Гёте. Жизнь как произведение искусства

Эгмонт не художник и не поэт; его искусство – это искусство жить, но в конце концов он вынужден собственной жизнью расплачиваться за свою беззаботность. Правильно бы он поступил, если бы омрачил свою жизнь заботами о будущем? В тюрьме, незадолго до казни, он оставляет духовное завещание Фердинанду, сыну Альбы: «…но я жил. Живи и ты, мой друг, радостно, охотно и не страшись смерти»[998]. В этот момент сам Эгмонт тоже не боится смерти, поскольку еще прежде настолько полно испытал этот страх, что, по мнению герцога, тем самым опозорил сословную честь и повел себя «по-бабски».

В августе 1787 года, прогуливаясь по парку виллы Боргезе, Гёте сочиняет заключительную сцену с видениями Эгмонта: «Благодатный сон! Ты нисходишь, как само счастье, непрошеный, не вымоленный, нежданный. Развязываешь узлы суровых дум, смешиваешь воедино образы радости и боли, неостановимым кругом течет внутренняя гармония, и, окутанные сладостным бездумьем, мы уходим все дальше, все дальше и перестаем быть»[999]. Гёте испытал огромное облегчение, завершив сей труд и отпустив с миром душу Эгмонта. Он уже почти не верил, что когда-нибудь допишет эту пьесу до конца. Лишь благодаря обретенной в Италии «свободе жизни и духа»[1000] он смог выполнить эту задачу.

Видимо, именно этой «свободе жизни и духа» он обязан и счастливой любовной историей во время своего второго пребывания в Риме, о которой сохранилось немало свидетельств, но в точности ничего неизвестно. Имя Фаустины – возлюбленной поэта из «Римских элегий» – не упоминается в «Итальянском путешествии», однако запись за январь 1788 года безо всякого перехода начинается с четверостишия из зингшпиля «Клаудина де Вилла Белла»:

Купидо, шалый и настойчивый мальчик!
На несколько часов просил ты приюта,
Но сколько ночей и дней задержался
И ныне стал самовластным хозяином в доме[1001].

Завершая свой рассказ о пребывании в Риме, Гёте явно старается рассеять подозрения читателей, увидевших в этом намек на некое амурное приключение, однако его старания лишь подогревали любопытство. То же самое касается и дошедшего до нас благодаря Эккерману замечания Гёте о короле Баварском, который изрядно помучил его, уговаривая рассказать, «что было в действительности, а чего не было; в стихах, мол, все выглядит не только прелестно, но и правдоподобно. Ведь мало кому приходит на ум, что иной раз сущий пустяк побуждает поэта создать прекрасное стихотворение»[1002].

Впрочем, в письме герцогу от 16 февраля 1788 года имеется одно небезынтересное замечание на этот счет. По всей видимости, герцог в своем письме рассказал Гёте о половом заболевании, от которого он уже почти излечился. Гёте поддразнивает его, замечая, что поначалу думал, будто у его святейшества геморрой, а «теперь вижу, что пострадали органы по соседству». Герцог, вероятно, описал Гёте и тех прекрасных дев, которым он был обязан своим недугом, на что Гёте отвечает, что и он мог бы «поведать о некоторых милых развлечениях. Ясно лишь <…>, что подобного рода умеренные движения освежают дух и приводят тело в состояние восхитительного равновесия.

И как я мог не единожды убедиться в этом в своей жизни, точно так же ощущал я и неудобства тогда, когда хотел уклониться с сего широкого пути, вступив на узкую тропу воздержания и защищенности»[1003]. Это высказывание вполне соответствует появлению купидона в начале январской записи 1788 года в «Итальянском путешествии».

Есть и другие свидетельства амурного приключения, собранные Заппери[1004], например, одна фраза в письме Гёте к Гердеру. Гердер, по всей видимости, просил друга прислать ему рукопись путевых заметок, на что Гёте отвечает отказом, сославшись на Pudenda[1005], которые он не хотел бы делать достоянием общественности. Еще одним доказательством могут служить счета за ужины, выставленные Гёте хозяевами гостиницы, где он проживал: в них неоднократно появляется не названный по имени гость, остававшийся с Гёте на ужин – не исключено, что речь здесь идет о возлюбленной. Впрочем, гораздо более убедительным свидетельством является полное грамматических и орфографических ошибок любовное письмо, обнаруженное среди итальянских бумаг Гёте. В нем мы читаем: «Боюсь, Вы гневаетесь на меня, но надеюсь, все же нет. Я полностью принадлежу Вам. Если сможете, любите меня так, как я Вас люблю»[1006]. Не исключено, что здесь содержится намек на сцену ревности, схожую с той, которая нашла отражение и в «Римских элегиях». Проблема лишь в том, что адресовано это письмо Тишбейну. Но поскольку обнаружено оно было среди бумаг Гёте и сам Гёте, пытаясь сохранить инкогнито, просил адресованные ему письма отправлять на имя Тишбейна, скорее всего, это любовное послание предназначалось все-таки ему. В этой истории ничего нельзя сказать наверняка. Каролина Гердер писала мужу, что Гёте, по его словам, на протяжении двух недель до отъезда из Рима каждый день плакал «как ребенок»[1007] – кто знает, быть может, причиной этих слез было расставание с возлюбленной, которая позднее в «Римских элегиях» была названа Фаустиной.

Осенью 1787 года отношения между Гёте и герцогом омрачились, когда герцог попросил Гёте выступить в роли квартирмейстера в предстоящем итальянском путешествии герцогини-матери Анны Амалии. Это свое пожелание герцог высказал уже после того, как была достигнута договоренность о возвращении Гёте в Веймар к Пасхе 1788 года. Гёте не сильно радовала перспектива еще в Италии оторваться от художественных занятий и снова погрузиться в придворную жизнь, о чем он не преминул известить герцога, выразив, впрочем, готовность поучаствовать в подготовке путешествия Анны Амалии и при необходимости сопровождать ее в Италии. Узнав о том, что в конце концов герцогиня отказалась от этой поездки, он вздохнул с облегчением. 17 марта 1788 года Гёте пишет герцогу: «На Ваше дружеское, сердечное письмо я спешу ответить радостным возгласом “Я еду!”»[1008].

24 апреля Гёте покидает Рим. За несколько дней до отъезда ясной лунной ночью он, чтобы попрощаться с городом, еще раз проходит по ставшей уже родной улице Корсо, поднимается на Капитолий, «высившийся подобно заколдованному замку в пустыне», оттуда идет к развалинам Римского форума и «величавым руинам» Колизея. «…не буду отрицать, – пишет он в “Итальянском путешествии”, – дрожь пробежала у меня по спине и ускорила мое возвращение».

Ему на память приходит «Элегия» Овидия, сочиненная им на Черном море после изгнания из Рима:

Вспомню лишь ночь, когда дорогого столь много оставил,
Льется еще из очей даже и ныне слеза[1009].

Себе самому он в этот момент кажется изгнанником, возвращающимся в место своей ссылки.