уже и не стремятся к взаимопониманию. Так и случилось с Гёте и Лафатером.

После отъезда Гёте из Цюриха их какое-то время еще объединяла душевная привязанность, в силу которой Гёте чувствовал себя как будто обязанным делиться с Лафатером своими жизненными планами – в противоположность ему самому, во всем полагавшемуся на бога. Он словно хотел доказать другу, уверенному в том, что его жизненный путь предопределен некой высшей силой, что он, Гёте, способен сам решать свою судьбу. В письмах Лафатеру, написанных после их свидания в Цюрихе, Гёте описывает свою жизненную стратегию при помощи ярких образов: «Возложенный на меня груз каждодневных обязанностей, что с каждым днем становится и легче, и тяжелее, требует моего присутствия во сне и наяву; с каждым днем этот долг становится все дороже, и только в этом и ни в чем более великом я хотел бы следовать примеру самых великих из людей. Это страстное желание возвести пирамиду своего бытия, основание которой было мне дано и положено от рождения, как можно выше, в самое небо, перевешивает все остальное и не позволяет забыть о себе ни на минуту. Я не имею права усекать себя, я уже достиг солидного возраста, и, быть может, судьба оборвет меня на полуслове, и моя Вавилонская башня останется неоконченной. Тогда, по крайней мере, можно будет сказать, что задумана она была смело, а пока я живу, то пусть, если это угодно Богу, мне хватит сил довести начатое до конца»[790].

В письмах божьему человеку, смиренно вверяющему себя воле Всевышнего, Гёте отстаивает свое право на дерзновенный труд по возведению Вавилонской башни собственной жизни.

Башни, устремленной высоко в небо, но опирающейся на прочный фундамент. И, в отличие от Лафатера, фундаментом для Гёте служат не обетования жизни после смерти, а мужественное принятие самого себя и вера в индивидуальное предназначение или судьбу. Из далекой молодости продолжают доноситься дерзкие мотивы Прометея:

Но ни земли моей
Ты не разрушишь,
Ни хижины, которую не ты построил…[791]

Все чаще в письмах Гёте Лафатеру, наряду с прежними восхвалениями и признаниями в сердечной дружбе, начинают встречаться резкие и даже язвительные замечания, как, например, в письме, где Гёте упоминает о сценарии маскарада, написанном им для веймарского двора, и тут же добавляет: «Как ты приукрашиваешь торжество благочестия, так и я украшаю парады глупости»[792]. В другой раз он подтрунивает над Лафатером, который, по выражению своих благочестивых единоверцев, хочет «облечься в Иисуса», и пишет, что у него самого «дух каждый день сбрасывает с себя чешую и туман, так что в конце концов, думаю, он останется совершенно голым»[793].