Гёте. Жизнь как произведение искусства

Энергичные выступления Фихте озаряли, подобно молнии, жизнь Йены. Разумеется, французская революция, в оправдание которой Фихте написал две работы, также служила идейным фоном для этой радикальной философии свободы. Благодаря Фихте, само слово «Я» приобрело огромный смысловой объем, сравнимый разве что с той полнотой значений, каким позднее наделили понятие «Оно» Ницше и Фрейд. Удивительно, что Гёте вообще увлекся философией Фихте, совершенно не разделяя его революционных взглядов. Он их просто игнорировал, что впоследствии, когда Фихте вынужден был покинуть университет из-за так называемого спора об атеизме, дало повод для критики со стороны герцога. В философии Фихте Гёте ценил прежде всего безусловный акцент на деятельности и стремлении, сильной воле и созидательном импульсе. Его влияние проистекало не из его изощренных и абстрактных умозаключений, а из смелого вознесения на щит творческого Я. Гёте был готов включить условия возможности познания в круг своих рассмотрений. Первые свидетельства этой готовности видны уже в его теории цвета. Он уделяет особое внимание физиологии восприятия цвета и именно в это время признает истинность принципа, согласно которому познающий постоянно должен задавать себе вопрос: «Кто высказывается здесь – твой предмет или ты сам?»[1129] Как только была напечатана «Основа общего наукоучения», Гёте заказал себе ее прямо в типографии, сразу же прочел и написал Фихте, что в книге нет ничего, «чего бы я не понял или по меньшей мере счел бы для себя непонятным, ничего, что бы послушно не улеглось в русло моего привычного хода мысли. <…> Что касается меня, то я был бы Вам невероятно признателен, если бы Вы наконец примирили меня с теми философами, без которых я прежде не мог обойтись, но с которыми так и не сумел найти взаимопонимания»[1130]. Фихте воспринял эти слова не просто как вежливый комплимент – ему казалось, что Гёте и в самом деле его понимает. Своей жене он писал про Гёте: «Недавно он столь связно и ясно изложил мою систему, что я и сам бы не смог описать ее яснее»[1131].

Сближение Гёте с современной ему философией имело и другие важные последствия: оно проложило путь к эпохальному событию лета того же года, а именно к началу дружбы с Шиллером. Так, благодаря Фихте, Гёте смог увидеть и оценить привлекательность философской стороны его личности и творчества.

После неудачной встречи осенью 1788 года жизненные пути Гёте и Шиллера пересекались редко. Гёте способствовал приглашению Шиллера в Йенский университет, однако вряд ли он мог рассчитывать на искреннюю благодарность Шиллера, ибо материальное вознаграждение было не просто скромным, но даже унизительным. Но, несмотря на это, Шиллер многое извлек из своего пребывания в Йене. В историю вошла его лекция по поводу вступления в профессорскую должность летом 1789 года. Такую многочисленную аудиторию до него не собирал ни один преподаватель. С приездом Шиллера в Йену начинается период ее расцвета. В конце восемнадцатого столетия Йена ненадолго становится главным оплотом немецкого идеализма и романтизма. Несколько лет спустя, когда в город пришел Наполеон, он подумывал о том, чтобы придать Йенскому университету статус главного университета Рейнского союза государств. Шиллер немало поспособствовал общеевропейской притягательности Йены. Это, в свою очередь, укрепило его самосознание, и теперь он уже не старался во что бы то ни стало добиться благосклонности Гёте. Он по-прежнему был заинтересован в более плодотворной встрече, но она должна была быть непринужденной, объективно обоснованной, без личных притязаний. Шиллер, по его собственному признанию в письме невестке Каролине, хотел избавиться от постоянного ревнивого оглядывания на Гёте. Оно угнетало его и мешало саморазвитию, а ведь только в нем и заложен ключ к успеху. «Если каждый будет творить в полную силу, то другой просто не сможет его не заметить. Таков мой план»[1132].

Так оно и произошло. Шиллер не укрылся от внимания Гёте, и тот научился его ценить. Со временем он перестал быть для него «лишь» автором «Разбойников». Будучи интендантом Веймарского театра, Гёте просто не мог себе позволить обойти вниманием столь успешного автора. К тому времени он открыл для себя и философскую лирику Шиллера – и это стало подлинным откровением именно в силу ее кардинального отличия от его собственной поэзии. Что касается исторических работ Шиллера, то их Гёте считал настоящими шедеврами, причем не только по содержанию, но и по стилю. К эстетическим воззрениям Шиллера он пока испытывал двойственные чувства. С одной стороны, благодаря Фихте он нашел подход к философскому содержанию шиллеровских сочинений; с другой стороны, в его статье «О грации и достоинстве» встречались «отдельные жесткие места»[1133], которые, как казалось Гёте, были направлены против него и которые он находил оскорбительными. По-видимому, Гёте имел в виду те пассажи, где Шиллер критиковал так называемых гениев от природы. Чем следует восхищаться больше, вопрошает Шиллер, силой духа, преодолевшего сопротивление природы, или же тем, кто родился гением и творит не вопреки, а благодаря природе? Шиллер отдает предпочтение духу, создающему собственное тело. В мире духа, как и в материальном мире, личные заслуги должны цениться выше, чем данные от рождения преимущества. Гёте, которого часто называли баловнем природы и который и сам ощущал ее благосклонность, вполне мог отнести эти замечания на свой счет. Быть может, он счел выпадом против себя и фразу о гениальных поэтах, чей талант сводится лишь к их молодости. «Но вот проходит быстротечная весна, и спрашивают плодов, на которые он подавал надежды, но оказывается, что его бесцельное, слепое стремление к созиданию породило лишь бесформенных и зачастую уродливых существ»[1134]. Мы не знаем, какие именно места из этой статьи Гёте отнес на свой счет. Известно лишь, что статья «О грации и достоинстве», которую Гёте в остальном высоко ценил и использовал в собственной аргументации, какое-то время препятствовала их сближению с Шиллером.

Но вот в июне 1794 года он получает подписанное Шиллером приглашение сотрудничать в качестве автора и издателя в новом журнале «Оры». Пока в собранную Шиллером редакционную коллегию входили Вильгельм фон Гумбольдт, Фихте и Вольтман. Недоставало только Гёте.

Об этом журнальном проекте Шиллер договорился в Штутгарте с издателем Коттой еще в 1793 году во время своей поездки в Швабию. Это был весьма честолюбивый замысел – журнал должен был стать рупором немецкой культурной нации в ответ на возникновение политической нации в революционной Франции. В письме Гёте Шиллер облекает эту идею в слова: «Пока с культурой в Германии дела обстоят не столь хорошо, чтобы то, что нравится лучшим, могло находиться в чьих угодно руках. И если теперь лучшие писатели нации объединятся в некую литературную ассоциацию, то тем самым они сплотят и прежде разрозненную публику»[1135]. Таким, стало быть, был тот естественный повод для сближения, которого желал Шиллер: теперь он приглашал Гёте на общую сцену для выражения общих идей.

В новом журнале Шиллер мечтал воплотить свой идеал грации и достоинства, и поэтому предлагаемая здесь развлекательная литература должна была подаваться со вкусом, а научные знания и дискуссии – понятно и остроумно. Пустым развлечениям и сухому академизму здесь было не место. Гёте, вероятно, особенно импонировало то, что Шиллер, которому политизация общества надоела не меньше, чем ему самому, задумывал сделать «Оры» открытыми для любых тем, кроме политических. Впоследствии сам Гёте в своих статьях не всегда придерживался этого правила, а впервые опубликованные в журнале «Эстетические письма» Шиллера также имели ярко выраженную политическую направленность, однако в момент создания журнала ни тот, ни другой не сомневались в благотворном воздействии определенной политической воздержанности на духовную жизнь.

Гёте не спешил с ответом, хотя он сразу же увидел в этом проекте возможность новых импульсов не только для литературной жизни в целом, но и для собственного творчества. Безусловно, он связывал определенные надежды с тем, что такой человек, как Шиллер – профессиональный писатель с многочисленными связями и влиянием, – выведет его из тихой гавани не слишком успешного издательства Гошена в открытое море широкой литературной общественности. Это был отличный шанс начать публицистическое наступление, которое, кто знает, могло бы сослужить хорошую службу и готовящимся к публикации романам о Вильгельме Мейстере, несмотря на то что публиковать в «Орах» отдельные главы запрещал подписанный с издательством договор. И все же Гёте медлил с ответом – возможно, уже тогда догадываясь, что он готовится вступить в нечто такое, что два месяца спустя назовет новой «эпохой» в своей жизни. Он тщательно обдумывает каждую фразу (сохранилось несколько черновиков), разбавляя собственный символ веры дипломатическими реверансами: «Я с радостью и от всего сердца примкну к вашему обществу. Если среди моих неопубликованных вещей найдется что-то, что сможет послужить целям подобного издания, я охотно вам сообщу; но тесная связь со столь достойными людьми, каковыми являются учредители журнала, безусловно, вновь приведет в движение те мои замыслы, работа над которыми застопорилась»[1136].

Это – самое первое письмо Гёте к Шиллеру. Последний невероятно рад, что смог привлечь такую знаменитость к своему проекту. О том, что этот человек станет для него лучшим другом, он пока не догадывается. Получив согласие Гёте, он пишет Кёрнеру: «В целом же подобралось изысканное общество, подобного которому в Германии еще не было»[1137]. В то же самое время Гёте более сдержанно выражает радость по поводу возникновения этого нового союза: «Кроме того, должен сказать, что с наступлением новой эпохи Шиллер тоже начал относиться к нам, веймарцам, более благосклонно и доверительно»[1138].

Но вскоре происходит та самая встреча, которую Гёте впоследствии назовет счастливым событием. С характерным для него вниманием к символическим значениям и отражениям в истории собственной жизни описание этой встречи в «Морфологических тетрадях» он помещает в главу, посвященную его теории прарастения. Сцена зарождения дружбы – прасцена – как нельзя лучше вписывается в этот контекст. Дополнительные комментарии в «Анналах» еще раз подчеркивают органическо-метафорическую взаимосвязь: «Для меня это была новая весна, радостно прорастали все всходы, семена и ветви дали свежие побеги»[1139].

Это случилось 20 июля 1794 года, в воскресенье. Гёте приехал в Йену, чтобы обсудить издание «Ор» с редакционной коллегией, и прежде всего, разумеется, с Шиллером. Он, однако, не рассчитывал, что уже в этот жаркий воскресный день в прохладных залах Йенского замка встретит Шиллера, который обычно не появлялся на таких мероприятиях, как собрание Общества естествоиспытателей. Сам факт неожиданности этой встречи возымел неожиданный эффект. После доклада слушатели, беседуя, вышли на улицу, и Гёте «случайно» (так он сам описывает эту сцену) оказался рядом с Шиллером. Между ними завязался разговор. Шиллер критиковал докладчика за его расчлененный подход к природе, без учета внутренней взаимосвязи и жизни как целого. При таком подходе вряд ли возможно пробудить в публике научный интерес к природе. Гёте согласился с услышанным, но при этом указал на имеющиеся попытки выявить и описать внутреннюю жизнь и взаимосвязь природных явлений. Шиллер, в свою очередь, признал существование подобных попыток, однако подчеркнул, что сделать это можно лишь при помощи идей, прилагаемых к опыту. Сами опытные наблюдения всегда фрагментарны, и на их основании невозможно выявить никаких взаимосвязей. И вот уже они вступили на территорию спора, ибо именно над этим Гёте работал в последнее время – над всеохватным наблюдением феноменов, которое бы позволяло эмпирическим путем, без притаскивания за волосы к неким теоретическим конструкциям, обнаружить существующую взаимосвязь, и главным примером он считал метаморфозу растений. Достаточно лишь внимательно взглянуть на растительный мир, как становится очевидно, что существует нечто, что повторяется в разных проявлениях и лежит в основе изменчивости и постоянства флоры, и это нечто – лист. «Я понял вдруг, что в том органе растения, который мы обычно называем листом, сокрыт истинный протей, который может проявляться и скрываться в любых формах. С какой стороны ни посмотри, растение – это всегда лишь лист»[1140]. Эта фраза взята из «Итальянского путешествия», но, вероятно, схожим образом он описал свою теорию листа как прафеномена всего растительного мира и в разговоре с Шиллером. Лист как многоликий протей – абсолютно наглядный пример, а не абстрактная идея. Отсюда Гёте делает вывод: возможно, существует некое прарастение как прототипическое воплощение растения, возникшего из листа. В «Итальянском путешествии» он пишет: