Один в Африке. Путешествие на мотороллере через 15 стран вглубь черного континента

В аду!

Шестого числа Виктория выходит из порта Бумбы с числом пассажиров, увеличившимся на сто человек, и палубами трех барж, заставленными грузами. Лелеемая мной надежда на более легкие последние дни путешествия рассеялась, и я погрузился в состояние настолько сильной прострации, что в последующие дни моя способность выдержать дальнейшее ухудшение жизни на борту пугающе ослабла. Делаю прикидки, сколько времени понадобится доплыть до Кисангани: принимая во внимание расстояние до конечной цели – около четырех сотен километров – отваживаюсь думать, что впереди не больше четырех дней плавания. Командир опрокинет все мои расчеты и добавит еще три, а в итоге три дня превратятся в семь.

Семь ужасных дней, в течение которых мои рассудок и тело подвергнутся суровейшему испытанию. Сразу же после отплытия новые пассажиры стараются как можно лучше пристроить свои вещи, используя то маленькое пространство, на которое имеют право, купив билет. И снова мою палатку окружает самый разнообразный скарб. Веспа буквально исчезла под горой рюкзаков, пластиковых ванн, кастрюль, бидонов, стеблей сахарного тростника и прочего добра. Просить людей не прислонять ничего к бокам палатки бесполезно, потому что после начальных извинений все возвращается на прежние места.

В частности, один из членов экипажа спит в трюме моей баржи. Во время отдыха он взял привычку вытаскивать из люка шезлонг, в котором дремлет, выкурив косячок. Все бы ничего, но задние ножки шезлонга упираются в бок моей палатки. Я тысячу раз будил этого человека от его наркотического сна и просил отодвинуться – сначала словами, потом тряся его руками и, наконец, пуская вход ноги, по мере того, как иссякало терпение, а раздражение превращалось в бешенство.

В дальнейшее ухудшение наших отношений, бывших отличными во время моих ежедневных посещений Виктории в порту Киншасы, вмешалась курица. Этот тип купил ее в Бумбе и держит в маленькой клетке с заостренными бамбуковыми прутьями, втиснутой между моей палаткой и каютой господина Эмиля, и это создает реальный риск того, что палатка может быть порванной. Целость палатки – это то, что я должен защищать всеми силами: один разрыв в брезенте или в москитной сетке позволил бы нежеланным и опасным гостям навестить меня, и она престала бы служить надежным укрытием от дождя и влажности. Я все время отодвигал клетку, но человек, словно назло, чтобы досадить мне, возвращал ее на старое место. Я подумал, что лучше заранее прояснить ситуацию, пока он не повредил палатку.

Иду искать хозяина курицы и нахожу его на буксире, разговаривающим с капитаном. Прошу объяснить его поведение, а сам растолковываю, почему так важно, чтобы клетка не стояла близко к палатке. Кажется, он не понимает моих слов, потому что глупо улыбается – очевидно, слишком большая доза гашиша повредила шестеренки в его мозгу. Обращаюсь к капитану с просьбой разъяснить своему подчиненному то, что уже давно уразумели бы даже курицы. Потом добавляю, что ему недурно было бы провести трансплантацию мозга, заменив его куриным. Тип от души смеется над моей репликой, произнесенной вовсе не в качестве шутки, а чтобы обидеть. И его идиотское поведение обезоруживает меня и уничтожает всякое желание говорить что-либо еще.

Словом, история с курицей будет тянуться до конца путешествия с заранее предвиденным мной результатом: в Кисангани, снимая платку, обнаружу на правом боку разрыв длиной в десять сантиметров, придется починить палатку, наклеив заплату из скотча.

После Бумбы сосуществование на борту стало трудней, условия жизни ухудшаются час от часу. Из прибрежных селений безостановочно приплывают лодки, нагруженные разными товарами и рыбой, свежей и копченой. Пирог, пристающих к каравану с обеих сторон, так много, что они замедляют движение. Некоторые швартуются с единственным намерением без труда подняться вверх по течению, другие – поторговать, третьи заплатили за возможность буксировки до Кисангани. В трех больших десятиметровых пирогах перевозят свиней, коз и птицу. Порой продвигаемся с большим трудом, буксиру-толкачу, вынужденному тянуть огромную тяжесть, не удается справиться с течением реки. Капитан в мегафон много раз побуждает лиц, не имеющих права швартоваться, отдалиться от каравана. Не добившись никакого результата, приказывает своим людям перерубить ножами-мачете незаконные швартовые канаты. Штук двадцать пирог отделяются от бортов барж и, уносимые течением, удаляются и быстро исчезают за изгибом реки, а караван набирает крейсерскую скорость.

По мере того, как Виктория продолжает плавание, торговля с прибрежным населением становится все оживленней. Огромное количество копченой рыбы куплено пассажирами, а больше всего – капитаном и экипажем. Крупную свежую рыбу люди солят и развешивают для просушки прямо на борту. Грузы постоянно перемещают, освобождая место для новых штабелей рыбы.

Несмотря на то, что караван движется, резкий густой запах висит над баржами. Через ноздри и поры кожи зловоние проникает в мое тело и обволакивает душу. От груд плохо высушенной рыбы постоянно ползут сотни маленьких черных червяков, образовавшихся в процессе гниения. После завершения плавания по Конго, после Кисангани, на протяжении еще долгих дней мое обоняние будет пропитано миазмами Виктории, а после возвращения домой память еще многие месяцы будет возвращать мне ощутимый и неприятный запах.

Погруженные в Бумбе товары, штабеля рыбы, увеличившееся число пассажиров делают невозможным любой шаг, принуждая меня оставаться неподвижным в течение большей части дня. Тем не менее, необходимость пошевелить ногами и желание разогнать тоску толкают меня на обход баржи по периметру. Знаю, что подвергаюсь большой опасности: узкая полоска свободного пространства, бегущая вдоль бортов барж и позволяющая пассажирам двигаться, загромождена грузами. Чтобы добраться до носа первой баржи, нужно вскарабкаться на десятки джутовых тюков, иногда хвататься за леер, высовываясь за борт баржи с риском упасть в воду. Новые трудности негативно отражаются на состоянии моего духа, заставляя еще отчаянней призывать момент прибытия Виктории в Кисангани.

Но если я не чувствую себя хорошо, то и остальные пассажиры переносят плавание не лучше. Они приуныли, на борту больше не слышен громкий смех предыдущих дней, все стали молчаливыми, и даже дети утратили желание играть. Люди, как и я, жаждут завершения путешествия. Господин Хилэр подрастерял свою неудержимую разговорчивость: должно быть ему нездоровится, потому что он целыми днями лежит на циновке. Только громкоговоритель на командном мостике может похвастаться отменным здоровьем и продолжает заполнять пустоту в моей голове звуками конголезской румбы, заглушаемыми уже привычными адскими шорохами и шипениями.

Невзирая на то, что на барже и так не хватает места для пассажиров, капитан принимает на борт всех тех, кто приплывает на пирогах из деревень и просит подвезти до Кисангани. Все мирятся с решениями капитана, продиктованными исключительно желанием дополнительного заработка. Ни один голос не поднимается против постоянного ухудшения условий жизни на борту из-за уменьшения пространства, выделенного каждой семье, каждому человеку. Хотел бы я высказать все, что думаю, но нет сил и, в любом случае, мое выступление в роли защитника людей ничего бы не изменило. Возможно, путешествовать в таких условиях невыносимо только для меня. Утешаюсь надеждами на скорое завершение моих мучений. И вообще-то говоря, палатка пока гарантирует то пространство и спокойствие, что были у меня на момент отплытия.

Четыре утра восьмого сентября. Еще темно. Я проснулся в два ночи. С некоторых пор не удается спать спокойно всю ночь. Дома и в первые месяцы путешествия мне достаточно было донести голову до подушки, как я тут же засыпал, пробуждаясь на рассвете отдохнувшим и свежим как огурчик. Сейчас лежу с закрытыми глазами в напрасной попытке снова заснуть. На ум приходят слова, сказанные одним пожилым человеком, в одиночку путешествовавшим на лодке между Кисангани и Руандой: будет очень трудно продолжать путешествие, если меня застигнет сезон дождей, который вот-вот начнется, придется оставить Веспу и двигаться пешком.

Первые рассветные часы убийственны для того, кто живет в состоянии сильного стресса: это время, когда одолевают черные мысли. Проблемы и тревоги разрастаются и кажутся не имеющими решений. Жертвой такого состояния может стать даже самый рациональный и оптимистичный человек. Чтобы не попасть в эту ловушку, стараюсь думать о чем-нибудь другом.

Снаружи все тихо. Даже пастор умолк. И это действительно странно. Странно, что он не призывает свою паству к молитве, как обычно делал каждый день с момента отплытия. Но есть что-то, что нарушает нереальную тишину, в которую погружена баржа. Не понимаю, что это такое. Какой-то синкопированный звук, прерываемый короткими паузами. Сажусь, закрываю глаза, стараясь максимально сосредоточиться: кто-то плачет, всхлипывая. Время от времени человек престает плакать и шепчет, словно литанию, какие-то слова. Должно быть, на второй барже случилось что-то серьезное.

В пять утра выхожу из палатки с ведром и кружкой, чтобы помыться. В этот час перед туалетом никого нет. Когда возвращаюсь в палатку, то перед каютой управляющего встречаю Франсуа, с опущенной головой и руками в карманах. Он здоровается еле слышным голосом. Спрашиваю его, что происходит. Он поднимает взгляд, глаза у него блестят, видно, что он сдерживает слезы, и, возможно, лишь военная форма обязывает его не проявлять слабость.

Наконец он говорит, что его племянник, сын сестры, умер этой ночью. Я онемел, не знаю, что сказать. Ограничиваюсь тем, что кладу Франсуа руку на плечо и прошу позволения навестить его семью. С большим трудом пробираюсь по первой барже и, еще прежде, чем дойти до середины второй, слышу плач женщин семьи Франсуа. Мальчик лежит на циновке, накрытый белой простыней, видно только лицо. Смерть придала его коже странную бледность, и он похож на белого ребенка.

В предыдущие дни я много раз видел его играющим со сверстниками, веселого и полного жизни, сейчас он лежит на импровизированном и жалком смертном ложе; его мать плачет в отчаянии, ласкает сына и шепчет слова, которые он уже не может слышать. У меня с собой фотоаппарат, я бы хотел сделать фотографию, никто бы мне этого не запретил, но не осмеливаюсь, из уважения, осветить вспышкой эту сцену беспредельного горя. Между кусками брезента различаю желтоватую, быстро бегущую воду реки: Виктория начала двигаться. Фраснуа говорит, что мы остановимся в селении Локуту, чтобы похоронить племянника.

Приходим туда к трем часам дня. Караван причаливает и швартуется к стволам двух больших деревьев. Мальчика, обернутого в простыню, передают с рук на руки и кладут на доску в пироге, которая потом сделает несколько ходок между Викторией и берегом, чтобы перевезти всех, кто захочет участвовать в похоронной церемонии. Грустный кортеж из двадцати человек быстрым шагом проходит по переулку, ведущему к хижине старейшины. Семья мальчика просит у него разрешения на похороны на деревенском кладбище. Присутствую, в состоянии шока, при долгом и тягостном торге о цене могилы и вижу, как в руки старейшины переходит приличная сумма денег в конголезских франках и пачки сигарет. Капитан корабля попросил поторопиться: Виктория не может ждать долго, экономические соображения преобладают над всеми остальными. Церемония похорон длится минут десять – время, требуемое для того, чтобы пастор, очевидно взволнованный, прочитал молитву. Потом мама мальчика, плача, в последний раз прощается с ним: она никогда не сможет приехать на его могилу и положить цветок. От него в памяти близких людей останется лишь воспоминание, живое и не тронутое временем.