Гёте. Жизнь как произведение искусства

Рецензенты отзываются о пьесе положительно или даже восторженно. В ежемесячном журнале Кристофа Мартина Виланда «Дер Тойче Меркур» пьесу называют «самым прекрасным, самым интересным чудовищем», которое заслуживает «живейшей благодарности всех немецких патриотов»[390]. Сам Виланд проявляет осторожность и дистанцируется от этой похвалы, но признает, что в «Гёце» о себе заявил автор, подающий большие надежды. «Франкфуртские ученые известия», где прежде печатался сам Гёте, разумеется, также не остаются в стороне от всеобщего восхваления: «Уже с первых страниц мы заметили, что начинается настоящая кутерьма и хаос, но махнули рукой на Аристотеля и получили огромное наслаждение»[391].

У Гёте появилось множество подражателей. Тема рыцарей вошла в моду. Независимые борцы с железной рукой и без, хозяйственные и бесстрашные владелицы замков, хрупкие фрейлины, гнусные интриганы и кляузники в древних доспехах, коварные придворные красавицы заполонили сцену. Поскольку Гёц существовал на самом деле и еще были живы его потомки, которые теперь могли купаться в лучах славы предка, другие обладатели известных фамилий тоже захотели запечатлеть семейную историю в драме. Моритц Ридезель, барон цу Эйзенбах, объявляет премию в 20 дукатов за пьесу, которая бы вывела на сцену одного из его предков. Определять победителя должен был Лессинг, но желающих участвовать в конкурсе не нашлось.

Гёте в одночасье стал настолько знаменитым во всей читающей Германии, что впоследствии ему приписывали авторство также опубликованного анонимно «Гувернера» Ленца. Его имя связывают с новой грубоватой, сильной и яркой манерой выражения, с театральным лубком, с освобождением от условностей театрального искусства, с отказом от назидательности и оригинальностью языка. Впрочем, это нисколько не помешало Гёте в своей следующей драме «Клавиго» вернуться к традиционной форме, словно желая доказать, что одним умением он владеет не хуже, чем прямо противоположным.

Его охватывает чувство поэтического всемогущества: он не хочет делать лишь то, что может, – он может все, чего бы ни захотел. 15 сентября 1773 года Гёте пишет Кестнеру, над чем он сейчас работает: «Кроме того, драма для постановки на сцене, чтобы эти молодцы увидели, что только от меня зависит, стану ли я соблюдать правила и воспевать нравственность и сентиментальность. Адьё! Еще кое-что по секрету от писателя: мои идеалы с каждым днем становятся все прекраснее и величественнее, и если мое воодушевление и моя любовь меня не покинут, то я еще многим одарю своих любимых, да и перед публикой в долгу не останусь»[392].

В таком приподнятом настроении Гёте создает первые наброски к драме «Прометей». «Боги, – пишет он в середине июля 1773 года Кестнеру, – послали ко мне на землю скульптора, и если, как мы надеемся, он найдет здесь себе работу, я о многом позабуду. <…> Я перемалываю свою ситуацию и превращаю ее в спектакль – назло Богу и людям»[393].

Материал для своего «Прометея» он черпает в «Обстоятельном мифологическом словаре» Гедериха, у Эсхила, Лукиана и Овидия. Два незаконченных действия – вот и все, что было написано в итоге. Пьеса, небогатая событиями, но изобилующая пафосными жестами и высокопарным красноречием, ибо речь идет о неповиновении богам. Прометей – мятежник, восстающий против жителей Олимпа. На заднем плане виднеется Кавказ. Кто знаком с древнегреческой мифологией, знает, что там боги прикуют Прометея к скале в наказание за то, что он принес людям огонь. Гёте, однако, выбирает другой эпизод из легенды о Прометее. Чтобы хоть как-то утихомирить его, боги предлагают Прометею отличное место на Олимпе, где можно жить счастливо и спокойно, но при условии, что он поступится своей свободой. Ему предлагают стать кем-то вроде «бургграфа», как язвительно, в духе «Гёца», подмечает Прометей. Его брат Эпиметей уговаривает принять это предложение, на что Прометей отвечает: «Со мной хотят делиться – я считаю, // Что я делиться с ними не обязан. // То, что мое, украсть они не могут». «Своим» он считает «круг, что охвачен силой моих действий»[394].

Для автора, охваченного эйфорией от успеха и творческого подъема, «сила действий» означает прежде всего сочинительство, силу поэзии, и поэтому он выводит на сцену Минерву – богиню вдохновенного слова. Прометей чувствует, что она – его союзница, и говорит о том удивительном воздействии, которое она на него оказывает. В этих строфах речь, по сути, идет о феномене вдохновения. Гёте по личному опыту было знакомо это чувство, когда он вдруг становился медиумом, пропускающим через себя идеи и фантазии, когда обычное, повседневное сознание расширялось до сознания творческого, когда он становился другим, оставаясь в то же время самим собой. Прометей говорит, обращаясь к Минерве:

Для духа моего,
Ты – то же, что он сам.
<…>
Словно моя душа говорит сама с собой!
<…>
Но я собою не был,
Когда я мнил, я говорю,
То были боги,
Когда же думал я, глаголет бог,
То был я сам.
Так мы с тобой
Едины, неразрывны[395].

Во втором акте Прометею дается возможность испробовать на деле «силу своих действий». Он занимается тем, чем любят заниматься писатели и поэты, – создает людей по своему образу и подобию, но создает их не из слов, а из глины.

Взгляни же, Зевс,
На мир мой – он живет.
Я изваял их – и в них образ мой,
Подобное мне племя.
Научены страдать, и плакать, и смеяться,
Тебя не чтить, как я не чту тебя[396].

Дальше рассказывается еще немного истории: как люди учатся отстаивать свои интересы в совместной жизни, как они защищают свою нажитую трудом собственность и свободу и как они приобщаются к тайне единства любви и смерти. Все это излагается сжато, скоро, почти поспешно. Запоминается, впрочем, прежде всего восстание Прометея против Зевса: «Тебя не чтить».

Эти мятежные строфы появляются и в знаменитой оде «Прометей» («Ты можешь, Зевс, громадой тяжких туч…»[397]), которая изначально, по всей видимости, должна была открывать третье действие пьесы, но в 1785 году была без согласия Гёте опубликована как самостоятельное стихотворение его другом Фридрихом Генрихом Якоби: тот включил оду в свой трактат под названием «Письма об учении Спинозы, адресованные М. Мендельсону» как пример дерзкого атеизма в спинозистском духе. Но об этом позже.

Тон этого ролевого стихотворения (в нем говорит сам Прометей!) еще агрессивнее, еще самоувереннее, чем в пьесе. Оно, как и драма, заканчивается словами «Вот я, гляди, я создаю людей»[398], но еще резче, еще решительнее клеймит беспомощность богов:

Нет никого под солнцем
Ничтожней вас, богов!
Дыханием молитв
И дымом жертвоприношений
Вы кормите свое
Убогое величье,
И вы погибли б все, не будь на свете
Глупцов, питающих надежды,
Доверчивых детей
И нищих[399].

Почему это должно касаться исключительно древнегреческих богов? Почему точно такой же протест не может быть адресован и христианскому богу?

Кто мне помог
Смирить высокомерие титанов?
<…>
Не ты ль само,
Святым огнем пылающее сердце?[400]

«Сердце», обладающее столь несокрушимой верой в свои силы, уже не нуждается в христианском боге.

При желании в гимне Прометею можно было услышать кощунственное отрицание бога – именно на это и рассчитывал Якоби и именно поэтому его публикация стала скандальной сенсацией. В «Поэзии и правде» Гёте пытается смягчить его религиозно-критическую остроту: «Хотя этот предмет требует скорее философской или даже религиозной трактовки, да так его и трактовали, по сути своей он всецело принадлежит поэзии»[401].

Богоборческое самосознание Гёте строится на «наинадежнейшей базе», а именно на его «творящем таланте». Его всегда посещают новые замыслы, он полон идей и пишет утром, еще не встав с постели, ночью, днем в компании или в одиночестве, с вином или без вина. С него можно было спросить все что угодно – «за мной бы дело не стало». И поскольку в тот период жизни этот «дар природы» никогда ему не изменял, «я мысленно уже основывал на нем всю свою жизнь. Это представление мало-помалу воплотилось в образ: мне вспомнилась древняя мифологическая фигура Прометея. <…> Миф о Прометее ожил во мне. Старое одеяние титана я перекроил на свой рост»[402].

В отношении Гёте к жизни чувствуются азарт и веселая беспечность; он пробует свои силы в самых разных жанрах: это и подражания народным песням, и оды в стиле Пиндара, и драмы в духе Шекспира, и скоморошьи потехи, и стих Ганса Сакса – книттельферс. Все давалось ему на удивление легко. Мастер перевоплощений, умевший перевоплощать и других.

Такое впечатление он производил и на окружающих. Маг и волшебник, человек, окутанный тайной и превзошедший все ожидания, – успех «Гёца» еще больше усиливал это впечатление. Его называли гением, к нему тянулись. Когда он блистал остроумием в компании или увлеченно о чем-то рассказывал, присутствующие жадно ловили каждое слово. Одни называли его «одержимым» (Якоби), другие – «гением с головы до пят» (Гейнзе). Его боялись: «его огонь способен испепелить» (Бодмер). Им восхищались – как чудом природы.

Гёте притягивал к себе людей, которые начали поклоняться ему едва ли не с религиозным фанатизмом. Один его знакомый по Страсбургу писал: «Этот Гёте – о нем одном и только о нем мне хочется <…> бормотать, и пророчествовать, и петь дифирамбы <…>, этот Гёте словно вознесся над всеми моими идеалами <…>. Еще никогда прежде я не мог столь близко испытать <…> чувство апостолов в евангелическом Эммаусе, когда они говорят: “Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам?” Сделаем же его нашим Иисусом Христом, и позвольте мне быть последним из его апостолов!»[403] Вокруг него порой собирались люди, внимая ему, будто пророку. Хёпфнер, который, как в свое время Гёте, писал для «Франкфуртских ученых известий», сообщает из Гисена о визите Гёте: «кто-то сидел, кто-то стоял, а некоторые из господ ученых взобрались на стулья и смотрели поверх голов своих коллег в центр собрания, откуда доносился звучный голос человека, чья восторженная речь околдовала слушателей»[404]. Его сравнивали с Иисусом и не находили возможности «написать нечто вразумительное об этом сверхъестественном творении – Гёте!»[405] Когда Гёте отправлялся в свои пешие путешествия из Франкфурта, за ним нередко следовала свита из молодых девушек и детей, а в Дармштадте, где он останавливался у Мерка, перед домом часто собиралась толпа зевак. Это давало Мерку повод для насмешек: он уговаривал друга благословить собравшихся. Гёте бывало не по себе от такого внимания, особенно когда ему досаждали в его собственном доме. Поэтому пришлось ввести приемные часы – четыре раза в неделю и только в первой половине дня. Приемная никогда не пустовала.

При всем том влиянии, которым пользовался Гёте, он никогда не стремился его усилить. Он, скорее, пытался понять его природу. Кто он – еще поэт или уже пророк?

Как бы то ни было, но в порыве поэтического вдохновения он очень хорошо мог себе представить, что чувствовали Магомет или Авраам, когда их наполняло присутствие бога. «Магомет: “А ты его не видишь? У каждого тихого ключа, под каждым цветущим деревом встречает он меня в тепле своей любви. Как благодарен я ему за то, что он раскрыл мне грудь, вынул жесткий панцирь моего сердца, чтобы я мог почувствовать его близость”»[406].