Гёте. Жизнь как произведение искусства

Быть может, даже слишком реальным. Только что пережитые им военные действия на какой-то момент «ожесточили» его чувства[1102]. Друзья просят его почитать вслух «Ифигению», но он не выдерживает и нескольких строк: «…кротость чувств была в ту пору чужда мне»[1103].

Четыре недели Гёте провел в Пемпельфорте, а по дороге в Тюрингию остановился ненадолго в Мюнстере у княгини Голицыной и ее друзей. В этом благочестивом, католическо-спиритическом кругу тоже приветствовалась «кротость чувств». Княгиня напомнила ему фрейлейн фон Клеттенберг, и воспоминания юности помогли найти общий язык с ее друзьями. Среди них он умело «прикидывался набожным христианином», что было несложно, ибо княгиня и ее окружение никогда бы не нарушили «светской обходительности и того, что зовется “гостеприимством мысли”»[1104]. Они отлично понимали друг друга и сошлись на том, что «почитание достойных предметов всегда сопровождается неким религиозным чувством»[1105].

Незадолго до Рождества 1792 года Гёте возвращается в Веймар. «Радуйся, любимое мое дитя, – сообщает он о своем скором приезде Кристиане, – наслаждайся покоем, в то время как тысячи и тысячи людей скитаются по свету, изгнанные из своих домов и поместий и лишенные имущества, не зная, где им приклонить голову. Поцелуй малыша и люби меня. Мое единственное желание – снова обладать тобой»[1106].

Вернувшись к домашнему очагу, к жене и ребенку, Гёте чувствует себя на спасительном берегу посреди бушующей стихии. Этот опыт скромной, укрытой от всех любви, вопреки великим историческим событиям, находит отражение в первой пьесе Гёте, посвященной последствиям революции. За три дня, с 23 по 26 апреля, он сочиняет одноактную пьесу «Гражданин генерал». Речь идет о переработке популярной французской комедии про веселого обманщика, цирюльника по имени Шнапс.

В своей версии Гёте оставляет и других персонажей французской пьесы. Для Веймарского театра он хотел написать что-нибудь общедоступное и простое, а поскольку комедии про Шнапса пользовались большим успехом у публики, Гёте решил просто переделать известную историю на злобу дня. Сам он называет эту пьесу «яростным свидетелем моего озлобленного юмора»[1107]. Его по-настоящему злил революционный настрой общественности в Германии, и, представляя ситуацию в гротескном преувеличении, он пытался не утратить чувства юмора.

От пленного француза Шнапсу достаются военный мундир, фригийский колпак, кокарда и сабля. Переодевшись, он выдает себя за представителя революционной власти и в качестве «патриотической контрибуции» требует от легковерного крестьянина Мэртена, чей рассудок повредился от ежедневного чтения газет, задаром хлеба и простокваши на завтрак. Чуя неладное, с поля возвращается зять Мэртена Йорге и набрасывается на Шнапса с кулаками. На шум приходит староста, и вот уже все обитатели дома подозреваются в том, что укрывают у себя якобинцев. В финале рассудительный помещик вновь восстанавливает всеобщий покой и порядок. Шнапса решают не наказывать, ибо «в мирной стране это вызовет лишь ненужный страх и недоверие»[1108]. Единственное, чего от него требуют, – это впредь честно выполнять свою работу брадобрея. Заканчивается пьеса нравоучениями мудрого помещика: там, «где все сословия с уважением относятся друг к другу, где никому не мешают развивать полезные склонности, где торжествуют разумные суждения и знания, <…> не должны влиять чужие смуты, даже если они охватили целые страны. Будем жить в спокойствии и будем радоваться тому, что над нами ясное небо, а не зловещие грозовые тучи, которые ничего не принесут, кроме безмерного урона»[1109].

Комедия завершается нравоучениями, однако в целом, благодаря лаконичным и остроумным диалогам, ее отличают оживленный темп и комичность ситуаций. Революция – как голос рока, звучащий на заднем плане, но на переднем плане – фарс. Здесь имеют значение совершенно иные вещи, например, то, что Йорге и Рози женаты вот уже двенадцать недель, но по-прежнему любят друг друга. Йорге говорит своей супруге: «Послушай, Рози… ведь люди ни слова правды не говорят. <…> Ну хотя бы, будто муж и жена любят друг друга меньше, чем жених и невеста. Это же враки. Сколько мы уже с тобой женаты?»[1110] Эти слова выражают чувства самого Гёте: вот уже почти три года он живет с Кристианой, и они по-прежнему влюблены друг в друга.

В то время комедия «Гражданин генерал» была одной из самых успешных пьес Гёте, хотя сам он впоследствии не желал этого признавать, утверждая, будто постановка была принята «неблагосклонно». На самом деле ее ставили чаще, чем «Ифигению» или «Тассо». В первые годы эта простодушная комедия выдержала пятнадцать постановок. Судя по тому, что она не была включена в издание «Новых произведений», Гёте не очень гордился своим авторством.

Тогда же, ободренный успехом, Гёте незамедлительно приступил к следующей пьесе, темой которой снова стали последствия французской революции в Германии. Теперь он, по-видимому, окончательно убедился в том, что революция происходит дважды: первый раз – во Франции как трагедия, второй раз – в Германии как фарс. О так и оставшейся незавершенной драме тридцать лет спустя он говорил Эккерману, что «в какой-то мере она является моим тогдашним символом веры»[1111].

Новая пьеса выходила намного более серьезной, чем «Гражданин генерал». Беспросветная нужда становится причиной восстания крестьян. На сцене, однако, появляются только их идейные представители – так называемые образованные люди, читающие газеты и полагающие, что они в состоянии понять, что происходит во Франции. Им бы очень хотелось разыграть величественные сцены революционной истории на немецкой почве и погреться в лучах ее славы. Предводитель мятежников Бреме фон Бремсфельд восклицает: «Сколь часто эти славные герои появлялись на картинах и гравюрах! И мы удостоимся этой чести. Такими мы запомнимся потомкам!»[1112]

Врун и мошенник генерал Шнапс переодевался по-настоящему, мятежные скрывают свою подлинную суть за идеологическим и риторическим костюмом. Однако обман остается обманом. В финале, как и в «Гражданине генерале», восстановить порядок и справедливость удается дворянам. Бойкая молодая графиня с оружием в руках заставляет нечестного старосту подписать документ, признающий требования восставших крестьян. Мать энергичной молодой графини воплощает в себе мудрость и общественную добродетель. В ее уста Гёте вложил свой «политический символ веры»: «Но когда я убедилась, как легко нарастает несправедливость из поколения в поколение, как великодушные действия по большей части проявляются лишь в отдельных личностях и только своекорыстие передается по наследству, когда я собственными глазами увидела, что человеческая природа до последней степени пала и принизилась, но никак не может быть раздавлена и уничтожена совсем, – тут я твердо решила сама строго воздерживаться от всякого действия, которое мне представляется несправедливым, и всегда громко высказывать свое мнение о таких поступках между своими в обществе, при дворе, в городе. Я не хочу больше молчать ни перед какой неправдой, не буду переносить никакой низости под прикрытием высокой фразы, даже если меня будут поносить ненавистным именем демократки»[1113].

Впрочем, гётевский «политический символ веры» включает в себя и возражение надворного советника бюргерского происхождения. Графиня совершила правосудие и тем самым подтвердила истинность принципа: «Каждый может правильно судить и порицать только свое сословие»[1114]. К любому осуждению, обращенному вверх или вниз, всегда примешиваются посторонние побуждения, например, зависть к тем, кто выше, или пренебрежение к тем, кто ниже. Каждый метет улицу у своего дома – то же самое верно и в обращении сословий между собой. В этой речи не упоминается лишь о том, что к мудрым прозрениям графиню подтолкнуло давление снизу, в чем косвенно признается и она сама: «Прежде я легче относилась к тому, что мы несправедливо пользуемся своими владельческими правами»[1115].

Гёте вскоре отложил работу над пьесой. Несмотря на то что он выразил в ней некоторые свои политические убеждения, и уже поэтому она имела для него особое значение, он все же заметил, что взятая им комедийная интонации не очень подходит к чудовищным событиям во Франции: сентябрьские убийства, арест и казнь королевской семьи, кровавые восстания в провинции, братоубийственные войны и, наконец, начало якобинского террора. Начатая пьеса подходила, скорее, к студенческим волнениям в Йене с их драками на рыночной площади, стычками с солдатами, вандализмом, нарушениями ночного покоя и демонстративным исходом студентов из города. А поскольку для города студенты представляли важный источник дохода, этих волнений хватило, чтобы на несколько дней обеспечить работой Тайный консилиум. Сам Гёте на этот раз тоже присутствовал на его заседаниях.

Вскоре герцог снова призвал его в поход в качестве сопровождающего. С мая по август 1793 года Гёте в составе союзных войск участвовал в осаде и взятии Майнца. Проживавшие в Майнце друзья революции, среди которых был и Георг Фостер, год назад принимавший Гёте у себя в гостях, воспользовались удобным случаем и под защитой французских войск провозгласили в своем городе республику. Власти решили подавить бунт и наказать непослушных. Гёте стал свидетелем отвратительных сцен, причем и с той, и с другой стороны. Французы изгнали из города всех, кто не мог участвовать в военных действиях, – стариков, женщин, детей. Осаждающие, как отмечает Гёте, проявили «не меньшую жестокость», бросив беспомощных мирных жителей на произвол судьбы, без жилья и пропитания. На протяжении трех недель, в основном в ночное время, город подвергался обстрелу подрывными шашками и зажигательными бомбами. Повсюду вспыхивали пожары. Безветренными летними днями над городом лежала темная пелена дыма. Из окрестных деревень приходили любопытные посмотреть на осаду. Однажды воскресным утром к грохоту канонады присоединились нежные звуки музыки: это гобоисты играли для офицеров, среди которых находились и Гёте с герцогом. Гёте в письме Якоби: «У нас здесь, с одной стороны, весело, с другой – грустно; мы разыгрываем подлинную историческую драму, где я на свой лад изображаю Жака (см. Шексп. “Как вам это понравится”). На первом плане – красотки и кувшины с вином, позади – пламя, в точности так, как изображают Лота с дочерьми»[1116].

Город сильно пострадал в эти дни. Причем наибольший ущерб нанесли не победители, проявившие небывалую жестокость при подавлении мятежа. Еще страшнее оказался гнев жителей, обрушившийся на революционеров. Поначалу Гёте не видел ничего дурного в том, что французским солдатам была предоставлена защита, а местным членам Якобинского клуба – нет. Они должны были понести ответственность перед теми, кого ввергли в пучину страданий. «Большое зло содеяли эти люди»[1117], – пишет он Якоби. Когда же ярость погромщиков переходит всякие границы, Гёте пытается призвать их к порядку – так, по крайней мере, он сам впоследствии описывал свою роль.

Вполне возможно, что на самом деле тогда он не мог действовать столь независимо и рассудительно. Во всяком случае, в письмах того времени звучит совершенно иная интонация. Увиденное в эти дни настолько задевало его за живое, что практически парализовало волю. «В моем нынешнем положении меня охватил своего рода ступор, и мне кажется, что избитое выражение “голова не работает” в точности описывает состояние моего ума»[1118].