Гёте. Жизнь как произведение искусства

Гёте сам удивлен, как успешно продвигается его пьеса, невзирая на неблагоприятные внешние обстоятельства. Он снова чувствует свою гениальность, «добрый дар богов». Он обещает себе в будущем относиться к нему иначе. Что касается насущных дел и окружающих людей, то ему, по-видимому, удается оградить себя на время работы. «Сейчас я живу с людьми этого мира, ем, пью и веселюсь с ними вместе, но почти их не чувствую, потому что моя внутренняя жизнь неизменно идет своим ходом»[720]. Незримо для других его мысли играют «прекрасный концерт»[721].

Его камерная пьеса без повышенных тонов, с легкими диссонансами и примиряющим финалом действительно напоминает прекрасный концерт – для некоторых читателей и тогда, и сейчас, пожалуй, даже излишне прекрасный. Пугающая жестокость архаичного мира едва ощутима в легких мелодиях этого концерта.

Миф об Ифигении Таврической в том виде, в каком его знал Гёте по трагедиям Эсхила и Еврипида и более поздним переложениям Овидия и Гигина, пронзительный и жестокий. Орест мстит за смерть своего отца Агамемнона матери Клитемнестре, которая вместе со своим любовником Эгистом убила супруга, вернувшегося домой из Трои. Теперь Ореста – убийцу собственной матери – преследуют богини мщения эринии. Чтобы избавиться от проклятия, он, согласно предсказанию оракула, должен похитить в Тавриде священный кумир Артемиды и привезти его в Грецию. При этом для него остается тайной, что хранительница этой святыни, жрица Артемиды – Ифигения, его сестра. Сама Артемида перенесла ее в Тавриду, чтобы спасти от смерти, когда Агамемнон, выступая в троянский поход, хотел принести свою дочь в жертву богам, чтобы добиться у них попутного ветра. Итак, Орест вместе со своим другом Пиладом прибывает в страну тавров, которая, по античным представлениям, находилась где-то у Черного моря и была населена варварами. Местный обычай предписывал таврам убивать чужестранцев, и эта участь ожидала и Ореста с Пиладом, а жрицей во время ритуального убийства должна была быть Ифигения. Еврипид достигает сильного драматического эффекта в сцене, в которой брат и сестра узнают друг друга, после чего Ифигения придумывает, как перехитрить царя Фоанта, похитить кумир Артемиды и бежать из Таврии. У Еврипида вторая часть – это уже не столько драма, сколько комедия: он на все лады высмеивает варваров, позволивших себя обдурить. В начале – жестокость, в конце – смех, а посередине – драматичное нагнетание: таков был стиль античной драмы. Гёте сделал из этого мифа нечто совершенно другое. Позже он поймет, что его пьеса, возможно, соответствовала тому образу античности, который создал Винкельман в своей «Истории искусства древности» («благородная простота, спокойное величие»), но в остальном была абсолютно негреческой. В 1811 году он признается Римеру: «Неполнота продуктивна. Свою “Ифигению” я писал, изучив греческую мифологию, но знания мои были неполными. Будь они исчерпывающими, пьеса так бы и осталась ненаписанной»[722]. Свою Грецию Гёте искал сердцем, а не разумом.

Наиболее очевидно отступление Гёте от античного образца проявляется в изображении короля варваров Фоанта. Его характер и образ действий кардинальным образом меняют смысл традиционного мифа об Ифигении. В отношениях между Ифигенией и Фоантом заключено главное нравственное послание пьесы. Именно в них проявляется ее «чертовская гуманность». Фоант добивается расположения своей благородной пленницы. Он желает обладать ею и хочет, чтобы она родила ему наследника, так как своего единственного сына он потерял на войне. С другой стороны, он высоко чтит ее, иначе не пошел бы ей на встречу, отменив человеческие жертвоприношения в храме Артемиды. Ифигения ценит его расположение, но не может ответить ему взаимностью, а без любви она не может стать женой Фоанта, как он того хочет. В этом смысле Ифигения придерживается современных взглядов: в браке ей важна личная любовь между супругами. Любые другие связи противоречат ее обету чистоты.

Как? Иль затеял царь, чего покуда
Никто <…>
Не смел помыслить? Как? У алтаря
Меня схватить и силой влечь на ложе?[723]

Она отвергает Фоанта и, чтобы отпугнуть, посвящает в тайну рока, довлеющего над ее родом: она рассказывает ему о братоубийственном прошлом своих предков – Атридов. Началось все с Тантала, который прежде сидел за одним столом с богами, но был проклят за свое дерзкое высокомерие. Атрей, его потомок, убил сыновей своего брата и за совместной трапезой подал ему их расчлененные тела. И так, из поколения в поколения, жестокий рок преследовал ее род вплоть до Агамемнона, ее отца. От его рук ее спасла Артемида, и теперь она живет под ее защитой. Ей она хочет служить в этом храме, не желая связывать себя никакими другими узами. Единственное, чего она хочет, – это снова оказаться дома. Душою она тоже стремится в страну греков.

Фоант оскорблен отказом. Он не овладевает ею силой, но дает ей понять, что разозлен. Он приказывает вернуть отмененный Ифигенией жестокий обычай приносить чужестранцев в жертву. И начало этому должна положить сама Ифигения, убив двух чужестранцев, что последними прибыли в Тавриду. Тогда ни Ифигения, ни Фоант еще не могли знать, что речь идет об Оресте и Пиладе. И если приказ Фоанта останется в силе, Ифигения должна будет убить собственного брата.

Орест, прибывший в Тавриду, чтобы искупить свой грех, измучен и обессилен. Он сам мечтает о смерти и готов принести себя в жертву. Но тут брат и сестра узнают друг друга. Первой узнает брата Ифигения:

Услышь меня! Ужель не видишь, как
Душа моя остывшая открылась
Блаженству и всему, что на земле
Осталось милого? Я поцелую
Чело твое! Руками, что хватали
Лишь зыбкий воздух, обойму тебя!
Склонись ко мне!
<…>
Орест! Мой брат!
ОРЕСТ:
Прельстительная нимфа!
Тебе ль поверю и твоим речам?[724]

Потом и Орест узнает сестру и хочет увлечь ее за собой в своем стремлении к смерти:

…И вот совет мой: солнце
И звезды ты безмерно не люби!
Иди за мной в мой беспечальный мир!
<…>
Бездетна и безвинна низойди![725]

Его охватывает безумие, не помня себя, он засыпает, а проснувшись в объятьях Ифигении – освобождается от наваждения.

Проклятье миновало – вижу сам,
Чу! Евменид ужасная толпа
Спустилась в ад, и кованая дверь
Захлопнулась, вдали прогрохотав!
С земли восходит благовонный пар
И манит вдаль ожившего меня,
И к радостям и подвигам взывает[726].

Подобная сцена еще не раз появится в творчестве Гёте. После смерти Гретхен Фауст также погружается в сон и просыпается полным сил и желания действовать и свободным от чувства вины. Эгмонт во сне побеждает страх смерти. Шиллер, к примеру, ни за что не допустил бы ничего подобного. Когда в 1802 году Гёте попросил его адаптировать «Ифигению» для постановки на сцене, он не мог справиться с отвращением, которое вызывала у него эта сцена[727]. Ему не нравилось, что Гёте позволяет своим героям проспать кризис, вместо того чтобы преодолеть его благодаря собственным решительным поступкам. Однако Гёте возлагает большие надежды на милость природы – сон, дарующий забвение и исцеление. В его представлении человек укоренен в своем прошлом, но при этом у него всегда остается возможность открыться настоящему, которое дает ему новые силы и предъявляет новые требования. Если прошлое обладает над человеком непреодолимой властью (ярость эриний как символ всевластного прошлого), то жизнь в настоящем становится невозможной. В том, чтобы превращать совесть в наместника абсолюта в душе каждого отдельного человека, как это делает Кант, Гёте видит одну из крайностей протестантизма. Уже в почтенном возрасте восьмидесяти лет он прославлял искусство забвения в письме Цельтеру: «Стоит лишь представить себе, как с каждым вдохом эфир забвения пронизывает все наше существо, так что мы храним лишь слабые воспоминания о радостях и почти совершенно забываем о своих страданиях.

Этот священный божий дар я с малых лет ценил, использовал и преумножал»[728].

Итак, Орест исцелен, эринии больше не имеют над ним власти. Теперь осталось только освободить Ифигению из рук Фоанта. У Еврипида она сама придумывает коварный план побега, у Гёте это делают Орест и Пилад, тогда как Ифигению одолевают сомнения. В этот момент как раз и должен проявиться ее не знающий меры гуманизм, но и ей сначала приходится преодолевать сомнения. В храме, укрывающем ее от жизненных невзгод, ей легко сохранять чистоту, воздерживаясь от недостойных средств. Поэтому она и боится покидать храм. У нее прекрасная, чистая душа, которую она боится запятнать.

…Но уймись, томленье сердца!
Ужель сомненьям буду предаваться?
Ты одиноких дум немой затвор
Должна покинуть! Вновь на корабле
Тебя качают волны! В страхе ты
Узнать не можешь мира и себя[729].

По замыслу Ореста и Пилада, Ифигения должна доставить изваяние Артемиды к морю под предлогом обряда очищения, на самом же деле для того, чтобы погрузить его на корабль брата и самой укрыться под его защитой. Получается, что она должна обмануть Фоанта. В диалоге Ифигении и Пилада идея чистоты сталкивается с обычным здравым смыслом, гуманистический идеализм вступает в спор со скептическим реализмом.

ИФИГЕНИЯ:
Не так легко мне отогнать заботу,
Что не велит царю, отцу второму,
Ни лгать, ни похищать его добро.
ПИЛАД:
Зачем не видишь в нем убийцу брата?
И ФИГЕНИЯ:
Но от него я видела добро!
ПИЛАД:
Здесь нет вины: так требует нужда.
ИФИГЕНИЯ:
Ужель вину оправдывают нужды?
ПИЛАД:
В глазах людских и в божеских глазах.
ИФИГЕНИЯ:
Но собственное сердце неспокойно.
ПИЛАД:
Кто слишком строг, тот втайне горд душой.
ИФИГЕНИЯ:
Я не сужу, но чувство не молчит.
ПИЛАД:
Отбрось печаль. Ни в чем ты не виновна!
ИФИГЕНИЯ:
Кто не запятнан, только тот счастлив.
ПИЛАД:
Такой себя ты сохранила в храме,
Но жизнь нас учит быть не слишком строгим
К себе и к людям – научись тому ж.
Так непонятно род людской сложился,
Так страшно он запутался в сетях,
Что и с собой, не только что с другими,
Быть чистым не удастся никому.
Судить себя? На это нас не станет![730]

Этой позиции, изложенной Пиладом, придерживался и сам Гёте, в чем он неоднократно признавался, в том числе в стихотворениях более позднего периода:

Путь человека редко торный,
И добродетель небесспорна,
И затуманен часто взгляд…[731]

Или же в лаконичном высказывании на ту же тему: «Тот, кто действует, всегда лишен совести. Лишь у созерцающего есть совесть»[732]. Живя в обществе, человек неизбежно идет на компромиссы с самим собой и порой прибегает к сомнительным и даже жестоким средствам, чтобы отстоять свою позицию, добиться цели или защитить близких. И у нас достаточно причин не судить слишком строго себя и других. В какой-то момент Ифигения, кажется, готова принять эту точку зрения: «Меня почти склонил ты речью этой»[733]. Но когда она оказывается лицом к лицу с Фоантом, ее воля к чистоте перевешивает все прочие сомнения. Не желая обманывать Фоанта, она раскрывает ему коварный план побега и тем самым подвергает опасности свою жизнь и жизни Ореста и Пилада. Она очень рискует, полагаясь на благородство царя варваров. Он должен сам отпустить ее. Так она хочет разомкнуть порочный круг, где недоверие рождает недоверие, а вражда – вражду, и начать новую цепочку – цепочку взаимных благодеяний. Она доверяется Фоанту и надеется, что он отплатит ей добром за это доверие. Относясь к нему как к человеку, она хочет, чтобы и он обошелся с ней по-человечески. Однако этот обмен благодеяниями, на который возлагает свои надежды Ифигения, нельзя назвать равноценным. Ифигения с братом получают свободу и возможность вернуться на родину, а Фоант несет невосполнимую, тяжелую потерю. Ифигения дает ему понять, что наградой ему послужит осознание того, что он поступил правильно и хорошо. Она взывает к его самоуважению и в итоге представляет сложившуюся ситуацию так, будто Фоанту выпал редкий шанс проявить душевное благородство – и он ни в коем случае не должен его упускать. Ее слова звучат почти как софистическая уловка:

…Государь! Не часто
Дается людям повод для таких
Высоких дел! Спеши творить добро![734]