Гёте. Жизнь как произведение искусства

«Должно же оно [прарастение] существовать! Иначе как узнать, что то или иное формирование – растение, если все они не сформированы по одному образцу?»[1141]

Вероятно, именно эти идеи Гёте и изложил Шиллеру в ответ на его вопросы. В описании «счастливого события» об этом сказано лишь следующее: «Я быстро посвятил его в свои мысли о метаморфозе растений». При этом разгорелась столь оживленная дискуссия, что Гёте даже не заметил, как оказался в квартире Шиллера. Шиллер, напротив, не терял контроля над ситуацией и, очевидно, сознательно привел своего разгорячившегося собеседника к себе в гости. Теперь они могли поговорить с глазу на глаз. Возможно, Шарлотта предложила им прохладительные напитки – погода стояла жаркая, жаркой была и дискуссия. Гёте вошел в раж, схватил перо и бумагу и «несколькими характерными штрихами набросал для него символическое растение». Шиллер, однако, настаивал на разрешении исходного вопроса, а именно: в чем заключено внутреннее единство – в идее или в конкретном, эмпирически познаваемом объекте? С точки зрения Шиллера, ответ мог быть только один – единство заключено в идее, а в отношении гётевского представления о символическом растении он сказал: «Это не опыт, а идея». Так, пишет Гёте, «пункт, который нас разделял, <…> непреложно обозначился». И хотя в тот момент Гёте берет себя в руки, отшучиваясь фразой: «…мне-де очень приятно слышать, что у меня есть идеи, о которых я даже не подозревал и которые вижу собственными глазами», это различие в мировоззрении остается навсегда: «…ни один из нас не мог считать себя победителем, так как каждый был уверен, что его одолеть невозможно»[1142].

Почему эта встреча, во время которой, по сути, разгорелся страстный спор о непреодолимом различии, стала для Гёте прасценой дружбы? Возможно, именно поэтому – ведь противоположности притягиваются, и для достижения собственной полноты один полюс нуждается в другом. Так, по крайней мере, Гёте объяснил для себя свои отношения с Шиллером много лет спустя: «Но редко бывает так, чтобы люди были как две половины целого, не отталкивали друг друга, а соединялись воедино и друг друга дополняли»[1143]. Если у одного все стремится к идее, а у другого – к наглядности, то эти двое всегда смогут почерпнуть что-то друг у друга: идеальное сможет стать более чувственным, а наглядное – более духовным.

В этот чудесный летний вечер 1794 года скрытая до сих пор сила взаимного притяжения начала наконец действовать, в том числе и под влиянием других благоприятных обстоятельств, о которых не забывает упомянуть Гёте, – многолетней дружбы Гёте с женой Шиллера Шарлоттой, урожденной фон Ленгефельд, крестницей госпожи фон Штейн, общей заинтересованности в издании «Ор» и настойчивых увещеваний со стороны друзей, и прежде всего Вильгельма Гумбольдта, который не уставал расхваливать Шиллера в разговорах с Гёте.

Неслучайно вторая встреча два дня спустя произошла именно у Гумбольдтов. Для Шиллера она имела еще большее значение, чем первая. Начало дружбы с Гёте он датирует этим днем. В воскресенье говорили о природе, во вторник у Гумбольдтов – о культуре. И если в отношении природы на первый план вышли разногласия, то в разговоре о культуре собеседники чаще приходили к одинаковому мнению, хотя и разными путями. Через несколько недель Шиллер делился впечатлениями от этой встречи со своим другом Кёрнером: «…между нами состоялся долгий и обстоятельный разговор об искусстве и теории искусства, и мы открыли друг другу главные идеи, к каковым пришли совершенно разными путями. <…> Каждый из нас мог одарить другого тем, чего тому недоставало, и взамен получить кое-что для себя. С тех пор разрозненные идеи Гёте укоренились в его сознании, и он ощущает потребность примкнуть ко мне, чтобы вместе продолжить тот путь, каким он прежде шел в одиночестве и без дружеской поддержки. Я несказанно рад столь плодотворному для меня обмену идеями»[1144].

Энергичное начало этого обмена датируется знаменитым первым длинным письмом Шиллера к Гёте от 23 августа 1794 года. Какое-то время Шиллер молчал, зная, что в ближайшие недели Гёте будет сопровождать герцога во время дипломатического визита. Полученное письмо взволновало и растрогало Гёте: в ответ он пишет, что к его дню рождения не могло быть более приятного подарка, чем это послание, «в котором Вы дружеской рукой подводите итог моему существованию и своим участием поощряете меня к более ревностному и деятельному применению моих сил»[1145].

«Итог моему существованию» – это восторженное согласие и комплимент Шиллеру как мастеру психологического портрета.

Гёте чувствует, что новый друг точно уловил самую суть его натуры. Шиллер изобразил Гёте как человека, который может доверять своей наблюдательности, переосмысляет увиденное и руководствуется «предвосхищением» возможных взаимосвязей, но при этом не сбивается с пути и не поддается соблазну умозрительного мышления, ибо всегда сохраняет связь с эмпирической реальностью. Он начинает познание с простейших фактов и элементов жизни, чтобы шаг за шагом подойти к сложным формам, воплощенным в человеке. Он берется за героическую задачу – из элементарной природы вывести феномен духа. Результатом этих усилий могла бы стать завершенная картина одухотворенной природы. Чтобы достичь этой цели, отмеренного человеку века может и не хватить, «но даже лишь начать прокладывать такой путь гораздо важнее, нежели завершить любой другой»[1146].

Эти замечания относятся к научному подходу Гёте; что же касается Гёте как поэта, то он обладает таким творческим даром, который лучшие свои творения создает из естественных, бессознательных источников. «В верности Вашей интуиции заключено все, чего домогается анализ (и притом с большей полнотой), и Ваше собственное богатство скрыто от Вас только потому, что заключено в Вас как нечто цельное»[1147]. Другими словами, внутри Гёте действует некий неосознаваемый им гений.

И здесь Шиллер достает свои козыри. Его образ дополняет образ Гёте, но обладает и собственной гениальностью. Если Гёте движется от конкретно-индивидуального к понятийно-универсальному, то он, Шиллер, идет в обратном направлении: отталкиваясь от выраженной в понятиях идеи, он ищет ее воплощения и конкретизации. Первый действует индуктивно, второй – дедуктивно. Проблемы возникают и у того, и у другого. Мысль может упустить из виду конкретный опыт и раствориться в сфере абстракций, а опыт и интуиция порой не в состоянии достичь необходимого уровня ясности и самоочевидности. Но если два столь разных по своей сути ума будут прислушиваться друг к другу и друг другу помогать, итогом их сотрудничества могут стать счастливые моменты соединения двух половин в одно целое. Все письмо проникнуто чувством восторженной веры в плодотворность этой дружбы: Шиллер станет для Гёте зеркалом сознания, а Гёте сможет научить Шиллера доверять силам бессознательного и интуиции. И тогда они действительно будут «двумя половинами» одного круга, как об этом много лет спустя напишет Гёте.

Гёте принимает это разделение ролей. В ответном письме мы находим не лишенную иронии фразу: «Каким значительным преимуществом окажется для меня Ваше участие, Вы скоро увидите сами, когда при более близком знакомстве обнаружите во мне некую тьму и колебания, над которыми я не властен, хотя весьма отчетливо осознаю их»[1148]. Так Гёте дает понять, что готов использовать силу аналитического ума Шиллера лишь с определенными оговорками. Излишняя прозрачность и осознанность могут навредить его гению, но он сумеет сохранить его «темноту», ибо нуждается в ней подобно растению, прячущему свои корни глубоко в земле.

Этот первый обмен идеями пробудил в Гёте сильное любопытство, и 4 сентября он приглашает Шиллера посетить его в Веймаре. Герцог и придворные уедут в Эйзенах, и у них будет время для неспешного, спокойного общения. После некоторых колебаний Шиллер принимает приглашение, предупреждая, однако, что не сможет следовать общему дневному распорядку: «К сожалению, спазмы, не дающие мне покоя по ночам, вынуждают меня обычно отдавать все утро сну. <…> Я прошу лишь о прискорбной свободе чувствовать себя больным в Вашем доме»[1149].

Шиллер провел у Гёте две насыщенные, незабываемые недели с 14 по 27 сентября. Они рассказывали друг другу про свою жизнь, про разные духовные пути, которыми шли до сих пор, говорили о планах на будущее, о шиллеровском замысле «Валленштейна» и о новой эстетической философии, над которой он сейчас работал («Письма об эстетическом воспитании человека»). Гёте делился некоторыми результатами своих естественно-научных, оптических и анатомических изысканий и излагал свою теорию цвета. Обсуждались и возможные темы статей для «Ор». Когда через пару дней между ними уже установились очень доверительные отношения, Гёте читал вслух из еще неизданных «Римских элегий», которые Шиллер, как уже упоминалось выше, нашел «двусмысленными и не совсем приличными», но, несмотря на это, причислил к «лучшим вещам»[1150] из всего, что создал Гёте. Гёте выразил готовность опубликовать их в «Орах». Говорили и о репертуаре Веймарского театра. Гёте попросил переработать «Эгмонта» и попытался убедить Шиллера в том, что сейчас самое время для возвращения на сцену «Заговора Фиеско в Генуе» и «Коварства и любви».

С каждым днем эти разговоры становились все доверительнее, как будто их связывала многолетняя дружба, но они никак не могли наговориться. «Несколько дней назад, – писал Шиллер своей жене, – мы пробыли вместе, не расставаясь, с половины двенадцатого, когда я уже был одет, до одиннадцати часов ночи»[1151]. В хорошую погоду Гёте брал гостя с собой на прогулку. В эти дни жители Веймара могли наблюдать за этой парой в парке или на берегу Ильма, по пути к садовому домику или к месту строительства нового замка. Гёте всегда находил, что показать другу, и тогда можно было видеть, как отличавшийся высоким ростом Шиллер спешил подойти поближе, чтобы рассмотреть то, на что обращал внимание Гёте. Один говорил, возбужденно жестикулируя, другой слушал, слегка наклонившись вперед и заложив руки за спину.

В Веймаре их совместное времяпрепровождение не осталось без внимания общественности. Их появление вместе воспринималось как важное событие. Что касается их самих, то они пребывали в состоянии подлинного счастья оттого, что в эти золотые осенние дни 1794 года заложили основу для многообещающей истории дружбы.