Гёте. Жизнь как произведение искусства

Лишь бы не стать холуем и не искать милостей у сильных мира сего – этому правило он твердо намерен следовать до конца жизни. В Берлине Гёте держится замкнуто, гордо и неприступно. Чем дальше, тем труднее ему поддерживать этот образ, поскольку он замечает, что «с каждым днем цветок доверия, открытости, самоотверженной любви»[705] увядает все больше. Он чувствует внутреннее оцепенение и принимает его за неизбежное свойство возложенной на него дипломатической миссии. В этой области ему приходится прилагать немало усилий, чтобы не ударить лицом в грязь, например, во время торжественного обеда у принца Генриха (король к тому времени уже уехал в Богемию, где должны были начаться военные действия). Герцогу и Гёте нужно было выяснить, что замышляет Пруссия, и при этом постараться не выдать собственных намерений, которые до конца не были ясны и им самим. Поэтому на официальных встречах Гёте упорно хранил молчание, которое опытные гибкие дипломаты находили совершенно неуместным.

Что касается берлинских писателей и ученых, они тоже затаили на Гёте обиду, поскольку он не проявил к ним никакого интереса. Николаи, Рамлер, Цёлльнер, Эрман, Гедике – все они ждали от него хотя бы визита вежливости. Гёте посетил лишь Мозеса Мендельсона, но так сильно опоздал, что тот отказался его принять. В этих кругах он тоже произвел неблагоприятное впечатление: берлинцы сочли его «гордецом»[706].

В конце своего пребывания в Берлине Гёте отмечает в себе странные изменения, в отношении которых пока не совсем ясно, сожалеет он о них или же оценивает как приобретение жизненной мудрости: «Прежде моя душа была подобна городу, обнесенному невысокой городской стеной, за которой возвышалась на горе цитадель. Крепость я охранял, а город и в мирное, и в военное время оставался без защиты; теперь же я начинаю укреплять и его, поначалу только от нападений легких войск»[707]. С одной задачей во время этого первого и единственного посещения Берлина он, безусловно, справился блестяще, надолго отпугнув от себя «легкие войска» литераторов.

Активное участие в политических делах заставило Гёте в корне изменить свое отношение к себе и к своему окружению. То, что он рано или поздно столкнется с необходимостью подобных изменений, стало ему понятно уже поздней осенью 1777 года, незадолго до путешествия на Гарц: еще до адресованного самому себе воззвания «Править!!» он пишет, что «обречен на отчуждение»[708]. Тем важнее для него становится сохранение доверительных отношений с герцогом. На него он может положиться, с ним он чувствует себя уверенно, в остальном же дипломатия и большая политика для него – это минное поле, где ему не хватает опыта и знаний и где он не чувствует возможности влиять на происходящее; здесь он не может рассчитывать на интуицию и спонтанные решения, а вынужден проявлять осторожность и недоверие к окружающим. Остается только удивляться, как виртуозно он, несмотря ни на что, справился с возложенной на него задачей.

Летом 1778 года борьба за баварское наследство достигла своего апогея. Пруссия объявила Австрии войну и ввела войска в Богемию, после чего произошло то, чего все так боялись: прусский король потребовал от герцога предоставить в его распоряжение ополченцев, что означало необходимость либо самому посылать солдат на службу в составе прусской армии, либо пустить в Веймарское герцогство прусских рекрутеров, предоставив им полную свободу действий. Перед герцогом стояла непростая дилемма. Добровольно отправляя солдат в Пруссию, герцогство теряло нейтралитет и оказывалось втянутым в войну против Австрии. Отказываясь выполнить требования Пруссии, Веймар рисковал своей территориальной целостностью и государственной независимостью. В этой напряженной ситуации в начале 1779 года герцог поручил Гёте управление Военной комиссией, а вскоре и Дорожно-строительной комиссией, деятельность которой тоже имела не только гражданское, но и военное значение.

9 февраля 1779 года Гёте в качестве члена Тайного консилиума пишет для герцога подробную записку, в которой излагает свою позицию по этому вопросу. Он кратко описывает варианты действий с возможными отклонениями и последствиями, которые, впрочем, было сложно предугадать заранее. Если пустить в герцогство прусских вербовщиков, те по истечении недолгого льготного периода и в случае несогласия призывников в конце концов будут вынуждены применить силу. Но самое главная проблема заключалась в том, что они «обоснуются и повсюду укоренятся»[709], и тогда избавиться от них уже будет невозможно. Для маленького герцогства это была реальная угроза его независимости.

Если же веймарские власти примут решение самим набирать рекрутов для Пруссии, то их ждет крайне «неприятное, ненавистное и позорное занятие»[710], а если завербованные против воли рекруты дезертируют, то прусские солдаты все равно станут отлавливать их уже на веймарской земле или же позаботятся о том, чтобы этим занималось Веймарское герцогство. Понять, когда наступит «конец этим неприятностям»[711], трудно еще и потому, что Австрия не станет мириться с вербовкой рекрутов для прусской армии. Вена или сама начнет вербовать солдат в Веймарском герцогстве, или же сочтет его своим военным противником, что неизбежно повлечет за собой фатальные последствия. Дело в том, что война уже развязана. Что делать? Гёте советует герцогу попытаться выиграть время и использовать его для того, чтобы наладить отношения с мелкими и средними герцогствами – Ганновером, Майнцем, Готой – и создать «более тесный союз», чтобы общими усилиями «как можно лучше защитить себя от тягот близкой войны»[712]. В будущем это в любом случае принесет свои плоды, даже если сейчас объединенные герцогства не смогут помешать планам Пруссии. По сути, это не что иное, как проект будущего союза правителей мелких и средних государств, расположенных между Пруссией и Австрией. Гёте тщательно продумал эту идею. Судя по его аргументации, главным для него было выживание небольших государств. Политическому порядку, основанному на гегемонии, он предпочитает порядок, возникающий в результате сбалансированных отношений между множеством политических единиц. В этой своей нацеленности на многообразие и сотрудничество он по-прежнему остается последователем Юстуса Мёзера. Однако то, на что он надеялся и к чему стремился на государственной службе, не произошло. Только двадцать лет спустя возник Рейнский союз, объединивший мелкие и средние государства, но это была уже не опора в противостоянии крупным державам, а лишь инструмент одной из них, а именно наполеоновской империи.

Первое время Гёте успешно продвигал свою идею. На заседании 21 февраля 1779 года Тайный консилиум поддержал предложенную Гёте стратегию. Было принято решение искать союза с другими княжескими дворами, стремящимися сохранить нейтралитет, а пока по возможности противиться насильственной вербовке рекрутов и усиливать собственное военное присутствие.

Веймарскому герцогству повезло. 13 мая 1779 года война за баварское наследство – войска противников успели посидеть в засаде морозной зимой, оголодать и переброситься дюжиной-другой замерзших картофелин – закончилась Тешенским миром. Однако в первые месяцы предугадать подобный счастливый исход было невозможно. Гёте, будучи председателем Военной комиссии, ездит по стране, контролируя рекрутский набор. В эти дни он пишет первый прозаический набросок «Ифигении в Тавриде» – пьесы, которую в одном из писем к Шиллеру назовет «чертовски гуманной»[713].

Более легкие пьесы «Лила» и «Триумф чувствительности» были написаны ко дню рождения герцогини в прошлом и позапрошлом годах и теперь снова разыгрывались актерами любительского театра в честь именинницы 30 января. Герцогиня была в положении и скоро должна была разрешиться от бремени. 3 февраля 1779 года у нее родилась дочка. На 14 марта было запланировано первое после родов посещение церкви. Когда 14 февраля Гёте приступил к работе над «Ифигенией», он надеялся, что премьера спектакля по новой пьесе будет приурочена к этому событию. На этот раз повод требовал от поэта чего-то торжественного и возвышенного. Этой цели – возвышенному развлечению без лишних волнений – подчинен замысел пьесы, и в этом смысле «Ифигению» можно назвать «пьесой на случай». Постановка была принято хорошо. Ее успех объяснялся среди прочего тем, что Корона Шрётер в роли Ифигении и Гёте в роли Ореста вместе производили неотразимое впечатление. Статная фигура Короны и ее изящный костюм из драпированного шелка полностью соответствовали античным пристрастиям веймарского двора, а что касается Гёте, то он настолько хорошо справился со своей ролью, что придворный врач Кристоф Вильгельм Хуфеланд по прошествии многих лет с восторгом вспоминал: «Казалось, на сцене сам Аполлон. Никогда еще публика не видела столь счастливого соединения физического и духовного совершенства и красоты, как в тот вечер в Гёте»[714].

Спектакль был сыгран дважды, после чего Гёте забрал пьесу и давал ее читать лишь некоторым своим друзьям, следя за тем, чтобы ее не переписывали. Как признавался он в письме Карлу Теодору фон Дальбергу, она «слишком небрежно написана, чтобы из придворного театра сразу же отправиться в большое плавание»[715]. Ко дню рождения герцогини в 1781 году спектакль был показан еще раз, но произвел уже не столь сильное впечатление. Гёте продолжает улучшать и доводить до совершенства написанное. Эта драма не отпускает его. Он надеялся, что сможет переложить ее в пятистопный ямб еще до отъезда в Италию, однако закончить работу ему удается уже в Риме. Что касается сюжета и содержания, то здесь Гёте почти ничего не меняет. Быть может, он и хотел бы что-нибудь изменить, но слишком сильно довлеет над ним первоначальный замысел.

Для создания этого первого, изначального варианта Гёте потребовалось всего шесть недель, выпавших на то неспокойное время, когда ему приходилось ездить по герцогству, вербуя рекрутов. Поначалу он сам пытался создать необходимый творческий настрой. В комнату, расположенную рядом с его кабинетом, он приглашал музыкантов, и те играли, пока он работал над пьесой. «Прелестные звуки музыки постепенно освобождают мою душу от пут протоколов и актов. В соседнем зеленом кабинете играет струнный квартет, а я сижу и призываю далекие образы. Думаю, сегодня закончу одну сцену»[716].

То духовное пространство, которое он открыл для себя в «Ифигении», было предельно далеко от нужд и забот реальной жизни. Находясь в Апольде, Гёте пишет Шарлотте фон Штейн: «Здесь моя драма совершенно не желает продвигаться вперед (вот проклятье!), но царю Тавриды надлежит выражаться так, как будто он ни сном, ни духом не ведает о голодающих чулочниках в Апольде»[717]. Два дня спустя он сообщает герцогу, как проходит отбор рекрутов, которых «измеряют и осматри вают»[718]. Покончив со служебными делами, «я поднимаюсь в свою старую крепость поэзии и колдую над своей дочуркой [Ифигенией]. В нынешних обстоятельствах я, впрочем, понимаю, что излишне церемонничаю с этим добрым даром богов, и теперь у меня появилось время, чтобы по-домашнему сойтись со своим талантом, если я в своей жизни хочу создать еще что-нибудь»[719].