Гёте. Жизнь как произведение искусства

В поэзии возможно все, даже невозможное; в политике и в других мирских делах, напротив, речь идет об искусстве возможного. Антонио прав в том, что Тассо-поэт в своих поползновениях на другие сферы действительности не учитывает внутреннюю логику этих сфер. Это касается не только политики, но и эротической любви. Принцесса любит Тассо, но бесплотной любовью. Таковы правила игры. До тех пор, пока она остается тайной героиней его стихов, все в полном порядке. Но стоит Тассо дотронуться до нее в реальности, т. е. уступить физическому влечению, как он выходит за пределы поэзии в сферу телесной жизни. Это происходит в предпоследней сцене. Тассо говорит, обращаясь к принцессе:

Избавился от всех моих мучений,
Через тебя свободен я, как бог![1061]

Чувство любви придает ему силы, он выходит за собственные границы: «неудержимо рвусь к тебе душой». Он падает в ее объятья, но она отталкивает его. В последней сцене появляется Антонио, готовый признать гений Тассо. Как говорит сам поэт:

И если человек в страданьях нем,
Мне бог дает поведать, как я стражду…[1062]

Антонио первым идет навстречу Тассо и протягивает ему руку. Таким образом он получает возможность проявить не только великодушие, но и мудрость человека, одновременно видящего обе сферы – сферу поэзии и сферу практической жизни, тогда как Тассо всегда рискует настолько погрузиться в поэзию, что оказывается на грани безумия. Антонио говорит, обращаясь к Тассо:

Когда всего себя ты потерял,
Сравни себя с другим! Познай себя![1063]

Личность Тассо больше, чем его поэтическая жизнь, и Антонио напоминает ему об этом:

Не так несчастен ты, как представляешь!
Мужайся же! Не уступай себе[1064].

Поэт внутри Тассо – это, безусловно, некая целостность, но не весь Тассо. Как бы то ни было, но реальная жизнь шире и богаче, чем жизнь поэзии. Поэтому в заключительной сцене Тассо ищет поддержки у своего противника со словами – и это его последние слова:

Так корабельщик крепко за утес
Цепляется, где должен был разбиться[1065].

Идея автономии искусства, столь приглянувшаяся Гёте и Моритцу, заключает в себе формулу силы, а именно усиления поэтического самосознания. Оно происходит тогда, когда сфера действия искусства замыкается на самой себе, и все цели и смыслы остаются в ее границах, составляя спинозовское единое целое. Ведь стоит разомкнуть этот круг, как все, что прежде имело смысл и значение, рушится, и судьба поэта зависит от того, удастся ли ему доказать, что он больше, чем поэт. Тогда Тассо нуждается в своем Антонио, тогда поэту необходим тайный советник.

Гёте возвращается из Италии с высоким поэтическим самосознанием, но без того безумия, которое в драме охватывает Торквато Тассо. Другими словами, он хочет сочетать в себе поэтический гений Тассо с житейской мудростью Антонию. В сфере эротической любви это означает, что он не готов больше довольствоваться бестелесным родством душ с Шарлоттой фон Штейн, перед которой, как он пишет в одном из писем, раскрывает действие своего внутреннего романа. Возможно, он хотел бы на какое-то время сохранить эти отношения, но при условии, что их дополнит чувственная любовь. На его счастье он встречает Кристиану. Если бы он и впредь хранил верность своей поэтической страсти и «если б не счастливые домашние обстоятельства, внесшие в ту эпоху вынужденного затворничества согревающее тепло и услаждающую нежность», то, как он сам признается в «Кампании во Франции 1792 года», в конце концов остался бы в полном одиночестве[1066].

Весной 1790 года Гёте по просьбе герцога снова отправляется в Венецию, чтобы сопровождать герцогиню Анну Амалию на обратном пути в Веймар. Былого удовольствия от путешествия он не испытал – слишком сильно влекло его назад к «счастливым домашним обстоятельствам». «К слову, должен по секрету Вам признаться, – пишет он герцогу, – что в эту поездку моей любви к Италии был нанесен смертельный удар. <…> Первый цветок любви и любопытства осыпался <…>. К тому же я тоскую по оставленному эротикону и по маленькому спеленатому существу»[1067].

В 1791 году Гёте мог безраздельно посвятить себя домашней жизни, не покидая любимых ради дальних путешествий. Жизнь с Кристианой в охотничьем доме за городской чертой вполне его устраивала. 20 марта он писал Кнебелю: «В целом жизнь моя приятна и хороша, и у меня есть все причины быть довольным своим положением и желать лишь, чтобы оно и впредь оставалось таким»[1068]. От Бёттигера, в тот год вступившего в должность директора Веймарской гимназии, до нас дошло не очень лестное описание жизни Гёте в этот период: «Нет ничего проще, чем его нынешний быт. По вечерам он сидит в жарко натопленной комнате в кресле в белой извозчичьей шапке, кофте и длинных шерстяных панталонах, в стоптанных домашних туфлях и сползших чулках, держа на коленях своего мальчугана. <…> рядом сидит с вязаньем донна Вульпия. Хорош семейный портрет!»[1069]