Гёте. Жизнь как произведение искусства

Публика, однако, сочла, что в своем признании важности светского воспитания Гёте перегибает палку: «Вы ведь все же постараетесь изложить нам ваши истории поизящней?»[1165] Истории про беспокойных, но совершенно безобидных призраков, про непонятные зловещие звуки в доме и красавиц, хранящих верность своим мужьям, оказались чересчур «изящными»: читатель ждал более увлекательного рассказа. Даже завершающая «притча», впоследствии превозносимая филологами как лучший образец литературных сказок, уже не смогла спасти это в целом вялое повествование. Слишком надуманной получилась эта конструкция символов и аллегорий, слишком сложным вышел этот ребус. На того, кто не относился к любителям разгадывать загадки, «Разговоры» наводили тоску, как потом с насмешливым злорадством сообщал из Берлина Гумбольдт. Кто-то пытался разгадать смысл сказки из чисто спортивного интереса: одни закапывают бутылки в песок, другие их снова выкапывают – это тоже своего рода игра для светского общества. По крайней мере, при этом никому не приходят в голову дурные мысли. Подобные сообщения доставляли Гёте огромное удовольствие, и когда принц Готский Август попросил его дать наконец окончательную авторскую трактовку своей сказки, он пообещал сделать это лишь тогда, «когда буду видеть перед собой 99 предшественников»[1166].

Выход первых номеров журнала нельзя было назвать успешным: первые материалы – «Письма об эстетическом воспитании» Шиллера и «Разговоры» Гёте – не вызвали восторга у публики. Шиллер показался слишком сложным, Гёте – слишком скучным. «Орам» нужна была сенсация. Настало время для публикации давно обещанных «Римских элегий». Две чересчур «приапейские» элегии Гёте изъял сам – к немалому сожалению Шиллера, который, впрочем, тоже понимал, что ими «необходимо было пожертвовать»[1167], все прочие же предназначались для печати, но Гёте медлил, и Шиллер предложил сократить и их – по всей видимости, отказаться от сцены раздевания во второй элегии, а в шестнадцатой – от тех строк, где супружеское ложе описывается как рассадник венерических заболеваний.

Гёте такой подход не по нраву – лучше тогда вовсе отказаться от этих двух элегий, что они и делают. Осенью 1795 года выходит в свет самый коммерчески успешный номер «Ор». Гёте называет его «кентавром»[1168]: человеческая голова представлена теорией Шиллера, а задняя лошадиная часть – гётевскими элегиями. Гердер предлагает заменить «о» в названии журнала на «u»[1169]. Ранее уже упоминалось о том, что герцог выступал против публикации «Элегий», находя в них «непристойные мысли»[1170]. Не стал неожиданностью и отзыв госпожи фон Штейн: «Подобного рода стихи мне не понять»[1171]. Гумбольдт в письме Шиллеру сообщает, что по Берлину бродят слухи, будто Гёте в Карлсбаде знался с «двумя крещеными еврейками» и во всех подробностях рассказал им про те отдельные случаи, что побудили его к написанию элегий, в частности, строчки «варваром покорены римское сердце и плоть»[1172].

Об «Орах» много говорят, но, за исключением «кентаврского» номера, журнал почти не читают. Громкие имена, высокие гонорары, самонадеянность издателей, пожелавших переделать на свой лад весь литературный мир, – все это вызвало волну недоброжелательности и злорадства, когда после выхода нескольких номеров тиражи журнала стали падать. Гёте и Шиллер злились на не поддававшихся воспитанию читателей и злорадствующих критиков. И тогда Гёте пришла мысль совместного сочинения эпиграмм, высмеивающих литературных противников и весь литературный цех в целом. Так возникли «Ксении» – цикл дистихов, написанных гекзаметром или пентаметром по образцу марциаловских эпиграмм. Уже 23 декабря 1795 года Гёте послал Шиллеру на пробу несколько таких дистихов. Шиллер тотчас же загорелся этой идеей – если речь заходила о читательской публике и критиках, оба они умели ругаться как сапожники. Так почему же не запустить литературный фейерверк против восставшей посредственности? Это доставляло им несказанное удовольствие. Когда в 1796 году они, уединившись в доме Шиллера, строчили свои двустишия, то из квартиры порой раздавалась такой громкий хохот, что жена Шиллера Шарлотта спешила закрыть окна.

Чувство успеха окрыляет их обоих, однако у Шиллера к этому восторгу добавляется кое-что другое. Когда его отношение к Гёте еще не было чистой дружеской любовью, а было, скорее, любовью-ненавистью, он дошел до того, что утвердился в мысли, будто «этой гордой недотроге» надо «сделать ребенка». Теперь он мог с гордостью сообщить своему другу Кёрнеру о процессе появления на свет общего дитяти: «Ребенок, зачатый мною и Гёте, будет несколько шкодливым»[1173]. Гёте совместное творчество также доставляло удовольствие; оглядываясь назад, он признавался, что благодаря Шиллеру пережил вторую поэтическую молодость.

К началу лета 1796 года у них уже накопилось несколько сотен двустиший. Их изначально задуманное расположение – чередование полемических дистихов и моральных сентенций – устраивает Гёте, но не нравится Шиллеру, который считает, что подобный порядок лишает ксении остроты. Шиллер предлагает издать полемические двустишия отдельной подборкой, а все остальные объединить под общим названием «Невинные ксении». Примирительные интонации не должны нарушать строгость полемического суда. Гёте, поначалу также захваченный полемическим порывом, вдруг стал призывать к снисхождению и милосердию. Однако свои возражения он высказал слишком поздно – издаваемый Шиллером «Альманах муз за 1797 год» с подборкой полемических ксений уже находился в печати. В самые короткие сроки весь тираж был раскуплен, и потребовалось второе издание сборника. Издатель Котта хотел видеть ксении на страницах «Ор», но, по мнению Шиллера, этот жанр не соответствовал целям журнала: ему не хотелось нагружать свой гордый флагман сиюминутным полемическим материалом.

Но и без лишнего груза «Оры» с огромным трудом продвигались вперед. Шиллер надеялся на публикацию отдельных глав из «Вильгельма Мейстера», однако этого не случилась. Несмотря на это, завершение романа в 1795–1796 году стало не просто счастливым событием и для Гёте, и для Шиллера, но и апофеозом их дружбы. Гёте, который обычно держал свои замыслы в секрете, на этот раз повел себя совершенно не свойственным ему образом. К тому моменту он уже настолько доверял взглядам Шиллера на искусство, что обратился к нему с просьбой помочь довести задуманное до конца. Первые два тома уже были сданы в печать еще в начале 1795 года, два других Гёте хотел в рукописном виде передать своему другу, чтобы тот оценил их, не скупясь на критику и предложения по их улучшению. Кроме того, Гёте хотел еще раз обсудить композицию последующих частей романа. Таким образом, он рассчитывал на всестороннюю помощь и участие Шиллера, и тот его не разочаровал: он готов полностью посвятить себя работе над романом, даже если на это уйдут многие месяцы. Он считает «одной из величайших удач моей жизни то, что я дожил до завершения этого произведения, что событие это пришлось как раз на период расцвета моих душевных сил и что я еще могу черпать из этого чистого источника, а те прекрасные связи, которые существуют между нами, вменяют мне в поистине священный долг отнестись к Вашему делу как к моему собственному, преобразить все то реальное, чем я обладаю, в чистейшее зеркало духа…»[1174]

Первые присланные главы заслуживают высшей похвалы Шиллера. В конце июня 1796 года Гёте отправляет другу последнюю часть рукописи, и Шиллер на одном дыхании прочитывает весь роман. Цикл писем, где он его подробно анализирует и комментирует, открывается знаменитой фразой: «Как живо ощутил я в этих обстоятельствах, что <…> по отношению к совершенству нет иной свободы, кроме любви!»[1175] Семь лет назад Шиллер признавался Кёрнеру в том, что ненавидит Гёте. Теперь их связывает дружба. Но как победить зарождающееся чувство зависти к совершенству? К этому моменту Шиллер уже знает ответ на этот вопрос: победить зависть можно, только если ты полюбишь совершенство.

Эта афористичная фраза друга была Гёте настолько дорога, что десять лет спустя он включил ее в «Дневник Оттилии» в «Избирательном сродстве», хотя и в несколько измененном виде: «От чужих преимуществ нет иного спасения, кроме любви»[1176]. На первый взгляд, изменения незначительные, однако весьма характерно, что для Шиллера «нет иной свободы», а для Гёте – «нет иного спасения». У Шиллера все вращается вокруг свободы. Он сам боролся за свободу от зависти и обиды, которые в конечном счете несли ему только разрушение. Любовь освобождает от этих чувств, и свобода выбирает любовь. Для такого человека, как Шиллер, любовь становится едва ли не стратегией. Любовь, в гётевском понимании «средства спасения» от чужого совершенства, скорее, помогает защитить собственную сущность от отрицательных воздействий. Стало быть, один с помощью любви отстаивает свою свободу, другой – лучшие стороны своей натуры, обретая в любви утраченную гармонию с самим собой. Это то самое различие, для которого Гёте впоследствии нашел следующую формулу: Шиллер «проповедовал евангелие свободы, я не давал в обиду права природы»[1177].

Когда в 1793 году Гёте возобновил работу над романом, он сам еще не знал, каким будет его продолжение и окончание. В этом неведении он пребывал и тогда, когда уже глубоко погрузился в работу и, по сути, приближался к финалу. В июне 1796 года, за четыре недели до завершения романа, он писал Шиллеру: «Роман благополучно сдвинулся с места. Я пребываю сейчас в подлинно поэтическом настроении, так как во многих отношениях не знаю ни того, что хочу, ни того, что должен делать»[1178].

Шиллер не перестает удивляться такому подходу, поскольку сам он пишет совершенно иначе: прежде чем он сядет за работу, весь замысел произведения должен сложиться в его голове. Он не мог, подобно Гёте, полагаться на «поэтическое настроение». Шиллер должен был командовать поэзией, Гёте поддавался ее соблазнам. Двадцать лет спустя он признается, что «вещицу эту, как и прочие мои произведения, я писал как лунатик»[1179].

Итак, Гёте не имел четкого представления о том, как закончится его роман. Пока для него ясно было лишь одно: несмотря на первоначальное название – «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», заключительная книга не будет посвящена описанию успехов Мейстера на театральном поприще. Выполняя обязанности интенданта Веймарского театра, Гёте знал всю подноготную этой сферы жизни, и театральная карьера уже не казалась ему столь привлекательной для его героя. Но каким другим мастерством он должен был овладеть за годы своего учения? Этот вопрос задал ему Шиллер, когда в начале 1795 года вышли первые две книги, но Гёте не смог дать на него вразумительного ответа. Но разве Шиллер сам в своих «Письмах об эстетическом воспитании» не подчеркивал игровой характер искусства? Эта мысль была понятна и близка Гёте, и он воспринял ее как оправдание своей поэтической небрежности и нерешительности в отношении того, как будет развиваться действие романа. Вильгельм, обращаясь к сыну Феликсу, присягает на верность игре как главному принципу жизни: «Ты истинный человек! Идем, сын мой! Идем, брат мой! Давай вместе, бродя по свету, играть без цели, как умеем!»[1180]