Гёте. Жизнь как произведение искусства

В этом письме, полном обещаний и надежд на совместное будущее, Гёте также планирует свое дальнейшее путешествие.

Если в Веймаре его ждут, то он готов вернуться уже к Пасхе 1787 года. 3 февраля 1787 года он пишет Гердеру: «Благодаря Риму я заглянул внутрь себя, но теперь настало время взять паузу»[963]. Он составляет список увиденного и того, что он еще хочет увидеть в Риме. Второй список становится все объемнее – каждый день он вспоминает и добавляет что-то новое. Если бы он действительно хотел к Пасхе вернуться в Германию, оставшиеся недели ему пришлось бы провести исключительно в Риме. Однако же он решает ехать дальше – в Неаполь. Ночью в ясную погоду с холмов Рима можно видеть огненные снопы Везувия – вид слишком манящий, чтобы Гёте мог ему противостоять. Он дожидается окончания карнавала в Риме и вместе с Тишбейном отправляется в путь.

Неаполь потрясает Гёте на свой лад. В Риме он был очарован искусством, здесь – природой и живописной народной жизнью. «Как в Риме все в высшей степени серьезно, так здесь все весело и оживленно»[964]. Жизнелюбие города и его жителей заразительно. «Я простил всех, кто теряет голову в Неаполе, и растроганно вспомнил об отце, который до конца своих дней не забывал того, что я сегодня увидел впервые»[965]. То, что он увидел, – это бухта, побережье, Везувий, сады, порт, оживленная городская жизнь, замок, горные хребты Позиллипо, гроты. Если ты хоть раз в жизни видел Неаполь, пишет Гёте, ты уже никогда не будешь совершенно несчастен, ибо всегда будешь иметь возможность в своих мыслях возвращаться в этот город снова и снова. «Я, по своему обыкновению, отмалчиваюсь, только пошире раскрываю глаза, когда все вокруг становится прекрасным до безумия»[966]. Он все время на ногах: осматривает интересные с точки зрения истории и природы окрестности города, простукивает скалы, изучая вулканические породы, взбирается на Везувий, смотрит сверху на кипящую пропасть, ходит по раскаленной почве, пока не начинают плавиться подошвы; в ботаническом саду у него в голове зарождается идея прарастения – он его не видит воочию, но уверен, что его и сегодня можно найти среди буйной итальянской растительности. На побережье он собирает ракушки, камни и высохшие скелеты морских животных.

В отличие от Рима, где он хотя и проживал в колонии художников, но в целом держался довольно замкнуто, в Неаполе его захватывает водоворот светской жизни. Он часто бывает в доме английского посла Уильяма Гамильтона, владельца знаменитой коллекции картин и антиквариата, хотя Гёте привлекают не древности дипломата, а его красавица-жена Эмма Харт, позднее вошедшая в историю как леди Гамильтон. В Неаполе она прославилась благодаря так называемым живым картинам, в представлении которых участвовала и сама, как правило, в весьма откровенных нарядах. Именно отсюда увлечение живыми картинами в последующие десятилетия распространится по всей Европе. Появлялся Гёте и в других аристократических домах. Если в Риме его проводником в светское общество был Тишбейн, то в Неаполе эту роль играл Филипп Гаккерт, который благодаря своему таланту живописца добился блестящего положения в обществе, а в Неаполе знал всех и каждого. Ему заказывала картины королевская чета, и благодаря ему Гёте сблизился с интеллектуальной и художественной элитой города. Здесь он не столь щепетильно соблюдал свое инкогнито – уже в Риме ему было сложно оставаться неузнанным. Слухи о его пребывании в Риме дошли даже до венского двора, где подозревали, что в Италии он оказался с тайной дипломатической миссией. К Тишбейну был даже подослан шпион с целью разузнать, чем занимается в Риме Гёте.

Но как бы то ни было, под вымышленным или настоящим именем, в Неаполе Гёте чувствует себя снова свободным и беззаботным и наслаждается этим чувством: «Неаполь – рай, каждый здесь живет в своего рода хмельном самозабвении. Со мной происходит то же самое, я, кажется, стал совсем другим человеком. Вчера подумал: либо ты всю жизнь был сумасшедшим, либо стал им нынче»[967].

До последней минуты Гёте не может решиться на морскую переправу в Сицилию. По тем временам это было довольно продолжительное и небезопасное путешествие. «Сомнения, ехать мне туда или не ехать, внесли тревогу в мое пребывание здесь; теперь, когда я окончательно решился, мне стало легче. Для моего мировоззрения это путешествие целительно, более того – необходимо. Сицилия – предвестник Азии и Африки, шутка ли оказаться в той удивительной точке, где сходятся столько радиусов мировой истории»[968].

До сих пор Гёте путешествовал по следам своего отца. До Сицилии он, однако, не добрался, и теперь у сына появилась возможность его превзойти. Для Гёте это было немаловажным мотивом. 28 марта 1787 года в сопровождении художника Кристофа Генриха Книпа Гёте всходит на борт фрегата, отправляющегося в Палермо. В пути он мучается морской болезнью, но, несмотря на это, находит в себе силы продолжить работу над «Тассо» в своей каюте. Это единственная рукопись, которую он берет с собой. На корабле у него возникает чувство, будто он находится «в утробе кита»[969]. Для Гёте это первое продолжительное морское путешествие. «Человек, которого не окружало безбрежное море, не имеет понятия ни о мире, ни о своем отношении к нему»[970].

Он без устали бродит по Палермо и его окрестностям, осматривает достопримечательности, наслаждается шумной городской жизнью, ищет прарастение среди буйной растительности местных садов. В высших кругах только и разговоров было что о прибытии Гёте. Его приглашает к себе вице-король – за обедом он интересуется у Гёте, насколько автобиографичен его «Вертер». От таких вопросов Гёте хочется бежать к морю, слушать шум прибоя и вдыхать запах водорослей: «волны, чернеющие на северном горизонте, их натиск на извилины бухты, даже своеобразный запах морских испарений – все это оживило в моих чувствах, в моей памяти остров блаженных феакийцев. Я поспешил купить Гомера, перечитал с немалой для себя пользой эту песнь…»[971].

Гёте не оставляет сюжет трагедии о Навзикае: дочь феакийского короля влюбляется в Одиссея и умирает от этой неразделенной любви. Вот что он пишет об этом замысле какое-то время спустя: «В этой композиции не было ничего, что я не мог бы почерпнуть из собственного опыта или списать с натуры. Я и сам путешествовал, и самому мне грозила опасность возбудить любовь, которая если и не приведет к трагической развязке, то может оказаться достаточно болезненной, опасной и вредоносной; и сам я <…> рисковал прослыть среди юношей – полубогом, среди людей серьезных – вралем, снискать незаслуженное благоволение и встретить множество непредвиденных затруднений; все это так сроднило меня с моим планом, с моими намерениями, что я жил мечтами о нем во время моего пребывания в Палермо, да и потом, путешествуя по Сицилии»[972].

За эти четыре недели, проведенные на Сицилии, Гёте кое-что пишет для будущей трагедии, в частности, монолог Навзикаи, обращенный к Одиссею, где она говорит о своей любви, о которой и сама еще только догадывается, и делится своими недобрыми предчувствиями:

Ты не из тех, что, появившись
Издалека, и лгут, и хвастают без меры,
И льстят другим <…>.
Ты – муж достойный, и тебе я верю,
В твоих речах и смысл есть, и чувство,
Как песнь поэта, слух они ласкают
И сердце увлекают за собой[973].

История Навзикаи разворачивается в чарующей атмосфере Средиземноморья: «Сиянье белое над морем и над сушей, // Недвижный воздух ароматом напоен»[974]. Позже Гёте было сложно пробудить в душе воспоминания об этих солнечных, дрожащих от зноя днях, и история о Навзикае так и осталась незавершенной.

В Палермо Гёте узнает, что шарлатан Калиостро, прославившийся на всю Европу благодаря «делу об ожерелье королевы», и Джузеппе Бальзамо, родившийся в Палермо и заслуживший дурную славу «из-за разных бесчестных проделок»[975], – это одно лицо. Гёте, который несколько лет назад из-за Калиостро рассорился с легковерным Лафатером, а историю с ожерельем французской королевы воспринял как симптом упадка общественной морали, пришел в чрезвычайное возбуждение, узнав, что этот край, в его мыслях неразрывно связанный с Гомером, в то же время является родиной знаменитого шарлатана. При содействии одного палермского адвоката он разыскал семью Джузеппе Бальзамо и был удивлен, обнаружив людей бедных, но порядочных, перед которыми ему было стыдно за свои уловки, позволившие проникнуть в их дом. Позднее, уже из Веймара, он, не называя своего имени, передал семейству Бальзамо солидную сумму денег, чтобы заглушить угрызения совести.

Вместе с Книпом Гёте исходил остров вдоль и поперек: приятели побывали в Агридженто, Катании, Таормине и Мессине, которая несколько лет назад была разрушена в результате землетрясения. Но «вид Мессины был ужасен»[976] настолько, что решено было при первой же возможности вернуться назад в Неаполь. 11 мая 1787 года приятели вступили на борт французского торгового судна, которое должно было доставить их на материк. Переправа обернулась опасным и крайне неприятным путешествием, продлившимся четыре дня. У берегов Капри корабль чуть было не разбился о скалы. Гёте не без гордости рассказывает, как он своими речами сумел успокоить перепуганных пассажиров и экипаж. Помогая другим побороть страх перед стихией, он побеждает и собственный страх.

14 мая 1787 года пассажиры корабля сходят на берег в Неаполе. Гёте остается в городе еще на три недели. Он уже вдоволь насмотрелся на произведения искусства и исторические развалины, но не на пеструю народную жизнь. Впрочем, он остерегается поверхностных, излишне романтизированных впечатлений, поэтому наблюдает долго и внимательно, стараясь увидеть людей, их быт и нравы такими, какие они есть на самом деле. «Тогда, пожалуй, удастся заметить, что так называемый лаццарони ни на волос не уступает в трудолюбии всем прочим общественным классам, которые, в свою очередь, работают не только, чтобы жить, но и чтобы наслаждаться жизнью, и даже в труде хотят радоваться ей»[977].

Это жизнелюбие и умение радоваться каждому моменту очень симпатичны Гёте, несмотря на то что, как он догадывается, они не сильно способствуют экономическому процветанию. «Северные нации»[978] отличаются бо льшим трудолюбием, готовы истязать себя, работают с меньшим удовольствием, но зато эффективнее. Но разве не правильнее поступает тот, кто «старается обратить труд в забаву»[979], чем тот, кто работает словно каторжный в надежде получить сомнительную выгоду или прибыль? Наслаждение жизнью не терпит промедлений, ибо кто чает получить его в конце, упускает его в процессе.

В эти дни друзья напоминают ему о «Вильгельме Мейстере», требуя продолжения романа. Гёте же после некоторых размышлений понимает: «под здешним небом это сделать невозможно»[980]. Но почему? Потому ли, что «Мастер» Вильгельм – северянин? Но разве он не бредет по жизни, подобно «лаццарони», безо всякой бюргерской целеустремленности, бросая якорь у новой возлюбленной или актерской труппы, когда ему заблагорассудится? Разве песня Миньоны «Ты знаешь край лимонных рощ» – это не гимн югу? Казалось бы, все это свидетельства того, что «Театральное призвание Вильгельма Мейстера» как нельзя лучше подходит к этим небесам. Однако замысел Гёте в отношении этого романа не вполне соответствовал настроению, царившему в Неаполе. Изначально он хотел сделать своего героя серьезным и благонадежным, Миньона и все ее окружение должны были исчезнуть, а Вильгельм смог побороть искушения юга. Здесь же, в Неаполе, Гёте засомневался в правильности своего замысла: как он замечает в одном из писем, «не исключено, что божественный воздух, который я сейчас вдыхаю, скажется на последних книгах»[981].